Монастырь и тюрьма. Места заключения в Западной Европе и в России от Средневековья до модерна

НАКАЗАНИЕ ПОКАЯНИЕМ

Чрезвычайный духовный, контролирующий, дисциплинирующий экономический потенциал монастырей придавал мультифункциональность этим уникальным пространствам, что было характерно и для православных обителей России XVIII века674. Русские монастыри издавна были не только местом уединения от мирской суеты и ссылки политических противников, но и местом заключения, где, как справедливо отмечалось в именном указе от 1770 года в московскую синодальную675 контору, «кроме монашествующих есть сторожи и прочие служители, ограды и всегда запертые ворота для содержания преступников»676. Крупным хозяйствам с большими угодьями, жестким внутренним распорядком и действительно наглухо замкнутой территорией за высокими стенами несложно было совмещать карательные функции тюрьмы и исправительную миссию духовного надзора. При этом узниками монастырей становились и представители клира, нарушившие церковный устав, и совершившие преступление миряне677.

Роль монастырского пространства в пенитенциарной системе определялась не только такими прагматичными факторами, как «сторожи, ограды, ворота», но и особенностью российской правовой системы, которую российский филолог В. М. Живов определил термином «юридический дуализм»678. Слово закон в русском языке могло означать и правовую норму, и норму религиозную, так же как и понятие преступление обременялось моральным обвинением, связывалось с категорией греха и предполагало не только наказание, но и раскаяние. В то же время православная церковь знала добровольное, восходящее к таинству исповеди, признание в содеянном, с одной стороны, и принудительное покаяние, практически отождествляемое с епитимьей, – с другой.

В петровском законодательстве все с большей очевидностью усиливается тенденция к сужению сферы правового контроля церкви и распространению имперской власти на те преступления, за которые мирянам предусматривались, казалось бы, духовные наказания679. В Воинском уставе 1716 года покаяние уже рассматривается как сопутствующая карательная мера, налагаемая исключительно светскими властями без каких-либо ссылок на авторитет «правил святых апостолов и святых отцов». С началом правления Екатерины II покаяние все чаще появляется в приговорах, выносимых мирянам по делам, за которые ранее подобная форма взыскания не полагалась680. Постепенно таинство самообвинения грешника перед лицом Всевышнего окончательно превратилось в часть резолюций по тяжким преступлениям, которая выражалась формализованной строкой сентенций: «Держав целую неделю на хлебе и воде, предать церковному покаянию; а потом сослать на поселение»681. Во время правления императрицы покаяние «сверх и купно» налагалось, прежде всего, за смертоубийство, которое стало считаться самым страшным деянием и грехом, что отразилось, в частности, в семантике клеймения. Если ранее приговоры выносились на основании указа «О клеймении воров и разбойников словом вор», то в царствование Екатерины преступников приговаривали к специальному позорящему обряду: «поставить на лбу под виселицею первую букву слова убийца»682.

Анализ практики покаяния светского преступника, лишившего другого человека жизни, от приговора гражданского суда до сопровождения в монастырь, и обстоятельств пребывания там позволит воспроизвести сложный процесс приспособления сакрального пространства для пенитенциарных целей государства. Документы, связанные с делом двух убийц, Алексея и Варвары Жуковых, содержащие богатый материал для подобной реконструкции, неоднократно привлекали внимание специалистов.

Первым исследователем этого страшного преступления стал К. П. Победоносцев, известный, прежде всего, как обер-прокурор Синода, но на момент подготовки работы «Анекдоты из XVIII столетия: убийство Жуковых» в 1860–1870‐х годах бывший одним из авторов самой либеральной и успешной реформы Александра II – судебной. Победоносцев являлся тогда решительным противником пытки, расценивая ее как бесчеловечный и крайне неэффективный инструмент следствия, что и доказывал на примерах нескольких уголовных процессов XVIII века, в частности истории выяснения обстоятельств преступления Жуковых и их наказания. Между тем автор практически оставил без внимания обряд публичного покаяния убийц и даже не упомянул об обстоятельствах ссылки Жуковых, поскольку не располагал архивами Соловецкого монастыря и Тобольской епархии683. Совершенно в ином положении оказался в те же годы придерживающийся радикальных взглядов фельдшер Михаил Колчин, который получил назначение на Соловки за сочувствие народникам684 и погрузился в богатейший архив монастыря. Так появился основанный на уникальных данных исторический очерк «Ссыльные и заточенные в острог Соловецкого монастыря в XVI–XIX вв.», где приводятся важные сведения и о колоднике685 Алексее Жукове686.

Однако исследователи XIX века со свойственным им цельным позитивизмом не стремились к обобщающей интерпретации имеющихся в их распоряжении документов. Настоящим прорывом в концептуальном осмыслении «Казуса Жуковых» стала работа современного американского историка Николаоса Хрисидиса. Ученый детально проанализировал исторический контекст, внутреннюю логику и символику стилизации архаичного687 обряда публичного покаяния Жуковых в Москве688. Данная статья будет посвящена особенностям использования многофункционального сакрального пространства храмов и монастырей для наказания покаянием за тяжкие преступления на основе архивных документов, связанных с этим делом, которое взбудоражило современников689 и до сих пор привлекает внимание специалистов.