Наблюдательный отряд

Глава девятая

Александровские высоты оказались твердым орешком.

Кабы только ими пришлось заниматься! Лабрюйеру же следовало держать в голове не только историю бедного Клявы, которого сделали в деле об убийстве Маши Урманцевой козлом отпущения. Ему следовало помнить также и про смерть «черепа» вкупе с исчезновением Ротмана, и про загадочную блондинку с госпожой Крамер, а также про того, кто увез госпожу Крамер из «Северной гостиницы». Хорошо хоть, Енисеев обещал заняться Розенцвайгом.

– Этот голубчик пока производит впечатление малость придурковатого идеалиста, – сказал Енисеев. – Но как инженер он пользуется уважением. Я не удивлюсь, если он в юности, будучи наивным ягненком, натворил дел, а родня постаралась все замять.

– Да, сходство с ягненком имеется, – согласился Лабрюйер. – Оттого он, возможно, выглядит моложе своих лет. Узнай, когда он родился.

– Ты хочешь понять, мог ли он совершить то, первое, убийство девочки? – догадался Енисеев. – Боюсь, что в пятнадцать или шестнадцать лет юный балбес, получив от дурочки решительный отказ, на такое способен. Не каждый балбес, конечно. Лично я, не справившись с первым поцелуем и получив от дамы первую оплеуху, облил чернилами ее белый праздничный передник. И знаешь что самое обидное? Потом мы четыре года не видались, я навоображал, как проеду мимо ее окна на белом коне в генеральском мундире, а она будет помирать от чахотки, и последним ее словом будет мое имя. И что бы ты думал? Она вышла замуж за моего родного дядю! И никакой чахотки! Но когда я понял, что теперь могу звать ее тетушкой, это был праздник! Уж и генеральских эполет не требовалось. Так вот, насколько я знаю род человеческий, Розенцвайг скорее наглотался бы спичечных головок, чем изнасиловал и зарезал девицу. Но это, так сказать, среднеарифметический Розенцвайг, который полон добродетельных немецких восторгов. Именно наш может оказаться исключением. Однако я сомневаюсь.

– Очевидно, нужно, чтобы Хорь приказал тебе узнать дату рождения Розенцвайга, – ответил на этот монолог Лабрюйер.

– Я узнаю. Это несложно.

Енисеев явно обиделся, что его прелестный экспромт, исполненный артистически, встретил такой прием.

– И потребуется запрос в выборгскую полицию. Там наверняка есть яхтклуб. Пусть узнают, не приходила ли в последние десять лет рижская яхта «Лизетта». Я добуду хороший снимок.

– Ты – бульдог. Ты можешь вцепиться в рукав тулупа и часами не отпускать его, хотя рукав совершенно несъедобен.

– Возможно. Я взял след – и даже не пытайся сбить меня с этого следа, все равно не получится, брат Аякс.

После того как Лабрюйер и Хорь заключили союз (без единого слова, но слова им и не требовались), Лабрюйеру стало гораздо легче давать отпор Енисееву. Енисеев правильно определил ситуацию: «спелись». Но спасать свой несколько пошатнувшийся авторитет он не стал – возможно, и эта интрига его на самом деле не столько беспокоила, сколько забавляла.

Замысел Лабрюйера проникнуть в лечебницу умалишенных Енисееву не слишком понравился («Если ты сам там спятишь, как мы тебя оттуда добывать будем?»), но спорить он не мог – командир наблюдательного отряда эту авантюру одобрил.

Инспектор Горнфельд, с которым у Лабрюйера никогда особой дружбы не было, по просьбе Линдера связался с дирекцией лечебницы и узнал, что Клява жив. Но подробностей ему не сообщили – якобы это какая-то священная Гиппократова тайна.

Вместе с Сенькой Мякишевым Лабрюйер составил план лечебницы и изучил все подступы к корпусу, где сидели буйные и теоретически должен был обретаться Андрей Клява.

– Летом было бы легче, – сказал Сенька. Он имел в виду, что летом больные прогуливаются во дворе и ходят вокруг четырехугольного пруда, так что лишний человек в сером байковом халате не привлечет к себе внимания. А зимой таких гуляк куда меньше.

– Тебе придется проникнуть туда еще раз, – подумав, решил Лабрюйер. – Мой шанс, кажется, связан с кухней. Им же дают трижды в день какой-нибудь габерсуп. Как я понимаю, еду привозят или приносят из кухни. По такому случаю двери корпуса отворяются.

Хорь, в это время красиво обрезавший карточки особой машинкой-гильотинкой, вытянул шею и посмотрел на план лечебницы.

– Знаете что, господа? Вам вдвоем не справиться. Я дам вам в помощь Акимыча. Он человек опытный – и у него припасен для таких случаев эфир. Не возражай, Леопард. Провалите эту операцию – второго шанса не будет. И как бы вы не подставили своего Кляву под удар.

– Но Барсук нужен Горностаю на «Фениксе».

– Как я сказал, так и будет.

Сенька, попав в наблюдательный отряд, сперва удивлялся – отчего эти господа называют себя по-звериному. Лабрюйер объяснил: они старые приятели и привыкли так сокращать фамилии, Хорь – он Хорьков, Барсук – Барсуков, а Росомаха – это просто фамилия такая. Парень был убежден, что прибывшие из столицы сыщики ловят шайку фальшивомонетчиков, и этого ему хватило – тем более что обещали содействовать его поступлению в рижскую сыскную полицию в скромной должности агента.

Правда, Сеньке казалось странным, что взрослыми мужчинами командует парень ненамного его старше. Но это Лабрюйер даже не пытался объяснить – просто сказал, что так распорядилось начальство. Хорошо хоть, Сенька приходил поздно вечером с черного хода и ни разу не видел Хоря в салоне, играющего роль фрейлен Каролины. Вот уж этот водевиль объяснить было бы затруднительно.

Акимыч-Барсук был Сеньке известен лишь по разговорам старших. И когда его познакомили с пожилым седоусым господином, больше всего похожим на мастера с солидной фабрики, представителя «рабочей аристократии», получающего хорошее жалованье и гордого своим ремеслом, Сенька сперва немного испугался – Лабрюйер не был строг, Енисеев казался ему странным, но не страшным, а ну как этот немногословный дяденька окажется суров? Но опытный Акимыч так весело расхохотался, узнав, что ему предстоит брать штурмом лечебницу для умалишенных, что сразу расположил к себе Сеньку.

Забравшись во двор лечебницы, Сенька выследил целую процессию – кухонного служителя, который вез в отдаленный корпус санки, а на санках – две большие кастрюли, и его свиту. Она состояла из двух стариков, из которых один нес мешок, возможно, с хлебом, и еще – двух чудаков в халатах, один шел вприпрыжку, а другой очень странно вертел головой. Видимо, это были те безобидные пациенты, о которых Лабрюйеру рассказывала хозяйка лавочки.

– Вдвоем не справимся, – услышав доклад, сказал Лабрюйер.

– Эфир справится, – ответил Хорь.

На операцию отправились вчетвером.

Вилли Мюллер с автомобилем был оставлен на Мостовой улице, почти на углу с Аптекарской. Его новый «Руссо-Балт» стоял так, чтобы при необходимости можно было с предельной скоростью вылететь на мост и умчаться по Выгонной дамбе.

Сенькиной задачей было караулить дыру в заборе и в случае, если Барсуку с Лабрюйером пришлось бы спасаться бегством, удержать погоню. На сей предмет ему выдали две дымовые шашки, изготовленные Хорем из аммиачной селитры и старых газет.

– В случае чего – тебя ждать не станем, удирай как знаешь, – сказал ему Хорь.

– Если от дыры в заборе взять влево, там куча всяких мелких переулков, легко затеряешься, – добавил Лабрюйер. – Потом выйдешь к железной дороге – и направо, вперед по шпалам. Ормана не бери – орман такого пассажира легко запомнит. Дойдешь до станции – она называется платформой военного госпиталя. Там спросишь, где Соколиная улица. По Соколиной выйдешь на Александровскую – и вперед! Потом погуляй по Дерптской, покружи вокруг кварталов, убедись, что за тобой никто не увязался, и – в свой уголок.

Сенька уже третью ночь проводил в комнате, которую нашла для него Лея Шнеерзон. Комната была в полуподвальном этаже, довольно темная, но сухая и чистая, окошко глядело на улицу, так что при нужде его можно было использовать для наблюдений.

Около полудня Лабрюйер и Акимыч оказались во дворе лечебницы, оба – в страшных байковых халатах, на которых Хорь не просто потоптался, а сплясал чечетку. На лбы они надвинули больничные колпаки.

По зимнему времени народу во дворе было мало. Перебегали из корпуса в корпус какие-то люди. Пронесли человека на носилках, вокруг замерзшего пруда бродило несколько больных – почему-то двигались они против часовой стрелки. Некий бородатый человек в драном полушубке поверх халата, озираясь, проскочил мимо Лабрюйера с Барсуком и полез в заборную дыру. То есть совсем уж пустынным двор не был.

Два старичка из приюта, которым, как видно, было дадено послушание помогать на кухне, уже ждали у кухонных дверей с санками.

– Жалко их, – шепнул Лабрюйер. – Как бы их эфир не сгубил.

– Не сгубит.

Акимыч действовал быстро и решительно. Старичков уложили за углом, у поленницы. Следующая порция эфира досталась кухонному служителю, что вынес кастрюли и мешок с хлебом.

– Ну, с Богом! – Барсук, перекрестясь, взял веревку от санок, а Лабрюйер – мешок.

Они прошли чуть ли не через весь двор, глядя себе под ноги и уклоняясь от взоров встречного народа. Нужный им корпус стоял совсем на отшибе. Дверь, разумеется, была заперта.

– Неужто тому болвану доверили ключ? – удивился Барсук.

– Одну минутку…

Лабрюйер достал связку отмычек, выбрал подходящую, и дверь отворилась.

Барсук затащил санки вместе с кастрюлями в узкий и мрачный коридор.

– Наш Клява – на втором этаже, жди здесь, – велел Лабрюйер. – Если что – кричи петухом.

Сигнал был придуман заранее – петушиному воплю в таком заведении вряд ли кто удивится.

– Держи, – Барсук отдал ему ком ваты, пропитанной эфиром, и Лабрюйер сунул это оружие в карман халата.

В коридор второго этажа выходило несколько дверей, сильно похожих на тюремные – с окошечками. Каждое было забрано деревянной ставней. К счастью, они не были застеклены.

В торце коридора сидел на табурете здоровый дядька в белом халате и белой шапочке – видимо, санитар.

– Тебе чего надо? – спросил дядька.

– А вот сейчас покажу, – ответил Лабрюйер. Санитар был выше его ростом, и этого противника следовало обезвредить, пока он сидит.

Лабрюйер при необходимости двигался очень быстро. С годами, да еще от пьяного образа жизни, он отяжелел, но сумел приказать себе – и в три прыжка достиг противника. Ошарашенный санитар почти встал, но его равновесие еще было шатким, и Лабрюйер повалил его на пол.

Сразу стало ясно, что санитар куда сильнее Лабрюйера, за это качество его и взяли на службу. Но он умел справляться с безумцами, а Лабрюйер пока еще был в своем уме и помнил те ухватки, которым обучили опытные полицейские агенты. Главное было – зажать противнику рот и нос комком ваты, и до того, как он позовет на помощь. Второе – самому не надышаться этой дрянью.

Лабрюйер сам не понял, как в узком закутке, упершись ногами в стену, вывернулся из-под тяжеленного тела. Он мгновенно заломил санитару руку за спину, уложил его на брюхо, поставил колено ему между лопаток, а потом чуть ли не в зубы засунул вату с эфиром.

Когда противник обмяк, Лабрюйер поднялся и несколько секунд приходил в себя. Ком ваты он оставил во рту у санитара, решив, что такому детине смерть от пары капель эфира не угрожает. И пошел по коридору, поочередно открывая ставни дверных окошек и взывая: