Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Начало полевым исследованиям военных «шотландских» чинов положил генерал Уэйд. В первом же и программном рапорте суверену он поясняет, как именно собирал и отбирал так необходимые правительству сведения о мятежном Хайленде: «На следующий день после того, как я получил инструкции Вашего Величества, я отправился в путь и проследовал через обширнейшие и наиболее нецивилизованные части Горной Страны в Шотландии; и покорнейше представляю Вашему Величеству следующий рапорт, который я составил как на основе моих собственных наблюдений, со всей честностью и беспристрастием, так и с опорой на лучшие сведения, которые я смог собрать во время моего пребывания в этой части страны»[221].

Между тем «собственные наблюдения» генерала Уэйда были во многом поверхностны. В 1724 г., когда он прибыл в край с целью выяснить политическое состояние Хайленда под прикрытием инспекции расквартированных в Шотландии войск короля, в 1725 г., когда вернулся умиротворять Горную Страну уже в должности командующего королевскими войсками в Северной Британии, и далее вплоть до 1740 г., когда наведывался в Горную Шотландию по долгу службы, генерал Уэйд имел дело не столько с реалиями края вообще, сколько с реалиями британского (прежде всего военного) присутствия. Опыт включенного наблюдения, напротив, оказался более информативен, хотя не приобретен непосредственно, а заимствован из «лучших сведений», представленных командующему его агентами в Хайленде. Некоторые из них проявили глубокий этнографический интерес к комментируемой ими реальности, и хорошо известные примеры такого сотрудничества позволяют предметнее представить, о чем идет речь.

Так, тот же Форбс, взаимодействуя с генералом Уэйдом в деле умиротворения Горной Шотландии, ставил на службу Короне и правительству в крае указанные выше обширные связи фамилии в Горной Стране. Критический анализ состояния Горного Края был основан на близости лэрда Каллодена к располагавшимся по ту сторону Хайлендского рубежа «взбунтовавшимся» горцам.

Лорд Ловэт в известной мере определил порядок такого административного этнографического анализа, нашедший отражение в структуре рапорта командующего, призванного, помимо прочего, «проинформировать Ваше Величество… о том, как далеко мемориал, переданный Вашему Величеству Саймоном, лордом Ловэтом, и его замечания в нем основаны на фактах и действительных поступках этих людей [горцев Шотландии]»[222].

Роберт МакГрегор не только позволял генералу Уэйду держать руку на пульсе мятежной активности якобитов в крае, являясь едва ли не самым информированным двойным агентом правительства в Хайленде[223]. Раскрываемые этим ловким и вместе с тем чрезвычайно осторожным проводником командующего в край якобитов враждебные Лондону политические контакты одновременно отражали и характерные для Горной Страны социальные (феодально-клановые) связи и, таким образом, важную с точки зрения «шотландских» чинов местную этнографическую специфику, позволявшую наполнить конкретным содержанием политическую географию Горного Края.

МакГрегор при этом еще при жизни сам стал объектом этнографического интереса в качестве хрестоматийного примера социального бандитизма в Горной Шотландии в сочинениях капитана Эдуарда Барта, интенданта в крае при генерале Уэйде, и Грэма из Гэртмора, лэрда на Хайлендском рубеже, в графстве Пертшир[224]. Именно записи капитана Барта, по долгу службы пересекавшего Горный Край, сиживая на приемах у вождей и ночуя порой в полузаброшенных хижинах, наблюдая клан шотландских горцев изнутри, хотя и оставаясь в позиции чужестранца, и попутно познакомившись с формировавшимся фольклорным образом Роберта МакГрегора, стали вероятной фактологической основой для «Хайлендского лиходея», первой биографии Роб Роя, опубликованной в Лондоне в 1723 г.

Характерно и закономерно, что на ту же местную сеть информаторов и комментаторов военные и штатские чины опирались и после окончательного разгрома якобитов в 1746 г. Предложения по умиротворению края, изложенные командующим королевскими войсками в Шотландии в 1746–1747 гг. генералом Кеппелом, в основной своей части, по мнению некоторых коллег, повторяли идеи заместителя шерифа Аргайлшира Арчибальда Кэмпбелла из Стоунфилда[225]. Командующий королевскими войсками в Шотландии в 1747–1749 и 1753–1756 гг. генерал Блэнд представил герцогу Ньюкаслу «Предложения к цивилизации Хайленда» совместно с лордом-клерком Сессионного суда Шотландии лордом Милтоном[226].

Несмотря на возражения герцога Камберленда, в отношении Форбса из Каллодена полагавшего, что не стоит брать в расчет соображения «этой рыдающей женщины» (командующего не устраивал более мягкий — избирательный — подход лорда-президента к мятежникам), мемориалы последнего по-прежнему циркулировали в правительственных кругах королевства[227]. То же можно сказать о рапортах генерала Уэйда и мемориалах лорда Грэнджа, представившего еще в 1724 г. штатский взгляд на «Хайлендскую проблему», к середине XVIII в. не утративший своей актуальности[228].

В 1725 г. к агентам правительства вновь добавились отдельные роты из горцев на службе Короны («Черная Стража») и управляющие конфискованными имениями якобитов в 1746 г., которым вменялось в обязанность реформировать социально-экономические практики и изменять политические предпочтения горцев во вверенных их попечению владениях[229]. Средством к достижению поставленных задач было признано «цивилизующее» влияние британского присутствия в Хайленде. Соответственно, управляющим, так же как и военным, было необходимо иметь четкое представление об особенностях и состоянии социальных отношений в Горной Шотландии.

В этом смысле «улучшения» (как королевские чины и шотландские literati определяли модернизацию Горной Шотландии) предполагали сбор и анализ сведений вполне этнографического свойства. 27 обязательных к заполнению пунктов «Отчета комиссаров королю об управлении конфискованными имениями в Шотландии» в 1755 г. включали, в числе других, сведения о распространении протестантской религии и английского языка, соблюдении запрета на ношение оружия и горского платья (любопытная бюрократическая тавтология, так как правительственные чины считали оружие неотъемлемой частью традиционного наряда шотландского горца), искоренении грабежей и феодально-клановых отношений, даже о структуре питания[230]. «Предложения по учреждению конфискованных владений в Горной Шотландии» в 1753 г. по большей части касались соответствия управляющих непростым условиям включенного наблюдения в крае и реформаторским задачам проводимых ими полевых исследований в Горной Стране[231].

Таким образом, анализ особенностей организации ответственными чинами полевых исследований в политически значимой области административной этнографии и этнической картографии Хайленда позволяет прийти к двум важным предварительным выводам.

Во-первых, в своей практической деятельности в рамках хайлендской политики «шотландские» чины руководствовались представлением о «взбунтовавшемся» горце, сформированном скорее под влиянием местных комментаторов, в процессе обмена информацией с отдельными представителями горских сообществ и шотландского общества в целом. Сформированный шотландским Просвещением универсальный образ хайлендского «варварства» определял скорее риторическую и идеологическую форму, чем конкретное содержание этого диалога культур.

Во-вторых, столь же заметным представляется доминирование тем, связанных с военно-политической и криминогенной обстановкой в Горной Шотландии, одна составляющая которой, по мысли чинов и их местных агентов, взаимно предполагала другую. В конечном итоге правительство, часто проявляя нетерпение и узкое понимание «Хайлендской проблемы», доверило умиротворение Горного Края военным[232]. Тот факт, что вопросы социально-экономической «цивилизации» Горной Страны в конце концов вошли в повестку хайлендской политики Лондона, парадоксальным на первый взгляд образом связан с идейной солидарностью командующих королевскими войсками в Шотландии со своими штатскими коллегами, вызванной пониманием невозможности обеспечения военно-политической стабильности британского присутствия в крае при сохранении постепенно распадавшихся, но все еще существовавших феодально-клановых отношений[233].

Соответственно в рапортах и мемориалах достаточно четко обозначились темы, составившие основное содержание административной этнографии и направления этнической картографии Хайленда.

Во-первых, понимавшаяся этнографически специфика «Горной войны» и набеговой практики, сопровождавшейся шантажом и/или покражей скота («подъем» (lifting) и «черная рента» (blackmail) в более снисходительном к подобным проявлениям шотландском варианте английского языка) и связанные с этими проявлениями социального бандитизма проблемы и трудности регулярной армии в условиях Горной Шотландии.

Во-вторых, это варианты социальной инженерии в Горной Стране в связи с этнографическими особенностями реформирования гэльской окраины. При этом в обоих случаях аналитические комментарии выстраивались вокруг категории «взбунтовавшегося» горца и карты лояльностей Горного Края, которую эта категория позволяла составить.

Между тем один из наиболее информированных и заинтересованных (проживая у самого рубежа беспокойного Хайленда) комментаторов, лэрд Гэртмор, удивлялся в 1747 г.: «Особенно странно, что возмущение 1715 г. не пробудило в администрации людей, способных предпринять шаги к цивилизации Горной Страны ради собственной безопасности в будущем. Безрадостное состояние края от 1715 до 1745 г. было результатом этого небрежения… произвело беспорядки в 1745 г.»[234]. В связи с тем, что вопросы социальной инженерии в Хайленде ближе реформаторским проектам, чем модели познания местных реалий в рамках этнической картографии, этот аспект интеллектуальной колонизации края целесообразно рассмотреть в отдельной главе. Здесь же более предметно следует остановиться на методах, способах и инструментах полевых исследований в крае в процессе определения этнокультурных границ «Хайлендской проблемы».