Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Аналитические рамки теории стадиального развития, однако, оказались в достаточной мере гибкими, чтобы поддерживать сосуществование двух взглядов на цивилизационный потенциал шотландских горцев, предполагавший, между прочим, и два различных подхода к хайлендской политике Лондона. В действительности они сочетались и пересекались в зависимости от конкретных обстоятельств, так что этнография мятежа не противоречила политэкономии его подавления.

Имея в виду широкие, как казалось, и перспективные, как порой и являлось, возможности военно-политического сотрудничества с частью местной элиты, власти вплоть до начала последнего выступления якобитов в 1745 г. считали терпимую к «племенному» строю консервативную этнографию «шотландских» чинов более уместной, чем поддержанную комментаторами-легалистами и исключавшую культурный компромисс радикальную, наглядным подтверждением чему может служить выбор Лондоном хайлендской политики, предложенной генералом Уэйдом.

При этом даже весьма умеренные по сравнению с модернизационным запалом лорда Грэнджа предложения командующего в некоторых случаях казались правительству слишком масштабными[366]. Хотя на самом деле после подавления восстания в 1746 г. апелляция к клановой системе в Горной Шотландии еще долгое время оставалась веским аргументом в руках правительства и многих представителей местной элиты, нуждавшихся во взаимной поддержке и искавших общую выгоду в рамках институтов британского фискально-военного государства раннего Нового времени[367].

Переход шотландских горцев от клановой социальной организации и идентичности к включению в общебританский национальный проект предполагал временное измерение этого исторического процесса в Горной Стране. В результате даже исторические сведения прочитывались этнографически, порождая стандартный британский, юнионистский нарратив в истории этой гэльской окраины. Вопрос состоял не столько в необходимости описать горцев в качестве этнографического объекта анализа, определяемого особенностями нравов и обычаев, принятых в местной среде, сколько в том, чтобы наделить их историей, позволявшей рационально постичь особенности их нынешнего состояния и предугадать их развитие в будущем.

В результате исторические комментарии часто замещали собой историю Горного Края как историю, обладавшую собственным смыслом, логикой и внутренней связностью. Неудивительно, что самое значительное в этом новоизобретенном прошлом горцев было связано с Эдинбургом и Лондоном. В известном смысле сам Хайленд существовал постольку, поскольку об этом было написано в сочинениях британских чинов и агентов[368]. История гэльской окраины представала лишь частью истории Великобритании. Комментаторы восполняли историю Горной Шотландии как цепь событий из истории, вершившейся в Эдинбурге и Лондоне.

Таким методичным, хотя и не всегда последовательным образом велась интеллектуальная колонизация Горной Страны, при которой знание о регионе сообщало власть над ним, и верно обратное. В результате британское присутствие в крае подкреплялось историческими аргументами, а оценка местных реалий становилась менее противоречивой. И чем шире Лондон распространял свою власть в шотландских горах, тем подробнее изучался Хайленд. Процесс интеллектуальной колонизации гэльских окраин Соединенного Королевства, формализованный выявленными «ирландскими» и «шотландскими» чинами и принятыми британскими властями этнографическими характеристиками гэлов Горной Страны и «Изумрудного острова», в итоге подчинялся политической и экономической прагматике правительства и в риторической, и в практической части.

Контрастность темпорального дискурса в то же время позволяет глубже понять природу исторической памяти британцев в XVIII в., а напряжение протекавших параллельно (в пределах одного региона) времен представить как проблему межкультурной коммуникации на гэльских окраинах.

Один такой пример, подтверждающий живучесть темпоральных представлений эпохи якобитских мятежей и во второй половине XVIII в., весьма показательно представлен тремя временами «Путешествия к Западным островам Шотландии» знаменитого доктора С. Джонсона (и его не менее известного компаньона Дж. Босуэлла): то, которое было «не так уж давно» (восстание якобитов 1745–1746 гг.); то, в котором живет автор; то, в котором пока еще живут многие жители Горного Края. Для современников события, связанные с походом «доброго принца Чарли» на Лондон осенью 1745 г., и к 1773 г. не стали частью исключительно прошлого. 1745–1746 гг. — это отправная точка «улучшений», наблюдаемых в крае доктором Джонсоном. Наконец, время, которое проживают пока еще многие горцы, — время «до 1745 г.», маркируемое «сохранением некоторых из прежних альянсов», приверженностью клану, вождю и некоторым обычаям «прежнего образа жизни»[369].

В этом смысле впечатления доктора Покока от путешествия в Ирландию в середине XVIII в. мало отличались от испытанных в Горной Шотландии доктором Джонсоном. Последствия деяний лорда Маунтджоя и Кромвеля в конце XVI — первой половине XVII в. являются частым фоном описания «Изумрудного острова» и сто лет спустя[370]. А ученики благотворительных протестантских школ, обучавших основам «истинной» религии и английскому языку, должны были по окончании обучения вести более «цивилизованный» образ жизни, чем их сверстники-католики, пребывавшие в связи с таким религиозным выбором в состоянии «варварства»[371].

При этом если дорога в Горный Край оказывалась для путешественников дорогой в их собственное историческое прошлое, неудивительно, что временная продолжительность этих маршрутов не являлась прямой функцией их геометрической протяженности. Ранней весной 1716 г. Джон Кэмпбелл, 2-й герцог Аргайл, возглавлявший королевские войска в Шотландии в период вспыхнувшего в королевстве мятежа, распорядился об устройстве сменных лошадей между Эдинбургом и Инвернессом в надежде на своевременный обмен распоряжениями и сообщениями с пришедшим в Хайленд усмирять якобитов генералом Уильямом Кэдогэном, 1-м бароном Ридингом и 1-м графом Кэдогэном (с 1717 г.). Однако с уходом генерала из Горной Страны и эта непрочная связь тут же оборвалась, почтовое сообщение за пределами горношотландского рубежа было свернуто[372].

Тот день, когда «эхо Бен-Невиса тоже будет потревожено, но не боевым рогом воинственного вождя клана, а почтовым рожком», для Горной Шотландии в первой половине XVIII в. еще не настал[373]. При этом сейчас от Лондона до крайней северной точки Шотландии, Терсо, не более 16 часов автомобильной езды[374]. По меткому замечанию П. Шоню, к началу XVIII в. «Англия оставила Шотландию… в другой эре транспортной географии»[375]. Игры со временем начинались уже на пути в Горный Край.

К тому же перемещение во времени ощущалось не только в дороге, но и во время постоя. Не только британская философия и политическая теория Просвещения, но и британские вкусы, характерные для этой яркой эпохи, определяли стандарты цивилизации, которыми измерялась дистанция между Горной Страной и остальным Соединенным Королевством. И эти стандарты также осмысливались в категориях времени[376].