Наблюдательный отряд

Потом Хорь проявил Пичину пленку.

– А знаешь, получилось… Даже удивительно.

Пича учел свет и вообще все проделал так, как его учили. Силуэт «Лизетты» был четким, все детали – понятными, название на борту – хорошо различимым. Стапель, на котором зимовала «Лизетта», был не слишком высоким, но Пиче удалось сделать кадры на фоне светлого зимнего неба.

– Вундеркинд, – усмехнулся Лабрюйер. – Пора его всерьез учить. А теперь я подумаю, где взять портрет Розенцвайга. Такой, чтобы он был похож на себя, а не на свою бабушку. И всю эту картинную галерею отправим в Выборг.

– Ну, если ты считаешь нужным…

– Горностаю эта идея не нравится, я знаю. Но он – из жандармов, а я – из полицейских. Поэтому он сперва гонится за той целью из нескольких, которой проще достичь. А я держу в голове все цели разом, – объяснил Лабрюйер. – И, знаешь, Хорь, даже если маньяк не имеет отношения к Эвиденцбюро, все равно… все равно… девочек жалко, понимаешь?.. А маньяки – хитрые, и этот мог просто выучиться так прятать трупы, что и концов не найдешь…

– Понятно… – пробормотал Хорь.

Уловка Лабрюйера сработала – он вроде и упомянул Енисеева, а вроде и сам этому значения не придал. Впрочем, вбивать клин между Хорем и Горностаем Лабрюйер не собирался. Ему просто нужно было подольше удержать командира наблюдательного отряда в союзниках.

Предоставив Хорю вызывать Росомаху и Барсука, Лабрюйер отправился домой.

Наутро дворник Круминь отдал ему принесенный почтальоном конверт. Там были две переснятые карточки, на одной девица и девочка лет одиннадцати, на другой – дама чуть за сорок с этими девицей и девочкой. К карточкам придагалась записка: «Госпожа Урманцева, Мария Урманцева и Амелия Гольдштейн, снято в Москве, в 1902 году».

– Отлично… – пробормотал Лабрюйер.

Госпожа Урманцева была русоволосой и темноглазой стройной дамой, для своих лет – весьма привлекательной, бедная Машенька волосы имела более светлые, распущенные – Лабрюйера часто просили делать карточки девиц с распущенными волосами, он привык к этой забавной моде, – и пряди лежали волнами, что означало – Машенька только что расплела длинные косы. Амелия Гольдштейн была пухленькой темноволосой немочкой, сходство с Машей выражалось в линии носа и подбородка, а также бровей – Маша тоже была темноброва. Лабрюйер вздохнул – какой бы красавицей стала теперь эта девочка…

Он пошел в лабораторию, где хозяйничал Ян, и попросил сделать полдюжины хороших копий.

Вернувшись в салон, Лабрюйер обнаружил там целый праздник – к Хорю прибежали Минни и Вилли.

– Мы идем вечером в Латышское общество на «Демона», – сообщили барышни. – С нами идет фрау Лемберг. Господин Лабрюйер, фрейлен Каролина! Пойдем все вместе!

– У меня вечер занят, – сказал Лабрюйер. – А фрейлен Каролина охотно пойдет с вами.

Он не хотел далеко убегать от телефонного аппарата – в любую минуту могли объявиться Росомаха и Барсук.

Когда девицы, уговорившись о встрече (в кондитерской на Суворовской, чтобы соединить приятное с благопристойным – и съесть вкусное пирожное кремшнитте, и не торчать в ожидании на тротуаре, как особы известного ремесла), ушли, Лабрюйер обратился к Хорю:

– Обрати особое внимание на госпожу Лемберг. Что-то не нравится мне эта преподавательница итальянской грамматики.

– Отчего?

– Оттого, что госпожа Крамер много мне наболтала о том, как трудно в Риге найти живых итальянцев или хоть услышать итальянскую речь. Если бы она познакомилась с госпожой Лемберг, то, наверно, как-то бы упомянула эту даму. Не так много в Риге особ, которые свободно говорят и поют по-итальянски. Так что мерещится мне, будто она и есть госпожа Лемберг.

– Это было бы логично, – согласился Хорь. – Если Барсук придет, когда меня не будет, пусть изучит квартал, где живут Краузе. Очень бы не помешал подробный план.

– Я тебе и без плана скажу, что там больше двориков и всяких тайных переходов, чем в нашем квартале. Чтобы все это понять, нужно подняться на воздушном шаре.

– Или привлечь Пичу. Он там наверняка лазил.

– Если так и дальше пойдет, Пича совсем забросит учебу, нахватает «колов», и госпожа Круминь его-таки высечет.

Из театра Хорь пришел раньше, чем Лабрюйер ждал его, и сильно недовольный.

– Видел я эту госпожу Лемберг, – сказал он. – Старая ведьма! Она так меня от Вилли оттирала, словно ей за это бешеные деньги платили! И все про итальянскую оперу талдычит! Россини ей устарел, Доницетти ей скучен, у Пуччини – жалкие либретто! Слова сказать не дает! А эти четыре дуры ей просто в рот смотрят!

– А тебе и возразить было нечего, – догадался Лабрюйер. – Погоди! А почему четыре?

– В корпусе этому не учили! А потом – сам знаешь, мы больше в балет бегали, – признался Хорь. – Где еще на ножки полюбуешься? Вот теперь укороченные юбки носят, лодыжки видны, чего доброго, скоро коленки откроют. Конечно, посмотреть приятно. А так, как раньше, когда в театр бежишь с морским биноклем, так уже не будет. Ты, Леопард, не видел балетоманское войско в партере! Сидит дивизия отставных генералов, одни плешивые, другие еще нет, у всех – седые усы с подусниками, и у всех – эти морские бинокли!

– Занятное, должно быть, зрелище. Так что за две лишние девицы?

– Прекомичное! Налей воды в кастрюльку, хоть чаю с горя попьем…

– Ты сказал – четыре дуры.

– Так они там подружек встретили. Одна – Гели, другая – Стасси, и обе страшны, как смертный грех. Гели с братом была, Стасси – с женихом, так брат и жених сбежали в буфет, а я с этим гаремом остался. А госпожа Лемберг прямо соловьем разливается! Тут тебе и Верди, и Беллини, и какой-то, прости господи, Чимароза… Хвост распускает перед новыми знакомыми! И в этом она разбирается, и в том, и по-итальянски вдруг как защебечет! Показывает, какая она образованная и утонченная натура! Тьфу, смотреть тошно.

– Так что госпожа Лемберг? – спросил Лабрюйер. – Собой-то какова?

– Не дама, а целая дамища. Седое бандо нечеловеческой величины, как сто лет назад носили!

Тут Хорь был неправ – огромные бандо из фальшивых волос вышли из моды сравнительно недавно, однако что юным кадетам до дамских причесок, их взоры нацелены на девичьи ножки…

– Формы – такие, такие… – Хорь показал руками, как он обнимал бы сорокаведерную бочку. – И трещит, и трещит! То по-немецки, то по-итальянски. И жаждет найти земляков.

– Она, – хмуро сказал Лабрюйер. – Вот какого черта ты сбежал?! Нужно было за ней проследить.

– Не получилось бы. Она попрощалась с девицами и уехала вместе с Гели, Стасси и теми двумя господами, они обещали ее подвезти.

– Тебе не представили этих господ?

– Представили. Один вроде Шмидт, а фамилию другого я не разобрал, так там было шумно. Автомобиль у них – черный «Панар-Левассор», и как они впятером туда забрались – одному Богу ведомо!

– Так Гели и Стасси уехали, а ты пошел прогуляться с Минни и Вилли?

– Черта с два! Мы отошли от дверей Латышского общества, потому что там была толпа… Я был так счастлив, что эта ведьма убралась!.. Я думал – сейчас поговорим о чем-нибудь кроме фиоритур и бельканте. А они исчезли!

– Как – исчезли?

– Сбежали! Мы пошли в сторону Александровской через толпу – и в толпе я их потерял. Искал, искал – их нет! А телефонировать им в такое время уже неприлично.

– Странно… У вас же такая дружба…

– Я убью эту ведьму. Это она им что-то наговорила.

Тут у дверей черного хода началась какая-то суета. Из салона Лабрюйер услышал, как Ян пытается кого-то выставить и обещает позвать полицию.

– Я сам разберусь, – сказал Лабрюйер. – Сейчас вернусь.

Поспешив на помощь Яну, он увидел, что в фотографическое заведение ломится какой-то злодей с черной рожей и требует хозяина.

– Я хозяин, – строго сказал Лабрюйер. – А это что еще за арап?

– Это я, Мякишев… я даже умыться не успел…

– Мякишев?.. – удивился Ян. – Господин Гроссмайстер!..

– Я тоже его не узнал. Ян, ступай домой, на сегодня с тебя довольно. Пленки завтра с утра проявишь. Ступай, ступай! – приказал Лабрюйер.

Сенька проскочил мимо ошарашенного Яна и стоял, тяжело дыша, как старый дед, взошедший на третий этаж.

– Садись, вон табурет. Да расстегнись хотя бы. Прямо так по городу бежал? Как же тебя в трамвай-то впустили? – спросил Лабрюйер, выпроводив Яна.

– Я сзади прицепился, потом кондуктор согнал, так я – бегом… Александр Иванович, я к вам насчет Собаньского! – выпалил Сенька. – Полдороги бежал, дайте дух перевести…

– Ты сперва отдышись. Ну, что Собаньский?

– Это не тот Собаньский!

– То есть как – не тот?

– Нашего, люцинского, я знаю. Его все знают! Ну вот – бегу я по заводскому двору, меж сборочными цехами, тачку гоню, в тачке тряпки промасленные, ни на что не годные, да деревяшки какие-то, да разломанный стул, да бумажки туда мастер бросил, чертежи какие-то ненужные. Гоню, значит, в кочегарку. И вижу – идет господин инженер Савицкий, с ним – еще господа, и при них – такой плотный господин, толстощекий – рожа в сковородку не влезет, какими-то бумажками машет. Что-то им втолковывает. Что – не понять. Я остановился – их пропустить. И Савицкий говорит: «Господа, а ведь в этих рассуждениях что-то есть. Пойдем, – говорит, пан Собаньский с нами, вы не на ходу, а спокойно все это еще раз нам повторите». Я стою с тачкой, дурак дураком, думаю – послышалось или не послышалось? Они же не вопили, тихо говорили. Вспомнил – вы, Александр Иванович, про Собаньского узнавать велели. Я тачку оставил, за ними побежал. Бумажки с тачки с собой прихватил, догоняю, спрашиваю: «Господин Собаньский, это не вы часом обронили?» Он мне говорит: «Нет, не я. Савицкий посмотрел, сказал выбросить. Там, – говорит, – ошибка, чертежник ошибся. Я еле до ночи дотерпел – и сюда!»

– Плотный толстощекий господин? – переспросил Лабрюйер. – Ну, чуяло же сердце, что с этим Собаньским дело неладно! Не мог он у Кузьмича такой ценный чертеж оставить, плюнул бы на свою панскую гордость и вернулся! Сенька, ты молодец. Ты такие ценные сведения принес, что на вес золота. Пойдем, доложишь господину Хорю.

Но докладывали они хором, на два голоса, на манер оперного дуэта, и Хорь даже не сразу понял значение новости.

– Значит, подменили изобретателя! – он даже обрадовался. – Вот она, вторая ниточка, за которую наконец можно будет потянуть!

Первой был Феррони.

– Но это не та ниточка, которую мы искали. Мнимый Собаньский появился на «Моторе» после того, как оттуда стали просачиваться ценные сведения. Я думаю, вот что произошло. Вокруг заводов крутился человек не из Эвиденцбюро, а откуда-то еще. Он познакомился с люцинским гением и сообразил, что проще всего выдать себя за провинциального изобретателя, этакого Кулибина. А у Собаньского куча чертежей и описаний, отчего ж не воспользоваться.

– Это, выходит, итальянец?

– Вряд ли что природный итальянец. Скорее, человек, которого итальянцы наняли. А Собаньского, боюсь, найдут уже по весне, когда снег сойдет.

– Нужно устроить военный совет, – решил Хорь. – Если фальшивый Собаньский действительно завербован итальянцами, то он же как-то поддерживает с ними связь. Ты, Мякишев, даже не представляешь, какую услугу нам оказал!