Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Pax Britannica по-прежнему часто рассматривается в качестве эталонного образца государственного строительства имперского типа. Вместе с тем этот величественный образ скорее отражает расцвет могущества Великобритании в XIX в. Два предыдущих столетия рисуют менее однозначную картину колониальной и окраинной политики Лондона. Одним из важнейших достижений историографии Британской империи в последние два десятилетия является преодоление малопродуктивной оппозиции европейских морских и континентальных империй, приводившей к абсолютизации естественных различий между ними. До недавнего времени в качестве аналогов Британской империи рассматривались преимущественно Французская или Испанская колониальные империи. Предметом сопоставления в этом случае являлись заморские владения этих держав, а объектом изучения — колониальная политика за океанами.

Анна Лора Столер и Фредерик Купер в этой связи высказали важное методологическое наблюдение: «Концепции долгого XIX в. в европейской истории слишком сосредоточены на „нации-государстве“ и проявляют недостаточно интереса к „империи“»[1030]. Этот тезис развил Генри Кеймен: «Мы привыкли к мысли о том, что Испания создала свою империю, но полезнее было бы поработать с идеей о том, что империя создала Испанию»[1031].

Схожую мысль применительно к Британской империи высказала Линда Колли, показав, как много значили имперские успехи в формировании общебританской идентичности в островной метрополии[1032]. Такая исследовательская перспектива позволяет заметить, что в эпоху Нового времени развивались два параллельных и тесно взаимосвязанных проекта имперского строительства — на Британских островах и за океанами. В отношении гэльских окраин Лондон руководствовался во многом той же логикой, что и континентальные империи в отношении периферии, не отделенной от метрополии огромными морскими пространствами.

При этом если об Ирландии как о первой колонии Англии говорили давно, то о Горной Шотландии в таком ключе впервые заявили только в 1970-е гг.[1033] Об участии шотландских горцев в имперском строительстве за морем активно заговорили в 2000-е гг.[1034] Джоффри Плэнк первым обратил внимание на то, как британские генералы приобретали колониальный опыт управления в Хайленде, который они применяли в заморских владениях (и верно обратное)[1035]. Ранее Джейн Олмейер предложила рассматривать Ирландию как «лабораторию империи», где вырабатывались характерные черты более поздней британской колониальной политики[1036]. Между тем применительно к реалиям конца XVII — первой половины XVIII в. именно Хайленд уместно рассматривать в качестве самой близкой и опасной «лаборатории империи» по испытанию различных проектов формирования, расширения и укрепления лояльности Короне и правительству в Лондоне в условиях угрозы мятежей и вторжения враждебной державы.

Применение такого подхода, масштаба и ракурса в изучении окраинной политики Великобритании в свете различных направлений, форм и способов интеллектуальной колонизации Горной Шотландии в процессе решения «Хайлендской проблемы» в конце XVII — первой половине XVIII в. позволяет обнаружить скрытый смысл взаимосвязанных мер по сбору, комментированию и практическому применению сведений о крае и его мятежных обитателях с целью расширения британского присутствия на этой гэльской окраине.

В книге этот аспект хайлендской политики Соединенного Королевства изучен не только в качестве практики идеологического присвоения «чужого» пространства и аргументации такого решения «Хайлендской проблемы», за которое в тот или иной момент ратовал Лондон. Речь также идет об аналитических аспектах интеграции и модернизации Горной Страны, основанных на воображении и осмыслении географических, этнографических и политико-экономических особенностей «Хайлендской проблемы» в 1689–1759 гг.

Кроме того, возможности использования этого колониального знания в собственных или корпоративных интересах, открывавшиеся перед военными и штатскими чинами в Лондоне и в Горной Шотландии, их агентами, а также заинтересованными представителями местных элит, позволяют говорить об интеллектуальной колонизации Горной Шотландии одновременно как о способе аргументации в политической полемике — как по поводу решения «Хайлендской проблемы», так и в связи с колониальной политикой Великобритании за океанами.

В ходе исследования было установлено, что решение «Хайлендской проблемы» в конце XVII — первой половине XVIII в. сопровождалось не только зримым расширением британского военного присутствия в Горной Шотландии, но и менее явным, однако не менее значимым формированием определенного корпуса текстов (мемориалы, рапорты, отчеты, обозрения) в процессе интеллектуальной колонизации Горной Страны, не только отражавших ее восприятие в Великобритании и служивших идеологическим обоснованием хайлендской политики Лондона, но и составивших колониальное знание о гэльской окраине и ее обитателях, призванное облегчить властям понимание местных реалий в процессе умиротворения и реформирования Горного Края.

Важнейшие направления сбора, комментирования и применения сведений о Горной Шотландии и ее обитателях в процессе решения «Хайлендской проблемы» были связаны с попытками властей определить ее географическое, этнографическое и политико-экономическое содержание — установить потенциальные границы мятежа, картографируя «Хайлендский рубеж», определяя границы клановых земель и выявляя социально-экономическую специфику феодально-клановых отношений в Горной Стране.

Изучение характерных особенностей воображения географических границ «Хайлендского рубежа» и создания картографических образов «Хайлендской проблемы» позволило установить, что эти усилия имели прямое отношение к формированию британской идентичности в конце XVII — первой половине XVIII в. Горный Край позиционировался правительственными комментаторами как отличавшийся от остального королевства и противостоявший нормам и ценностям британского юнионизма.

При этом «отстающее» пространство формировалось через противопоставление остальной Шотландии, «модернизирующейся» в рамках Великобритании, и задавалось оппозицией «отклоняющемуся» от провозглашенных англо-шотландской унией норм региону. Таким образом, вариативность географического воображения Хайленда не только отражала неопределенность, с которой многие военные и штатские чины и их агенты сталкивались в Горной Стране, но и соответствовала поворотам хайлендской политики Лондона, отражая процесс интеграции гэльской окраины в Соединенное Королевство.

Это выстроенное вдоль шкалы исторического прогресса и наполненное задором философии «улучшений», оригинальной шотландской рецепцией идей Просвещения представление о географии Хайленда, в свою очередь, способствовало начертанию этнографической карты лояльностей горцев, особенно актуальной во время мятежей якобитов в 1689–1759 гг. Географическое воображение комментаторов представляло Горную Шотландию в свете этнокультурных особенностей ее обитателей.

Таким образом, границы мятежа, источником которого Хайленд считали в остальном Соединенном Королевстве до окончательной ликвидации военной угрозы якобитизма в 1759 г., определялись через пределы распространения практик насильственного характера (разбой, грабеж и вымогательство). Понятным Короне и правительству и принятым в холлах Вестминстера языком авторы рекомендаций по умиротворению Горной Страны отстаивали собственное представление о пространственных пределах ее мятежности и способах сокращения этих опасных для королевства границ.

Кроме того, в результате обращения к географическому воображению властей доказано, что картографические труды, созданные по заказу чинов шотландской службы, являлись не только отражением конкурентной борьбы сторонников различных интерпретаций оспариваемого ими пространства Горного Края. Одной из важнейших функций картографирования в процессе решения «Хайлендской проблемы» являлся сбор агентурных сведений о мятежной гэльской окраине. Карты Хайленда, составленные по заказу военных и штатских чинов, таким образом, необходимо читать не только как отражения географической реальности и/или идеологические конструкции Лондона, но и как результат совместных усилий британских чинов и их местных агентов по географическому воображению мятежной гэльской окраины.

Именно такой подход позволяет выявить связи между расширением британского присутствия в крае и его интеллектуальной колонизацией, ростом политического контроля и участия в этом процессе заинтересованных представителей местных элит.

Британский случай обращения к этнографии как колониальной практике по-прежнему связывают с политикой империи за океанами. Между тем в ходе работы мы пришли к выводу, что в конце XVII — первой половине XVIII в. Горная Страна являлась самой близкой и опасной лабораторией империи по испытанию различных проектов формирования, укрепления и расширения лояльности Короне и правительству в Лондоне в условиях мятежей и угрозы вторжения иностранной державы, а приобретенный в Хайленде опыт в результате административных назначений переносился в заморские владения Британской империи.

При этом этнографические описания Горного Края представляли собой процесс не только языкового, но и культурного перевода местных реалий в понятия и нормы, принятые в остальном Соединенном Королевстве. Особый этнографический интерес в этом смысле у авторов мемориалов, рапортов и прочих отчетов о состоянии Горного Края и способах решения «Хайлендской проблемы» вызывали категория «горского наряда», служившего для ответственных за умиротворение края британских чинов самоочевидным визуальным этнографическим признаком «мятежности» в Горной Шотландии, и категория «Горной войны», в которой они усматривали необходимую конкретизирующую практическую модель этнографического анализа этой «мятежности».

В целом же образ горца играл роль конституирующего «Другого» в процессе формирования юнионистской и имперской идентичности в рамках заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии. Его описания в проектах реформирования и «цивилизации» Хайленда представляли собой набор черт «идеального» британца, которые необходимо воспитывать в подданных с целью укрепления присутствия Лондона на имперских окраинах. В рамках популярной в эпоху Просвещения теории стадиального развития народов за горцами резервировали право и возможность прогресса, однако альтернативой являлось их исчезновение как результат пребывания в состоянии «варварства».

В этом смысле этнографические штудии правительственных комментаторов предполагали для Горной Страны сценарий внутренней колонизации, в большей мере напоминающий традиционные имперские практики континентальных европейских держав, чем собственно британские, принятые за океанами и, как часто считается, отражавшие особый характер колониальной политики этой «морской» империи.