Наблюдательный отряд

– Клява! Андрис Клява! Студент Клява! Господин Клява!

В одной конуре с зарешеченным окошком сидел седобородый старец, он молча показал Лабрюйеру язык. В другой тихонько пел латышскую песенку хрупкий белокурый юноша. Он повернулся к окошку и, оскалясь, зарычал. В третьей стоял мужчина, голый по пояс, топтался на месте и раскачивался. В четвертой сидел на полу мужчина одетый и читал книжку.

– Клява, это вы? – спросил Лабрюйер.

– Нет, не я, – по-латышски ответил безумец. – Клява убил ребенка. Значит, это не я. Я никого не убивал.

– Слава те господи! – сказал Лабрюйер. Нужный ему человек не рычал и был способен отвечать на вопросы.

– Да, вы не убивали, я это знаю. Клява плохой, а вы хороший, – по-латышски же сказал он безумцу. – Вы умный, вы книги читаете.

– Да, это мои учебники. Мне позволили взять сюда учебники. Здесь хорошо. Здесь можно учиться, и я знаю, что сюда не пустят Кляву.

– Не пустят, – согласился Лабрюйер. – А где вы были перед тем, как попасть сюда?

– Я был в суде. Там судили Кляву. Он – убийца. А я ни в чем не виноват, и меня привели сюда. Тут он меня не найдет.

– Нет, не найдет.

Лабрюйер попытался через окошечко разглядеть камеру, где сидел Андрей Клява. Он увидел сущую конуру с узкой койкой. Другой мебели не имелось, а койка, видимо, была намертво прикреплена к стене. Сквозь зарешеченное окно проникало достаточно света для чтения. Книги стояли у стены двумя стопками.

Бывшему студенту было, видимо, чуть за тридцать. Вряд ли здешняя кормежка способствовала приятной округлости тела. Худое неподвижное лицо с правильными чертами, костлявые плечи под серой застиранной рубахой, взгляд не в окошечко, на собеседника, а куда-то в левый верхний угол, – все это было болезненно жалким и удручающим.

– Я его боюсь, – признался безумец. – Он девочку убил. На суде так и сказали: убил Клява. А меня оправдали и привезли сюда.

– Это они хорошо сделали. А где вы были до суда?

– В тюрьме. Полицейские думали, что убил я, а оказалось – Клява.

– Бывает, что и полиция ошибается. А где вы были до того, как приехали в тюрьму? Вы ведь приехали? На автомобиле? Вы были у себя дома?

– Нет… Я прятался. Мне потом сказали, что я напрасно прятался. Ведь я не виноват.

– Вы прятались у родственников?

– Нет, в карцере, – сказал Клява. – Там хорошо, тихо, я с собой учебники взял… Не забирайте у меня учебники, я должен окончить курс.

Лабрюйер сообразил, о чем речь.

– Вы прятались в политехникуме?

– Да. Мне сторож свечки дал. Я понимал, что меня поймают, но прятался. Зря я боялся. Ведь в суде узнали правду. Я думал, будто знаю правду, понимаете? Я хотел написать, что произошло на самом деле, но я боялся – найдут, отнимут, и никто уже ничего не узнает… Я хотел написать в учебниках, там есть пустые страницы… Но они хотели отнять у меня учебники! Я не отдал. А если бы написал в учебнике – они бы догадались и отняли, они хитрые. Но я тоже хитрый, я написал…

– И где вы спрятали написанное?

– Я не помню. Я ничего не помню. Но я написал. Я написал!

– Я вам верю. И все ваши друзья вам верят. И Феликс Розенцвайг…

– Кто такой Феликс Розенцвайг?

Тут снизу раздалось кукареканье.

Лабрюйер задвинул окошко ставней и понесся вниз.

А внизу уже шла драка. Два санитара пытались утащить Барсука, а куда – одному Богу ведомо.

Лабрюйер сзади напал на того, кто ниже, захватил за шею, придушил, опрокинул. Со вторым Барсук справился уже сам. Оказалось, кулак у Акимыча бронебойный – санитар на полторы сажени отлетел и спиной в стену вмазался. Смотреть, как он сползает наземь, было незачем, Лабрюйер и Барсук понеслись к забору. Им наперерез бежали больничные служители, но они успели первыми.

– Шашки! – подбегая к дыре, крикнул Лабрюйер.

Он пропустил в дыру Барсука и полез сам, но его схватили за руку, сильно дернули, и он упал на снег.

Барсук понял, что случилось, выхватил у Сеньки зажженную и уже пустившую ядовитый дым шашку, кинул ее в дыру. От такого сюрприза погоня растерялась, а Лабрюйер, кашляя, на четвереньках пополз к забору. Барсук выдернул его за шиворот, и оба, скользя, побежали к «Руссо-Балту». Сенька, подождав, пока из дыры еще кто-нибудь появится, кинул противнику под ноги вторую шашку и пустился наутек.

Сугроб густого серого дыма быстро вырос выше забора. Из дыма доносилась злобная ругань. Несколько прохожих остановились довольно далеко от дымовой завесы, не решаясь приблизиться. Вдруг какая-то баба-латышка принялась заполошным голосом звать полицию.

– Все идет по плану… – еле выговорил Лабрюйер, когда Барсук втянул его в автомобиль. – Гони, Вилли…

– Раздевайся, – приказал Барсук, скинул халат и сунул под сиденье.

Автомобиль буквально перелетел через мост и понесся по Выгонной дамбе.

Лабрюйер никак не мог прокашляться.

– Там перед скотобойней поворот налево, Вилли… И – по Белленгофской…

Мюллер мастерски проделал поворот и обернулся, улыбаясь, – требовал похвалы.

Наконец Лабрюйер избавился от першения в горле.

– Ну, что? – спросил Барсук.

– Как есть безумец… Иначе и быть не могло.

– Так мы зря его добывали?

– Боюсь, что зря. Но нужно хорошенько подумать. Он много странного сказал.

Покружив по городу, Лабрюйер и Барсук отпустили Мюллера недалеко от Александровских ворот. Барсук, забрав мешок с халатами и колпаками, пошел домой – он кроме комнатки в Задвинье снимал другую, недалеко от «Феникса». Лабрюйер, в потертой тужурке и брюках, заправленных в сапоги, похожий на рабочего из ближайшего цеха, отправился в фотографическое заведение пешком, благо две с половиной версты – не расстояние, а он сам себе не понравился – чувствовал, что отяжелел. «Тело, – думал он, – та еще скотина, которую гонять и гонять, чтобы в нужный миг не подвела. Быстрый шаг пойдет только на пользу – а заодно, может, и в голове посветлеет».

Узнав подробности налета, Хорь хмыкнул.

– Но ты ведь был к этому готов? – спросил он. – Твой Клява не скакал козлом и не вообразил себя вождем папуасского племени. В его безумии есть логика – еще Шекспир заметил, что в безумии есть логика.

– Да, его так запугали, что он предпочел сам от себя отказаться. Но он делал какие-то записи. И они, скорее всего, погибли. Тот, кто сдал его в полицию, об этом позаботился.

– У тебя было очень мало шансов, – сказал Хорь. – Я не утешаю! Утешать взрослого человека не то что смешно, а гадко – он себя будет дураком чувствовать.

– То-то Горностай обрадуется…

– Да уж, обрадуется. Скажет – я предупреждал, я предупреждал! Не тот след взяли, пробуйте другие версии! А был ли иной способ понять, тот след или не тот? Не было!

– След тот, – упрямо буркнул Лабрюйер. – Просто я не получил тех сведений, на которые рассчитывал. Вот что…

– Ну?

– Чтобы Горностай не изощрялся, немедленно отдадим ему Мякишева. Он уже давно на парня зуб точит.

– Дело говоришь. Мякишев действительно сейчас больше на «Моторе» нужен. Нельзя оставлять Рейтерна и Розенцвайга без присмотра.

Когда усталый и голодный Сенька вернулся, ему сперва выдали два рубля в порядке вознаграждения, а потом Хорь объяснил новую задачу.

– Там постоянно люди нужны. Приди в заводскую контору, скажи чистую правду – приехал из Люцина, ничего не умеешь, работать хочешь, так чтобы дали чего попроще. Ту же вагонетку от цеха к цеху толкать. И когда немножко там оглядишься, получишь важное задание.

– Ладно, – сказал озадаченный Сенька. – Это что же, все полицейские агенты так? Куда-то нанимаются, трудятся, ждут приказаний?

– Господин Мякишев, таких приключений, как сегодня, у вас еще много будет, – пообещал Лабрюйер, – но скучную работу тоже нужно исполнять. Так что, Сеня, беги ужинать в кухмистерскую, но смотри – если почуешь тухлятину, не ешь, поднимай шум. Ты нам нужен здоровый, а не брюхом скорбный.

Сенька рассмеялся и убежал.

Наутро Лабрюйер пришел к нему в комнату – дать последнее наставление.

– Послушай, Мякишев. Ты там будешь скитаться по всему заводу. Послушай, что говорят об изобретателе Собаньском, – попросил он. – Помнишь? Он тоже люцинский.

– Как не помнить! – Сенька даже рассмеялся. – А что, он как-то на «Мотор» пролез?

– Выходит, пролез. Видишь ли, он, может, только вел себя как дурачок, а по технической части у него соображение имеется, – объяснил Лабрюйер. – Так что ты впредь выполняй распоряжения господина Горностая, а насчет Собаньского – это уже моя просьба, просто просьба. Что-то мне его поведение сильно не нравится…

– Исполню, – пообещал Сенька.

И Лабрюйер пошел в фотографическое заведение.

Там его уже ждал посетитель – хрупкий, как дитя, старичок в длинном черном пальто. Он сидел у столика с альбомами, положив на колени большую меховую шапку, и легкие седые волосы, когда-то черные и буйно-курчавые, распушились вокруг высокого лба и морщинистого лица, окаймленного довольно длинной и давно не подстригавшейся бородой, тоже седой.

– Господин Гроссмайстер? Добрый день, – сказал, привстав, старичок. – Рекомендуюсь – Хаим-Арон Могилевкер, имел свое выгодное дело и теперь еще могу найти молодому человеку хорошую невесту.

Он говорил на идиш, но Лабрюйер, одинаково хорошо владея русским и немецким, отлично идиш понимал, вот только отвечал по-немецки, и это всех устраивало.

– Добрый день, господин Могилевкер. Вас ведь господин Шнеерзон прислал? – на всякий случай спросил Лабрюйер и сел напротив.

– Да, Абрам сказал: ты можешь услужить хорошему человеку, а это – благодеяние. Я, знаете ли, должен творить благодеяния, это такое правило.

– Это замечательно, господин Могилевкер. Вам сказали, кого я ищу?

– Да, вы ищете Хаву-Матлю Кац. Я ее помню.

– Господи, ну хоть фамилия у нас есть! – обрадовался Лабрюйер. – Погодите, я возьму бумагу и карандаш. Итак – Хава-Матля Кац?

– Очень красивая невеста из Режицы. Но что такое красота, когда татэ – переписчик старых книг, утративший зрение, а мамце – просто глупая курица? Они могли дать в приданое только свои болячки и свои долги.

– Об этом я уже догадался.

– Не будем говорить о печальном, господин Гроссмайстер, это плохо. Я встретил Хаву-Матлю, когда она уже жила одна, в квартире, которую ей подарил один господин перед тем, как от нее уйти. Я был в Риге по делам, мне одна женщина сказала, что видела Хаву-Матлю, очень хорошо одетую, и научила, как ее найти. Я очень хороший сват, господин Гроссмайстер! Я могу женить рижского бургомистра на французской королеве, если очень постараюсь. Я пошел и сказал: «Хава-Матля, тебе тридцать лет, у тебя есть деньги, но все это ненадолго. Однажды тебе стукнет тридцать пять, а денег уже не будет, тогда даже я не смогу тебе помочь. Давай обменяем твои деньги на мужа». Она отвечает: «Реб Могилевкер, кому я такая нужна?» Она так отвечает, но я вижу, что она хочет замуж. И я ей говорю: «Хава-Матля, кому ты нужна – это уже моя забота». А у меня как раз был на примете один чудак. Он из хорошей семьи, но слишком много читал, он подружился с русскими студентами, у него в голове были такие мысли, что страшно вообразить! Его бедные родители сказали мне: «Хаим-Арон, найдите ему еврейскую невесту, пока он не привел в дом русскую или латышку!» Я пошел к нему и говорю: «Берл, ты должен спасти бедную девушку, она сбилась с пути, она погубила свою репутацию, если ты на ней не женишься – то никто не женится, и она совсем пропадет!» Вы меня понимаете?