Наблюдательный отряд

– Да, мне велели узнать, с кем вы встречаетесь в городе.

– Вот и хорошо. Скажите, что эта особа прогулялась возле Бастионной горки с мужчиной средних лет, плотного сложения, хорошо одетым, который потом взял возле Немецкого театра ормана и укатил. А лицо вы не разглядели по случаю темноты. Теперь ступайте.

– Я действительно могу идти?

– Можете. И имейте в виду, что наняли вас мошенники. Они обещали, что вашу тайну никто не узнает, но верить им нельзя. Ни господину с усиками, ни полной седой даме, ни даме-блондинке. Да идите же. Или вы собрались ночевать под воротами газовой фабрики?

Феррони ушел, то и дело оборачиваясь.

– Ты понял, что все сие означает? – спросил Лабрюйер Хоря.

– Кажется, понял. Этой позорной тайны вся столица полна…

– Слыхал про такое дело. В Риге тоже попадается. Но в католических семействах, да еще со старыми итальянскими корнями, насчет позорных тайн строго. Неудивительно, что парочка сбежала. А теперь нужно как можно скорее найти Горностая. Ты знаешь, где он поселился?

– Примерно знаю.

– Поезжай к нему сейчас же и объясни положение дел. Скажи – если сейчас этот несчастный Феррони не справится с поручениями, то наш тощий противник выпишет из Вены настоящего опытного топтуна. Он не стал искать такого в Риге потому, что боялся – рижский, близкий к сыскной полиции, может меня по старой памяти предупредить. Так что придется Барсуку присмотреть за домом на углу Большой Кузнечной и Малярной. Появилась неплохая ниточка…

– Кто тут командир отряда? – спросил Хорь.

– Ты командир отряда. Просто нет времени на церемонии. Почисть меня. В таком виде выходить на Александровскую как-то неприлично.

– В таком виде можно стоять во дворе и вести наблюдение без всякого риска – все примут за снежную бабу.

Лабрюйеру не понравилось, как Хорь это сказал.

– Как ты думаешь, Хорь, что мы еще могли сделать с этим несчастным Феррони? Сколько возможностей мы имели? Возможность удавить и спустить под лед рассматривать не будем – она дурацкая.

– Мы могли перекупить его!

– Он бы согласился перейти на нашу сторону и даже получил бы от тебя десять рублей задатка. Но ты разве не видишь, что это за человек? Он не дурак, но и ума у него не густо. Он бы выполнял наши поручения так же успешно, как выполнял поручения наших врагов. Он бы снабжал нас сомнительными сведениями. А кончилось бы тем, что не мы, а они спустили бы его под лед – за то, что слишком много знал. Подумав, ты сам поймешь, что его можно было только отпустить. А остальное – дело Барсука.

Хорь не ответил, а принялся молча сбивать снег с пальто Лабрюйера. Его можно было понять – те, кто его учил, знали простые приемы работы с агентами. А Лабрюйер за годы службы в полиции насмотрелся на всякие ситуации и знал, как расправляются в шайках грабителей с теми, кого заподозрили в предательстве. И он не видел, чем шайка, поджигающая дома, лучше венского Эвиденцбюро.

Когда-то и Лабрюйеру казалось, будто он понял всю механику полицейского дела…

Инспектор Горнфельд, с которым у него была не то чтобы вражда, а взаимное непонимание, как-то рассказал о печальной судьбе двойного агента, им завербованного. Ничего хорошего в этой судьбе не было, и Лабрюйер крепко запомнил ту историю.

Но рассказывать ее Хорю он не стал. Хорь был горд – а нет хуже, чем загонять гордого человека в угол. Тем более, что в споре с Енисеевым Хорь встал на его сторону.

Они вышли на Александровский бульвар и повернули к собору.

– А теперь разойдемся в разные стороны, – вдруг предложил Хорь. – Я все думал: они не понимают, что наняли скверного топтуна, или он – для прикрытия, а настоящий топтун шагает где-то поблизости?

– Хочешь, чтобы мы проверили это? Тогда – обходим квартал с разных сторон, ты – по Елизаветинской и Церковной, я – по Александровской и Мельничной, и идем друг другу навстречу по разным тротуарам. Встретимся уже дома, – сказал Лабрюйер.

– Если я увижу настоящего топтуна? Что мне с ним делать?

– Запомнить. Просто запомнить. И по дороге домой составить словесный портрет.

– Хорошо, это я умею. Учили.

Хорь явно хотел сказать: «Меня кое-чему научили, и не нужно совсем уж принимать меня за сосунка, но я уважаю опыт пожилого человека и попытаюсь им командовать без ссор и скандалов».

– Тогда мое почтение Горностаю… – Лабрюйер остановился, повернулся к Хорю, поклонился так, как положено при прощании кланяться даме, и охнул.

– Хорь, ты юбку порвал, – прошептал он. – По шву.

– Черт бы ее побрал…

– Придерживай рукой – знаешь, как дамы?

– Еще зашивать…

– Я бы на твоем месте давно спятил.

– Да я уж боюсь иногда, что спятил.

Они улыбнулись друг другу и разошлись в разные стороны.

Лабрюйер шел по городу, который привык считать своим, внимательно поглядывал на прохожих и думал, что дома сядет и попытается что-то написать Наташе.

«Наташа, сегодня был смешной вечер, мы валялись в снегу, как мальчишки, – начал он. – Хорошо еще, снежками не кидались. Видимо, я жил чересчур спокойно, и моему ангелу-хранителю за это влетело. Нельзя человека оставлять в покое, надо его тормошить и придумывать ему всякие занятия. Вот теперь – мне подсунули парня, двадцатидвухлетнего, одаренного, норовистого, которому пророчат не то чтобы блестящее будущее… Какой уж блеск в моем нынешнем ремесле?.. Из него хотят вырастить отличного агента и на него возлагают надежды… возлагают-то на него, а расхлебывать-то мне…»

И много чего еще сказал он Наташе на ходу, но, оказавшись дома и налив в чернильницу чернил из нарочно купленного пузырька, он уставился на белый бумажный лист и понял, что у него сейчас получится письменный отчет, какие полицейские агенты сдают начальству.

«Наташа, я петлял по городу, как заяц, я даже забрел в строящийся дом на углу Николаевской и Гертрудинской, там сидел в засаде и оттуда созерцал окрестности. Выходит, топтун был один – по крайней мере, этим вечером он был один. А вот сейчас заваривается крепкий чай, и я поужинаю по-холостяцки бутербродами… – сообщил он, как будто это имело значение. – Наташа, я сейчас представил, как ты приносишь с кухни блюдо поджаристых сладких оладушков… как это было бы хорошо… Но ты, наверно, не очень любишь домашнее хозяйство, ты натура возвышенная…»

Тут он вспомнил, что у Наташи есть сын, и улыбнулся. Конечно же, она теперь, вернув себе ребенка, балует его и оладушками, и пирожками, и пончиками, а если привезет его в Ригу, нужно будет сводить их в лучшую кондитерскую, угостить яблочным или вишневым штруделем…

Мысли улетели совсем далеко.

Туда, где обычные люди живут обычной жизнью, любят жен и детей, по вечерам возвращаются в дома, где ждет горячий и вкусный ужин, на ночь, перекрестив, целуют своих малышей и, заперев дверь спальни, обнимают жен. Очень хотелось туда, очень…

Но подал голос телефонный аппарат.

– Не спишь, брат Аякс? – спросил Енисеев. – Хорь у меня переночует. Не нравится мне эта история с топтуном.

– Думаешь, мне нравится?

– Хорь сказал – его и нужно было отпустить, потому что других возможностей не имелось. Держать его нам негде, истреблять – наймут другого, потолковее, перекупать – результат непредсказуем. Растет наше нещечко, а? Когда он начал рассказывать, меня чуть кондрашка не хватил. Ну, думаю, отправил его Хорь к праотцам. А он, смотри ты, уже немножко хладнокровия нажил. Маскарад ему на пользу пошел – а то уж больно был нетерпелив. Я от соседа говорю, долго – не могу. Барсук завтра не сможет, а послезавтра займется вашим базельским топтуном. И худо ему придется, если соврал.

Лабрюйер удивился – для чего телефонировать, и так все ясно. И вдруг понял – Енисеев, как и он, радуется успехам Хоря. Тоже, видно, пытается его воспитать, хотя и на свой лад, и вот – горд, как маменька сделавшим первые шажки чадушком. Лабрюйер уж не стал выпячивать свою роль в этой истории. Хорь приписал себе его разумные рассуждения – и пусть, причина понятна – Хорь ведет свой личный поединок с Аяксом Саламинским, Хорю необходима победа! Можно даже считать это общей победой над ехидным и язвительным Горностаем.

Хотя на будущее нужно запомнить и больше Хорю таких штук не позволять.