Наблюдательный отряд

С тем Феррони и выскочил из лавки. Лабрюйер усмехнулся – любопытно, слышат ли на небесах молитвы таких людей?

Старик Андрей долго вглядывался в фотографические карточки, относя их чуть ли не на два аршина от глаз. С возрастом он приобрел дальнозоркость, которая его вполне устраивала – читать он не любил, а о том, что он за полверсты видит личико каждого смутьяна в драке, знал весь Московский форштадт.

– Вроде бы они. Но с ними нужно поаккуратнее, могут и ножик достать.

– А бывало ли, что они к кому-то нанимались помогать по хозяйству?

– Кто их знает, я им не нянька. Одно скажу – после того как ваша милость изволили о них спрашивать, я из любопытства кое с кем потолковал, кто их помнит. И один бывалый человечек мне сказал: если они в какое-то дело ввязались, можно сразу квартального надзирателя или даже самого частного пристава звать, потому – их для хорошего дела не наймут.

– Вот тут, видишь, дрова пилят.

– Так, может, для себя и пилят? А на «Лизетте» они уже давно ходили. Она, «Лизетта», уже старенькое судно, на ней теперь часто в залив не выходят. Может, за лето три-четыре раза на ней катаются. Там теперь больше починки, чем удовольствия.

Затем Лабрюйер решил устроить себе прогулку, чтобы разленившиеся ноги опять стали прежними, не знающими страшного слова «крепатура». Давно следовало навестить Панкратова – убедиться, что со старым агентом все в порядке, и рассказать о Собаньском. Если бы настоящий Собаньский пришел за чертежом – Кузьмич бы дал знать. Но вдруг еще появится?

Панкратов сидел дома, пил чай с травами – лечил простуду.

– И что, ученые люди смотрели на эти картинки и верили, что аэроплан может висеть в воздухе, как стрекоза? – недоверчиво спросил он. – Значит, этот люцинский пан – не такой уж сумасшедший?

– Выходит, лишь наполовину. А скажи, Кузьмич, больше к тебе никто ночью в жилье не ломился?

– Ломился, да я его кочергой благословил.

Большая чугунная кочерга стояла тут же, у печки, опираясь крюком на жестяную заплатку, нарочно для того прибитую к полу.

– И кто оказался?

– Пьяница Митька из форштадта. Я ему руку перебил, он утек, больше не появлялся. С этим народишком иначе нельзя. А что, Александр Иванович, поймали того мерзавца?

– Ловить-то ловил, но там, похоже, и концы в воду. Был свидетель, которого обвинили, так он умом тронулся. Я не шучу, я с ним говорил. Настоящий умалишенный. И на Александровских высотах казенную квартиру получил…

От Панкратова Лабрюйер по Ткацкой вышел к Немецкому театру и решил, перейдя канал по Тиммову мостику, быстрым шагом нестись в фотографическое заведение.

Политехнический институт, занимавший целый квартал, имел несомненное удобство для профессоров и студентов, приезжавших на собственном транспорте. Он был заключен между двумя большими улицами, Елизаветинской и бульваром Паулуччи, и двумя переулками, один назвали Инженерным, другой Архитекторским; там можно было оставить автомобиль.

Лабрюйер как раз стоял напротив политехникума, ожидая с другими прохожими возможности перейти Елизаветинскую, когда лихой мотоциклист чуть ли не на полной скорости свернул в Архитекторскую и сразу затормозил. Буквально через полминуты он появился на углу – и Лабрюйер узнал Розенцвайга.

Инженер бежал ко входу в политехникум, а в руке его была совершенно не соответствующая кожаной тужурке, шапке наподобие летного шлема и водительским очкам желтенькая плетеная корзиночка.

Что осенило Лабрюйера – он и сам не знал. Может, дух лошади в него вселился: у лошадей принято, если одна вдруг пойдет рысью или галопом, и прочим нестись тем же аллюром. Но он кинулся на проезжую часть улицы, перебежал на ту сторону буквально перед носом у орманской кобылы, увернулся от автомобиля и взлетел по зловещей лесенке, оказавшись у двери одновременно с Розенцвайгом.

Потом он даже до того додумался, что сработал охотничий инстинкт. Не зря же Лореляй называла его полицейской ищейкой, а Енисеев похвалил бульдожью хватку. Лабрюйер увидел преступника – и просто не мог не кинуться в погоню.

Но что делать дальше с этим преступником – он еще не знал.

– Добрый день, господин Розенцвайг, – сказал он, придерживая дверь на тугой пружине, чтобы Розенцвайг мог войти со своей корзинкой.

– Добрый день, сейчас, сейчас… – рассеянно ответил инженер и побежал через вестибюль к двери в дальнем углу.

Лабрюйер с любопытством разглядывал публику. Ему доводилось бывать в политехникуме, и он немного завидовал этой молодежи, которая за родительские денежки живет, как в раю, иногда учится, но чаще безобразничает и при этом покидает стены alma mater с такими необходимыми теперь знаниями.

Розенцвайг вернулся озабоченный.

– Сторож куда-то пропал, – сказал он, – что же мне теперь делать?

– А что такое?

– По важному делу нужен. Придется ждать, а я на полчаса со службы вырвался.

– А не могу ли я вам помочь? – наугад спросил Лабрюйер. – Передать что-нибудь сторожу на словах?

– Можете! Вот эту корзинку! И вот пятьдесят копеек.

– Хорошо, передам.

– Я ваш должник!

– Вы легко можете мне вернуть долг. Я слыхал, вы яхтсмен. Мои московские друзья хотят купить недорого яхту в Риге, можно старую. Им на один-два сезона. Не посоветуете ли?

– Я бы свою охотно продал, пока она совсем не развалилась, – признался Розенцвайг.

– Но они бы хотели яхту с приданым – то есть с матросами, которые знают судно и могут за ним присматривать, делать необходимый ремонт.

– Нет, матросов у меня нет. Были, но я давно уже не выходил даже на Двину. Этой «Лизеттой» пользуются все мои друзья, только не я. Они ее и чинят по необходимости. Я думал, что один мой товарищ ее купит, два года назад очень на это рассчитывал, но он отказался.

Сообщение было довольно странным – для чего бы Розенцвайгу врать? Или он настолько хитер, что понял подкладку вопроса?

– Мы могли бы встретиться и обсудить это дело, – предложил Лабрюйер.

– Охотно… так вы отдадите корзинку сторожу?..

– Отдам, а что сказать при этом?

– Что тут продовольствие для Отто Розенцвайга, тетрадь, карандаш, книжки. Меня можно найти на «Фениксе» через канцелярию! Благодарю, благодарю!

Розенцвайг умчался, а Лабрюйер остался с корзинкой, недоумевая, для чего студенту – видимо, младшему брату, – продовольствие.

Он дождался сторожа и передал поручение Розенцвайга.

– Тише, тише… – прошептал сторож. – На нас смотрят, идите за мной… давайте корзинку… что там?..

– Продовольствие, книжки тетрадь, карандаш.

– Тетрадь – это хорошо. А то они, пакостники, от скуки такое сочиняют… Тсс… начальство… уходите, уходите, ради бога…

Сторож с корзинкой исчез в своей конурке, а Лабрюйер пошел к выходу, ломая голову над словами Розенцвайга. Они как-то неожиданно совпали с сообщением из Выборга – инженера ни на яхте, ни на молу тамошние яхтсмены не видели. Но ведь Розенцвайг мог почуять опасность и соврать. Люди с такими выпученными глазами с виду на врунов не похожи, но именно им удается самая бесстыжая ложь.

Лабрюйер шел по Александровской, и так, и сяк поворачивая слова Розенцвайга, но каждое могло оказаться враньем. Возможно, он решительно всем на всякий случай говорит, что давно никуда не ходил на «Лизетте». Причем сразу, не дожидаясь вопросов… а странно, что у него есть младший братец, которому неинтересна яхта… Или не братец, кузен, дальний родственник… если он студент, то вряд ли ему более двадцати пяти… самый прекрасный возраст для атлетической гимнастики и любомого студентами фехтования, для конных и морских подвигов…

Розенберг привязан к этому Отто, раз таскает ему в политехникум продовольствие…

И тут Лабрюйер, остановившись на углу Александровской и Мельничной, громко сказал:

– Дурак!

Это относилось не к кому-то из прохожих, а к нему самому.

Из кусочков, из осколочков, из непонятных словечек картинка сложилась.

Отто Розенцвайг за какие-то подвиги угодил в карцер. Узников кормили, но кормили плохо – чтобы осознали свою вину и раскаялись. Вот почему Феликс Розенцвайг тайно передал ему через сторожа корзинку с едой. Пятьдесят копеек, видимо, были обычной таксой. В корзинке лежала тетрадь, а что по этому поводу сказал сторож? Он сказал про пакостников, которые от скуки такое сочиняют!..

И точно – Лабрюйер знал же, знал, что стены карцера до самого потолка разрисованы и исписаны студентами! Институтское начальство относилось к этому обычаю снисходительно, не приказывало белить стены и, очевидно, от души развлекалось, заглядывая в карцер и даже приводя туда гостей.

Где-то там, в углу, Андрей Клява, чувствуя, что рассудок мутится, и, боясь, что записи на задних страницах учебников уничтожат враги, написал правду об убийстве Маши Урманцевой! И она все эти годы пребывала там нетронутой, как и фривольные женские фигурки, как и эпиграммы на русском, латышском, немецком, французском, польском и даже на латыни.

Осталось попасть в карцер.

Лабрюйер поспешил в «фотографию». Хорь сидел в лаборатории и не мог его впустить – шла проявка пленок. Так что Лабрюйер, не докладывая ему, принялся за поиски инспектора Линдера.

– Еще одного самозванца изловил? – спросил Линдер. – Мы еще этого в Санкт-Петербург не отправили, сидит на Малой Матвеевской.

– Покаялся в грехах?

– Конечно же нет! И тело настоящего Собаньского не найдено.

– Знаешь что? Он ведь, может, и жив. Он же считал себя гением! А когда у него пропали чертежи аэроплана, он мог сперва с горя напиться, а потом сказать себе: «Собаньский, ты гений и обязан доказать всему свету свою гениальность! Ты не можешь помереть в безвестности!» Так что свяжись с люцинской полицией – может, он там новые чертежи рисует.

– Хотелось бы, чтобы ты оказался прав, – с сомнением сказал Линдер. – Но тебе же не Собаньский нужен?

– Нет, я должен попасть в карцер.

– Куда?! – и инспектор расхохотался.

– В карцер политехникума, и как можно скорее. А там сейчас сидит очередной молодой шалопай.

– Что тебе там понадобилось?

– Помнишь, я пытался раскопать историю убийства девочки, Маши Урманцевой? У меня есть подозрение, что правда об этом убийстве записана на стене, между всякой студенческой ахинеей.

– И кто же ее там записал?

– Андрей Клява. Он, перед тем как его арестовали, несколько дней прятался в карцере.

– А ты откуда это узнал? Погоди… Не ты ли совершил налет на Александровские высоты с дымовыми шашками? Горнфельд чуть сам умом не тронулся – все искал смысл в этом преступлении.

– По долгу службы, Линдер, по долгу службы…

– Послушай, Гроссмайстер, с того времени прошло немало лет. Я не уверен, что послание на стене карцера, оставленное человеком, который вот-вот спятит, надежное доказательство. К этому посланию студенты могли от скуки много всякой дряни приписать.

– Могли. Но давай посмотрим вместе. Сейчас в карцере сидит Отто Розенцвайг…

Линдер рассмеялся.

– И хорошо, что сидит! Пусть на досуге подумает о белых мышках.

– При чем тут мышки?

– Он где-то раздобыл две дюжины белых мышей, запер их в картонной коробке, а коробку перед лекцией спрятал в кафедру – знаешь, в кафедрах есть, непонятно зачем, такая ниша под наклонной доской, обычно она пустая. Мыши очень скоро прогрызли коробку и полезли оттуда во все стороны. Профессора Янсона чуть оттуда на кладбище не свезли.