Наблюдательный отряд

Глава десятая

После совещания Лабрюйер понял одно: ему придется изучить, кто из студентов политехникума в пятом или шестом году оставался в Риге и кто в чем был замечен. Помощников в этом деле не будет, а срок – хорошо бы предоставить сведения к завтрашнему дню.

– Не горюй, брат Аякс, – сказал Енисеев. – Все не так уж скверно. Студенты-немцы большей частью сидели по домам тихо, как мышь под веником, колобродили русские и латышские студенты. Вот они теперь, став видными людьми, и дрожат за свои репутации.

– Но Розенцвайг – немец. Рейтерн – немец. И среди тех молодых инженеров, что я видел на «Моторе», человека четыре – точно немцы и выпускники политехникума. Значит, они что-то натворили во время беспорядков и теперь смертельно боятся шантажистов?

– Очень даже может быть. Как ты понимаешь, у нас был человек на «Моторе», которым занимался Росомаха. Он и проболтался, что кто-то из мастеров сборочного цеха что-то такое по чьей-то просьбе собирался вынести некому покупателю. Ни имен, ничего – только это. Но после ночной стрельбы Росомаха к нему и близко не подходит. Тот из инженеров, кто собрался передать неведомо что неведомо кому, сейчас явно затаился. Поэтому проверить придется всех. И русских, и латышей.

– А ты не допускаешь, что шантажируют двоих или троих? – спросил Лабрюйер. – Участие в этих безумных ночных судилищах на Романовской – как раз то, что сейчас приходится скрывать. Родня как-то сумела обелить своих непутевых детишек, и я боюсь, что их – целая компания, и что они поддерживают друг дружку.

– Это очень похоже на правду, – согласился Енисеев. – Пока у нас есть одна сомнительная ниточка – Розенцвайг. Я узнаю все о его друзьях и прочих связях.

– А я узнаю, кому из членов Федеративного комитета можно было всучить ложный донос, зная, что никакой проверки не будет.

О том, чтобы бросать след, ведущий к маньяку, речи не было – Лабрюйер и не напомнил Енисееву о маньяке.

На следующий день он, вызвав Мартина Скую, отправил госпожу Круминь с Пичей на Кипенхольм. Но перед этим дал мальчику инструкции.

– Ты же знаешь, что на Кипенхольме есть два больших яхтклуба. Яхты на зиму вытаскивают на берег. Пока твоя матушка будет сидеть в гостях, ты пробегись и посмотри, где они зимуют. Меня интересует яхта под названием «Лизетта». Если ты ее найдешь, осмотри все окрестности и узнай, охраняют ли ее. Ведь это богатая яхта, воры могут туда залезть и пооткручивать все, что трехдюймовыми гвоздями не приколочено. Может быть, она стоит на стапеле в чьем-то дворе, за забором. Понял?

– Понял! – обрадовался Пича.

– Держи гривенник. И вот тебе еще десять копеек мелочью. Может, будешь расспрашивать тамошних парнишек. Так чтоб они охотней с тобой разговаривали…

Скуя получил другую инструкцию: пока супруга дворника будет пить в гостях кофе с цикорием, смотаться в Агенсберг к теще. Теща будет тронута вниманием зятя и наверняка что-то расскажет о семействе Лемана.

Когда Пича и госпожа Круминь уехали, Лабрюйер засел в салоне – принимать клиентов и проверять книгу записей заказов. Там его и нашла горничная Глаша.

– Господину Гроссмайстеру, – сказала она, – от его красоточки!

И со смехом убежала.

Это было третье письмо от Наташи Иртенской.

В ужасе от собственной эпистолярной бестолковости Лабрюйер развернул его.

«Саша, мне Ольга все объяснила, – прочитал он. – Есть люди, которые просто не могут писать. Как иные петь не могут или, скажем, плести кружево, так многие мужчины не в состоянии написать письмо женщине. У Ольги было множество поклонников до свадьбы, они ей присылали такие художества, что мы просто помирали со смеху. Ты, наверно, и в молодости не писал писем, в которых говорил бы о своих чувствах. Или, как предположила Ольга, брал слова из письмовника. А теперь нужно говорить о таких вещах, что ни в одном письмовнике не сыщешь. Не огорчайся, я это понимаю…»

Лабрюйер забеспокоился – радоваться ему или огорчаться? Наташа просто приняла его таким, каков он есть, или завуалированно назвала дураком, двух слов связать не умеющим?

«Может быть, мне стоило бы телефонировать тебе, – писала дальше Наташа. – Я очень хочу услышать твой голос. Хочу – и боюсь, что мы скажем друг другу какие-то банальные и необязательные слова…»

Вот тут она была права!

Лабрюйер улыбнулся – получалось, что переписка для них стала единственным способом узнать и понять друг друга. Осталось только научиться выбирать правильные слова. Вот ведь Бальмонт умеет. И госпожа Щепкина-Куперник, переведшая на русский «Принцессу Грезу», умеет.

Тут Лабрюйера осенило. Он взял ручку – ту, которой вписывались в книгу заказы, – и, вырвав страницу, написал: «Наташа, я не поэт и не умею говорить о возвышенном. Достань, пожалуйста, и прочитай пьесу “Принцесса Греза”. Там все сказано правильно, а я так не умею…»

Перечитав эти строчки, он понял, что так писать тоже нельзя. Как будто учитель словесности дает совет гимназистке! Он смял страницу и сунул в карман.

Недовольство собой было так велико, что Лабрюйер обозвал себя болваном и, посадив вместо себя Яна, пошел в служебные помещения – работать со своими схемами и искать, где они хоть в какой-то мере пересекаются.

Три часа спустя вернулась госпожа Круминь. Она узнала адрес Анны Блауман. Анна, к ее огромному негодованию, вышла замуж не за сапожника Балтвилка (госпожа Круминь считала, что лучше знает, кому и на ком следует жениться), а за рабочего с фабрики Лейтнера.

– У Балтвилка своя мастерская была, свое дело! – возмущалась она. – Анна стала бы хозяйкой, почти барыней! А рабочий – ну, что такое рабочий? Все им командуют!

На фабрике Лейтнера в последнее время делали и велосипеды, и мотоциклы, и моторные лодки, и даже автомобили – хотя в малом количестве. С точки зрения Лабрюйера, быть мастером, собирающим мотоцикл, было куда почетнее, чем прибивать подметки к старым сапогам, но встревать в спор он не стал. Новые красивые корпуса фабрики и здания, где размещалась контора, были в полутора верстах от фотографического заведения. Узнать их мог и впервые оказавшийся в Риге хуторянин – по флюгеру с завитушками, на котором кузнец поместил выкованный велосипедик. Корпуса стояли между Александровской и тихой Венденской улицей. Надо полагать, на Венденской и селились рабочие.

– А как его фамилия? – спросил Лабрюйер.

– Гайлис!

Поблагодарив госпожу Круминь, Лабрюйер собрался и пошел на фабрику Лейтнера, которая называлась с претензией – «Россия». По дороге думал: «Надо же, как складывается, во время полицейской службы не так уж часто приходилось бывать в цехах, потому что и цехов-то в Риге было немного, тот же Лейтнер начинал свое производство в деревянном домишке на Гертрудинской и в прилегающих сараях, трудилось на него три человека, а теперь? Новые кирпичные здания, украшение города! И, продвигаясь по Александровской от центра к окраине, видишь великолепные заводские корпуса и людей, занятых делом, слышишь разговоры, от которых сердце радуется, потому что мирный и сонный немецкий город, весь смысл которого был в реке, бесплатном транзитном средстве, превращается в индустриальную столицу прибалтийских земель России, и молодые хуторяне, которые еще вчера шарахались от трамваев, уже стоят возле станков, уже гордятся ремеслом и свысока поглядывают на сельских родственников».

Александр Александрович Лейтнер создал целый городок – в глубине стояли мастерские, склады, гальванический цех, кузница, окнами на улицу – магазин и выставочный зал. Лабрюйер зашел в магазин, осведомился, как найти рабочего Гайлиса, его попросили обождать – оказалось, Гайлис повредил руку, был временно переведен на склад и как раз должен был привести несколько недорогих дорожных велосипедов; дамские и гоночные зимой не пользовались спросом, а эти понемногу брали. В ожидании Лабрюйер изучал продукцию фабрики и тихо радовался, даже помышлял о покупке мотоциклетки.

Пришел Гайлис, крепкий мужчина в штанах и тужурке из «чертовой кожи», на вид – ровесник Лабрюйера. Адреса, где проживает с женой, сперва давать не хотел: не понимал, на кой господину его жена. К счастью, Лабрюйер догадался назвать фамилию «Краузе».

– Так это Краузе вас прислал? – сердито спросил Гайлис. – Ну, тогда лучше сразу убирайтесь, пока я вас за шиворот не вывел.

– Наоборот, я хочу узнать правду про Краузе и про то, как он писал ложные доносы.

– Ничего не получится. Он богатый, у него все куплено.

– Я богаче, – усмехнулся Лабрюйер. – У него только деньги, а за мной – рижское полицейское управление, а за рижским – Министерство внутренних дел Российской империи, а за министерством – сам государь император. Его купить сложновато будет. Вылезли такие старые грехи вашего Краузе, что ему теперь и миллионы не помогут. Да и нет у него миллионов, я его видел.

Гайлис недоверчиво посмотрел на Лабрюйера.

– Это что же, все судебные процессы заново проведут? Крутит господин что-то…

– Нет, все – не станут, а именно Краузе велено разоблачить. Он напакостил одному человеку, а тот человек теперь в столице довольно высоко забрался. Вот и вспомнил, по чьей милости он три года тюремную баланду хлебал. Но это между нами…

Не впервые приходилось Лабрюйеру изобретать понятное простым людям вранье. Справедливость, которая восстанавливается таким способом, обывателю близка и выглядит достоверно.

– Это хорошо, – согласился Гайлис. – Давно пора. Тут-то у него все куплено…

– Так могу я побеседовать с вашей уважаемой супругой?

– Только чтобы никаких бумажек. Господин из столицы приехал и в столицу вернется, а нам тут жить.

– Да здешний я. Просто выполняю важное задание. Очень важное.

– Ну, тогда… Ладно. На углу Венденской и Покровской сгоревший дом стоит, все никак не разберут. За ним – другой, деревянный, два крыльца на улицу. Потом – забор, потом наш дом. Скажите Анне – муж позволил. Она у меня тихая, без меня ничего не решает.

Анна Гайлис действительно оказалась тихой маленькой женщиной, возрастом – за тридцать, этакой хозяюшкой, вся жизнь которой соответствует немецкой формуле: дети, кухня, церковь. За ее длинную юбку держались двое малышей, третий должен был появиться на свет месяца через два.

– Да, я служила у Краузе, – сказала Анна. – При мне о многом говорили. Я его очень боялась, поэтому не пошла в полицию. Я только соседкам рассказала…

– Правильно сделали, что рассказали, – одобрил Анну Лабрюйер. – Итак, Краузе написал ложный донос на троих человек. Это были…

– Гутер, лавочник, и Крюгер, у него была столярная мастерская. Краузе был им деньги должен. И господин Энгельгардт. Очень хороший господин, очень вежливый, образованный, я его так жалела… Я думала – потом, когда беспорядки кончились и бунтовщиков судили, моего хозяина тоже как-то накажут. Не наказали… наоборот…

– Что – наоборот, госпожа Гайлис?

– Похвалили. За то, что был свидетелем на процессе. А что он там наговорил – я не знаю, я знаю только, что донос он передал через племянника, у него племянник был – студент, дружил с этими убийцами, все время там, у них на Романовской, сидел…