Наблюдательный отряд

Глава шестая

Енисеев, которого Лабрюйер ждал, не пришел и даже не телефонировал.

Пришлось идти домой в сомнениях.

На сон грядущий он решил хотя бы прочитать шпаргалку – и не смог. Ну, в самом деле, что Ольга понимала в мужской душе? Рано вышла замуж за хорошего человека, до сих пор любила его, в жизни испытала только счастье: замечательный муж, прекрасные дети, дом – полная чаша. Могла ли она понять двух человек, которые счастья не знали?

Переписать шпаргалку – несложно. Только ведь Наташа полюбила, имея смутное понятие, каков Лабрюйер на самом деле, полюбила героя-контрразведчика, бойца на страже Империи. Зачем же усугублять этот образ героя чуть ли не из романов Дюма? А в том, что Ольга написала свою шпаргалку, войдя в роль благородного героя, Лабрюйер не сомневался.

Нужно было найти свои слова, свои мужские слова. Как это делается – он не знал.

Утром тоже не хватило мужества открыть конверт со шпаргалкой. Так Лабрюйер и поплелся в фотографическое заведение, моля Бога, чтобы днем не прибежала Глаша за ответом.

Он хотел, чтобы появился Росомаха. С Росомахой они вроде были ровесниками и могли говорить на равных. В том, что Енисеев способен понять страдания из-за письма, Лабрюйер сильно сомневался. А слушать его рассуждения, по-актерски красиво преподнесенные, и вовсе не желал.

Вдруг задребезжал телефонный звонок – ни с того ни с сего дали связь с Москвой. Правда, самого Кошко на месте не было, был кто-то из подчиненных, и Лабрюйер продиктовал записку – просьбу о повторной беседе с госпожой Урманцевой.

Пришли двое молодых людей, попросили поставить аристократический фон – благородные драпировки. Пришла молодая пара – договариваться о съемках в собственном жилище. Им непременно хотелось иметь портрет младенца в обществе двух котов и попугая. Прибежал метрдотель из «Франкфурта-на-Майне» – просить сделать новые фотографии для рекламной афишки. Лабрюйер послал в ресторан Яна с «кодаком», моля Бога, чтобы парень не опозорился. Сам он остался выдавать заказы и развлекать клиентов светской беседой. Словом, до обеда работы хватало. И это даже радовало – служило оправданием боязни вскрыть конверт со шпаргалкой.

Клиенты порядком натоптали, и Лабрюйер пошел за госпожой Круминь – чтобы явилась наконец и протерла пол. Когда она взялась за работу, пришел Ян, заменил Лабрюйера и обслужил клиента, которому был нужен парадный снимок с орлиным взором, сверкающей от бриолина прической и лихо закрученными усами – иначе, дамам на память дарить. Ян проводил клиента до двери, но закрыть не успел.

В салон стремительно вошла невысокая дама в модной шляпе с пушистым эгретом, закрывавшей чуть не половину лица, в изящной шубке и в юбке, достаточно короткой, чтобы оценить крошечные ножки и узкие щиколотки, затянутые в элегантные ботиночки на французском каблучке.

Муфта у дамы была самая модная – огромная, белая, с хвостами. Лабрюйер никак не мог понять, зачем женщинам эти тяжелые меховые мешки. Конечно, в них можно таскать кошелек, платочек, пудреницу – да хоть фляжку с коньяком. Но ведь и весит это сокровище немало, и обе руки занимает…

– Добрый день, могу ли я видеть господина Лабрюйера? – манерно спросила дама.

Госпожа Круминь уставилась на нее с подозрением. Нюх у супруги дворника был отменный, но насчет причины тревоги вышла промашка: ей показалось, что дама имеет виды на хозяина заведения.

– Сейчас я позову его, – без лишней любезности ответила она, подхватила швабру с намотанной тряпкой и пошла к лаборатории, где Лабрюйер взялся сушить готовые карточки.

– Там к вам особа пожаловала, – сказала госпожа Круминь, всем видом показывая, до чего ей особа не понравилась.

Лабрюйер надел пиджак, вышел и обрадовался.

– Ну наконец-то! Госпожа Круминь, вы бы не могли кофе приготовить? Позволь за тобой поухаживать…

Лореляй повернулась спиной, Лабрюйер снял с нее шубку и повесил на плечики.

На воровке было темно-зеленое платье с завышенной талией, которое ей очень шло, на тонкой руке – браслетка с изумрудами, крупноватыми для настоящих, но от этой женщины всего можно было ожидать. Платье имело очень скромный вырез, но такой, что всякий мужской взгляд туда бы устремился: кулон на довольно толстой цепочке был в виде обнаженной крылатой сильфиды с очень аппетитными формами. Если бы Лабрюйер заинтересовался им как произведением искусства, то скоро узнал бы, что эти эмалевые кулоны привозят из Америки. Но его больше привлекла пикантная фигурка в вершок высотой.

– А шляпу снимать даме не обязательно, – сказала Лореляй, поправила кулон и села к столику с альбомами. Лабрюйер уселся напротив.

– Ты прекрасно выглядишь. Немного поправилась, похорошела…

– Ты ведь меня по делу позвал, старая ищейка. Или, может быть, ты собрался предложить мне руку и сердце?

– Предложил бы, так ведь ты за меня не пойдешь, – усмехнулся Лабрюйер. – Тебе нужен молодой, стройный, а у меня, сама видишь, уже брюшко… Но давай я сразу к делу перейду. В Риге появился один человек. Есть подозрение, что из ваших. Но птица высокого полета – по вашим меркам. Его какое-то время считали покойником, а он взял да и воскрес. Его опознал Ротман…

– Это какой же Ротман?

– Точно, их двое было. Тот, что до беспорядков хороводился с митавскими парнями и с Зальцманом…

– Он что, еще жив? Я слыхала, что помер! – Лореляй вдруг разволновалась. – Надо же, мы его похоронили, а он жив!

– Еще один выходец с того света… Но жив ли он сейчас – большой вопрос. Он опознал того человека и, как я понял, решил с ним поговорить. И пропал. Погоди, погоди, это еще не все. Тот человек выследил его – а жил Ротман недалеко от Александровских ворот, напротив кладбища, в подвале. Тот человек что-то задумал нехорошее, но я ему помешал. Сказал бы мне кто тогда, что спасу ворюгу Ротмана от убийцы, – не поверил бы. Но, Лореляй, ты рано радуешься. Очень может быть, что я в тот день, когда гонялся за убийцей по кладбищу, еще не знал, что Ротмана больше нет. Видишь ли, он исчез, а те двое несчастных, с которыми он жил в подвале, отравлены. Может, они что-то видели или знали, но уже не скажут.

– Как – отравлены?

– Им бутылку с ядовитой водкой подсунули. В общем, запутанное дело. Так вот – не появлялся ли в наших палестинах человек, похожий на трехнедельного покойника?

Лабрюйер как можно подробнее описал внешность «черепа».

– Нет, такого вроде не было, – подумав, сказала Лореляй. Тут госпожа Круминь принесла кофе – две чашки с блюдцами на подносе, но даже простенького печеньица там не было, что означало: выполняю распоряжение хозяина, и не более того.

– Подумай хорошенько. Может быть, десять лет назад он еще не был таким страшным.

– Да, старый пес, ты так его изобразил – не дай бог, ночью приснится… Это все, что ты о нем знаешь?

– Знаю приблизительно, где он живет. То есть где временно поселился. Представляешь место, где в Выгонную дамбу упирается Мельничная улица? Там он и живет, если еще не сбежал. Думаю, что снимает меблированную комнату.

– Ротман может спрятаться у кого-то из старых подружек. Почуять опасность и спрятаться.

– Когда-то его подружкой была Толстая Эльза. Но она, кажется, померла.

– Да, Эльза померла. Еще когда ты в полиции служил. Но он одно время, когда деньги водились, еврейку содержал, очень красивую. Давно, правда. Потом она от него к кому-то ушла, но говорили, что они тайком встречаются.

– Еврейка часом не с Канавной улицы?

– Если и оттуда – то нашелся добрый человек, выкупил ее. Только, ты же знаешь, если девочка привыкла передком на жизнь зарабатывать, то ничего больше делать уже не станет. Сколько раз бывало – и выкупят, и в магазин продавщицей пристроят, а года полтора прошло – и опять она на Канавной. Я узнаю, есть одна старушка, я ее спрошу…

– Спроси, Лореляй. А сейчас Ян сделает тебе карточки на память…

– Ты с ума сошел, полицейская ищейка. На что мне карточки?!

Допив кофе, Лореляй ушла, пообещав телефонировать, если что-то узнает о Ротмане. Лабрюйер проводил ее до дверей, даже двери закрыл, но потом выскочил и проводил взглядом маленькую легкую фигурку, словно пролетавшую в щели между увесисто и достойно топающими бюргерами и их супругами.

Они были абсолютно разные – белокурая Лореляй, не имевшая никаких иллюзий, и темноволосая пылкая Наташа, идеалистка, способная влюбиться, едва обменявшись с мужчиной взглядом. Честно говоря, воровка была понятнее и ближе. Но отчего-то она, при всей своей симпатии к Лабрюйеру, соблюдала известное расстояние между ними, как будто раз и навсегда запретила себе те чувства, которые окажутся чересчур серьезными и пойдут во вред ремеслу. Она была смела, даже отчаянно смела, когда по веревочной лестнице карабкалась на балкон пятого этажа, но настоящей женской привязанности к мужчине боялась – видно, в молодости крепко обожглась.

А вот понять Наташу он еще не мог.

В дверь салона вошел посыльный с картонной коробкой.

– Господину Лабрюйеру велено отдать в собственные руки.

– От кого? – удивился Лабрюйер. Посыльный пожал плечами и вышел.

Коробка стояла на стуле, Лабрюйер смотрел на нее и хмурился.

Господа из Эвиденцбюро прекрасно знали, что «Рижская фотография господина Лабрюйера» – довольно опасное для них заведение. Очевидно, наблюдательный отряд чересчур приблизился к агентам Эвиденцбюро, если прислан такой подарок.

Это может быть предупреждением – разнесенный вдребезги салон послужит весомой просьбой не совать нос в дела агентов. Но, если так, адскую машину следовало бы хоть под что-то замаскировать, непонятно откуда принесенная коробка кого угодно насторожит.

Лабрюйер прислушался – вроде бы часовой механизм в коробке не тикал. Но черт их разберет, этих бомбистов, в пятом году они много чего наизобретали.

Взяв коробку и неся на вытянутых руках, он пошел во двор. Ян, которому было приказано отворять перед ним двери, кажется, что-то понял – судя по испугу на лице. В пятом году он был уже довольно большим мальчишкой, чтобы знать о взрывах и убийствах.

Во дворе был большой сугроб. Лабрюйер послал Яна за отцом, который убирал снег на улице. Дворник Круминь явился с лопатой и по указаниям Лабрюйера подкопал сугроб. Получилась пещерка, куда Лабрюйер, отогнав Круминей подальше, засунул коробку и сам завалил ее комьями снега. Ничего лучше он придумать не мог.

Ян и Лабрюйер вернулись в салон. Оба были взбудоражены. Госпожа Круминь, которая из окна видела всю эту снежную фортификацию, прибежала с расспросами, но Лабрюйер отмалчивался.

Вот сейчас он нуждался в помощи Горностая! Но треклятый Енисеев как сквозь землю провалился. Где искать Росомаху с Барсуком – тем более непонятно. Что касается Хоря – Лабрюйер даже не знал, что хуже, послать за ним Пичу или вообще его не трогать. Хорь, недавно сорвавший операцию, наверняка захочет показать свою сообразительность и отвагу. Может статься, он и умеет обращаться с адскими машинками, начиненными динамитом. А может статься, только слышал краем уха, как их вскрывают, но решит доказать всему свету свой героизм.

Беспокойство и нервотрепка привели к мудрому решению – закрыть фотографическое заведение до завтрашнего дня, если он только будет для Лабрюйера, этот завтрашний день. Отправив домой Яна и приказав госпоже Круминь послать Пичу с поручением куда-нибудь подальше, Лабрюйер оделся и, заперев дверь, вышел через черный ход на Гертрудинскую. Там он прошел до Колодезной, повернул, дошел до Александровской, опять повернул – и раз десять совершил этот маршрут.