Наблюдательный отряд

Глава пятая

Енисеев пришел очень поздно. На сей раз он был без бороды, а одет – как скромный служащий большой конторы.

– Я ненадолго, – сказал он. – Где Хорь?

– Хорь сопливый. Я его домой прогнал – пусть лечится. Ему госпожа Круминь травок надавала, объяснила, как заваривать. Так что мы вместе с Яном делали карточки. Заказов много, вот только что управились, и я его отпустил, – ответил Лабрюйер. – И сам собираюсь домой.

– А с чего это Хорь простудился?

– Не знаю. Я днем ходил по делам. Пришел – а он тут носом хлюпает. В таком виде, сам понимаешь, его к клиентам выпускать нельзя. Ну вот, докладываю. Есть вторая версия, но пока что выглядит очень странно. Я надеялся, что сегодня придет один человечек, но вот его все нет и нет. А он отыскал свидетеля давнего злодеяния и очень хотел о нем рассказать.

– Злодеяния, оставшегося безнаказанным?

– Ну да, в пятом и шестом году много такого понатворили, что до сих пор всякие гадости вылезают. Ты ведь знаешь, что наша госпожа Круминь обнаружила?

Узнав про тайный розыск супруги дворника, Енисеев помрачнел.

– И ведь таких доносчиков сотни, если не тысячи, – сказал он. – И все про них знают, знают – и молчат. Тебе и мне – не расскажут, мы тут чужие, а вот пойдет по дворам госпожа Круминь в клетчатом платочке – и такого наслушается!

– Вот уж не сомневаюсь! Не послать ли ее на поиски итальянца?

Лабрюйер хотел было рассказать Енисееву о своих беседах с госпожой Крамер, но воздержался. Стало неловко – столько времени потратил на бабушку, у которой не все дома.

– Заплати деньги полицейским агентам, пусть пробегутся по гостиницам, – сказал Енисеев. – Ты прав – вряд ли сюда пришлют настоящего итальянского лаццарони. Но… но проверить нужно все! Может, кто-то в гостинице слышал итальянскую речь.

– Это можно. Только я уверен – получится трата казенных денег, и ничего более.

– Да, брат Аякс, девяносто девять шансов из ста – что ничего более. Но если там будет хотя бы тень следа, хотя бы намек на след – ты это почуешь.

– Почую… – буркнул Лабрюйер. – Если не свалюсь сопливый, так что нос откажется служить.

– С чего бы это?

– Сегодня промочил ноги вот по сих, – Лабрюйер показал на пах. Это было почти правдой – кальсоны оказались мокры выше колена.

– В канал провалился?!

– Нет, по кладбищу бегал. Твое, между прочим, задание выполнял – проверял вторую версию.

Услышав о кладбищенском похождении, Енисеев даже обрадовался.

– Надо же, стрельба на могилках! Сколько служу, а такого со мной не бывало, тут ты, брат Аякс, меня обскакал. Но знаешь что? Давай-ка сейчас туда съездим. Убедимся, что твой Ротман жив, и заберем его ну хоть сюда.

Они беседовали, сидя в темном салоне. Лабрюйер подумал – и согласился.

– Я только револьвер подзаряжу, – сказал он. – И возьму с собой еще патронов. Черт его знает, кто еще вертится вокруг того подвала.

– Нож и веревку, – напомнил Енисеев. – Мало ли кого придется брать живым. Сдается мне, что твой «череп» в этом деле – всего лишь неудачно выбранный исполнитель. Пойду-ка я, телефонирую Мюллеру…

– Он выздоровел?

– Не настолько, чтобы вести себя разумно. Но для нас – вполне здоров.

Летом Вильгельм Мюллер немало выручал Лабрюйера и Енисеева со своим «Руссо-Балтом». Это был один из тех чудаков, без которых жизнь скучна и чересчур правильна. Мюллер лет до тридцати служил бухгалтером на велосипедном заводе Лейтнера, потом перешел на «Руссо-Балт» – и от близости такого количества прекрасных автомобилей малость повредился рассудком. Он вместо исполнения прямых обязанностей целыми днями пропадал в цехах. Начальство дулось, но до поры терпело. Потом он продал все, что мог, и приобрел свой собственный автомобиль. К тому времени Мюллер уже был неплохим шофером, а вскоре стал истинным мастером. Как-то его попросили помочь инспекторам сыскной полиции, он принял участие в бешеной погоне, и после того его жизнь изменилась, как он полагал – в лучшую сторону. Он оставил бухгалтерское ремесло, формально уволился с завода, стал зарабатывать на жизнь частным извозом, исполнял поручения сыскной полиции, а заводское начальство призывало его и еще несколько автомобильных фанатиков, когда нужно было обкатывать новые модели и искать в них недостатки и недоработки.

Он всегда охотно откликался и придумывал для обкатки неимоверные маршруты. Именно поэтому он в октябре сверзился вместе с автомобилем с крутого холма и сломал ногу.

– Как он поведет автомобиль с больной ногой?

– Уж как-нибудь справится. Барсук к нему заходил, говорит – он уже очень бодро ковыляет.

Направившись к телефонному аппарату, висевшему на стене возле двери лаборатории, Енисеев вдруг остановился.

– Там кто-то есть… – прошептал он и мгновенно достал из-за пазухи револьвер.

Лабрюйер знал, что слух у «брата Аякса» идеальный. В том, что он услышал дыхание, ничего удивительного не было.

Рукой удержав Лабрюйера, Енисеев бесшумно двинулся вперед, держа револьвер наготове. У двери лаборатории он замер. И даже дыхание затаил. А потом ударил по двери ногой, сам же отскочил в сторону.

Но стрельба не началась – тот, кто сидел в лаборатории, завозился, словно бы барахтался, и несколько секунд спустя жалобно завопил:

– Я ничего не трогал!

– Пича, ты, что ли? – спросил ошарашенный Енисеев. – Что ты там делаешь? Леопард, включи лампочку.

Оказалось, Пича устроил в лаборатории целое логово из толстых портьер, которые использовались для драпировок при создании аристократического фона.

– Ты зачем сюда залез? – напустился на него Лабрюйер.

– Она меня высечь хочет, – ответил Пича.

– Матушка?

– Да! Она говорит – я для каких-то пакостей утюг утащил! А я утюга не трогал, честное слово! Зачем мне ее утюг? Что я им гладить буду?!

– Штаны бы не мешало, – заметил Енисеев. – А теперь расскажи-ка про эту беду с самого начала.

– У нее утюг пропал. Всюду смотрела – нет утюга, а ей белье гладить… А утюг хороший, новый! А она говорит – я утащил, а мне-то он зачем?

– Новый утюг продать можно, – ответил Лабрюйер.

– Да не брал я его! Если бы я что-то и стянул, так не утюг, а серебряные ложки! Они у нее в комоде под бельем спрятаны… ой!..

– Спасибо, что навел. Мы сейчас все бросим и пойдем воровать у госпожи Круминь серебряные ложки, – очень серьезно сказал Енисеев. – Ладно, бог с тобой, спи. Придется мне опять сыграть роль рождественского ангела для вашего семейства.

– Ты что, хочешь купить утюг? – удивился Лабрюйер.

– Почему бы нет? Все в жизни нужно испытать – а утюгов я еще ни разу не покупал и даже не знаю, как это делается. А подбросить утюг попросим Яна.

Сказать, что Мюллер обрадовался, – значит назвать величественную Ниагару водопадом на курляндской речке Вента. Он обещал через полчаса ждать на углу Гертрудинской и Дерптской. Приехал бы и раньше, но автомобиль стоял в гараже за два квартала от дома, пока добредешь, и нужно было еще заполнить бак бензином.

В фотографическое заведение можно было попасть несколькими способами. Во-первых, через парадный вход, с Александровской. Во-вторых, задворками, с Гертрудинской. В-третьих, Пича обнаружил еще одну возможность: зимой штурмовать забор во внутреннем дворе со скопившегося возле него плотного сугроба. Это означало, что на Гертрудинскую есть целых два выхода. Был и четвертый – в том же внутреннем дворе имелся вход в подвал, вечно запертый, но если наконец подобрать ключ, то можно было, по расчетам Барсука, выйти в большой двор и попасть на Колодезную. Теоретически имелся и пятый – просто обязан был найтись! Через него, когда найдется, удалось бы выбраться на Романовскую.

Забеспокоившись, что Енисеев по своему природному авантюризму непременно захочет лезть через забор, Лабрюйер додумался до спасительной уловки.

– Я взял у Кузьмича прелюбопытный чертеж, – сказал он. – Вот, полюбуйся.

– Это что еще за перпетуум мобиле?

– Сам не знаю, но до чего красиво исполнено! Покажи умным людям, может, в этом художестве есть какой-то смысл.

– Смысл в помеси аэроплана и корабля? Как это к Панкратову попало?

Лабрюйер рассказал про гениального Собаньского.

– Странно, что он за своим творением не вернулся, – завершил Лабрюйер.

– Пожалуй, да. Я покажу это кое-кому. Ты не поверишь, но мы, чертежники, составляем тайное братство и когда-нибудь будем править миром! Попав в это братство, я уже могу искать работу на «Моторе», и там найдется кому замолвить за меня словечко. А «Мотор» – такое место, вокруг которого вертится всякая шантрапа… Помнишь Калепа?

– Еще бы!

С директором «Мотора» Теодором Калепом, который в последнее время все чаще предлагал называть себя Федором Федоровичем, Енисеев и Лабрюйер познакомились этим летом на Солитюдском ипподроме, часто которого была превращена в аэродром. Вокруг «фармана», который первая российская авиатрисса Лидия Зверева вместе со своим женихом Владимиром Слюсаренко пыталась превратить в самолет-разведчик, немало суетились любители наворовать чужих плодотворных идей. Дошло до того даже, что Звереву, Слюсаренко и Калепа, чей мотор, еще не до конца продуманный, стоял на «фармане», пытались подкупить и выкрасть. Лабрюйер очень хорошо помнил, как вместе с Енисеевым верхом, ночью, преследовал улетающий аэроплан. Это он-то, такой наездник, что мальчишки в кадетском корпусе засмеяли бы.

Калеп, построивший первый российский авиамотор, был человеком не просто гениальным, а гениально уловившим дух времени. Что бы ему стоило изобретать сенокосилки и паровые мельницы? А он еще в 1909 году догадался, что у Российской империи должны быть не только покупные аэропланы, не только причудливые творения самоучек, изготовленные в единственном экземпляре, но своя авиационная промышленность – от собственных моторов до последнего винтика. Он придумал и запатентовал первый в России авиационный ангар, с круглой крышей особенной конструкции и дешевый, потом построил один из первых российских аэропланов, потом и до мотора дошло. В январе 1912 года пилот Макс Траутман совершил на заводском аэродроме первый в России зимний полет – и на аэроплане конструкции Калепа. Сейчас к нему на «Мотор» приехал авиатор Виктор Дыбовский – личность не менее уникальная и знаменитая. Он служил во флоте, побывал на японской войне, участвовал в Цусимском сражении, угодил в плен, потом вернулся, служил на Балтике, на Черном море, и, видимо, там проснулся у него интерес к авиации. Но авиации особенной…

Вторая Тихоокеанская эскадра, состоявшая из лучших кораблей Балтийского флота, погибла буквально на глазах у Дыбовского. Если бы сразу после Цусимского сражения кому-то из предполагаемых противников пришло в голову послать свои суда на Санкт-Петербург, это кончилось бы очень печально. Оставшиеся в Финском заливе броненосцы не могли бы оказать сопротивления новейшим линкорам и линейным крейсерам, а более современные взять пока было негде – да и не было на них пока денег. Поэтому предполагалось при реальной угрозе вторжения перегородить Финский залив минным полем, северный и южный фланги которого прикрывались бы огнем береговых батарей. Замысел отличный, вот только установить три тысячи мин менее чем за восемь часов было совершенно невозможно. Требовались быстроходные крейсера-разведчики, способные обнаружить неприятеля верст за триста-четыреста от рубежа, где следовало ставить мины. Их у Морского министерства тоже не было. Волей-неволей почтенные адмиралы, помнившие еще, как в 1861 году первую канонерку со стальной броней, именем «Ольга», на воду спускали, задумались о морской авиации. Это была единственная возможность, причем сравнительно недорогая, – следить за маневрами противника из-под облаков.