Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Добавим, что даже предложения по умиротворению края, изложенные командующим королевскими войсками в Шотландии в 1746–1747 гг. графом Эбемарлом, в основной своей части, по мнению некоторых исследователей, имеют автором также шотландца — заместителя шерифа Аргайлшира Арчибальда Кэмпбелла из Стоунфилда[398]. Представление об этнографии в данном случае скорее опосредованно транслировалось в столицу представителями местной элиты, чем навязывалось назначенными Лондоном чинами в качестве идеологической составляющей хайлендской политики.

Последние, сами того не подозревая, воспроизводили на риторическом уровне культурную инаковость Горного Края, представленную министрам заинтересованными шотландскими подданными британской Короны. Лейтенант-полковник Джеймс Уолф, например, будущий герой Британской империи, завоевавший в 1759 г. французский Квебек, а в 1750–1757 гг. командовавший полком в Инвернессе, поддерживая закон и порядок в Горной Шотландии, спустя пять лет напряженной гарнизонной службы на севере Соединенного Королевства выражал опасения «превратиться в туземца». Как полагает Ф. Маклинн, то был не просто страх перед привычкой к «дикой» и «варварской» жизни в горах. «В течение длительного времени исполняя обязанности абсолютного правителя, похоже, он сам начал превращаться в дикаря», пользуясь фактическим положением военного времени[399].

Изрядно нагруженный ассоциациями «ирландский» характер шотландских горцев, таким образом, проглядывал во всем: в языке, одежде, быте, архитектуре, не говоря о феодально-клановой организации. С большой долей уверенности можно предположить, что правительственными комментаторами в Горной Стране на вооружение был взят риторический арсенал описаний Ирландии, применявшийся Лондоном столетием ранее[400]. За текстами о Горной Стране обнаруживается давняя историческая и историографическая традиция. Описания Ирландии формировали последовательную и цельную нарративную традицию расширения присутствия Лондона на «Изумрудном острове» при поздних Тюдорах и ранних Стюартах. И в том же качестве выступают описания Горной Шотландии при первых Ганноверах.

Литературная власть «Другого» оказывалась в данном случае его же «черной легендой». На Британских островах можно было спокойно говорить об ирландском языке, ирландской одежде, ирландском способе производства, ирландском способе ведения войны, ирландской политической культуре, ирландской религии, ирландской человеческой природе и т. д. и при этом рассчитывать на понимание. И точно так же дело обстояло в тех случаях, когда речь шла о хайлендской специфике[401].

Сходства оставались, различия отбрасывались (интеграция и исключение выступали как две стороны одного и того же процесса конструирования ирландской идентичности) в целях презентации «естественности» построенного региона[402]. Этот процесс последовательных обобщений заключался в том, что выводились общие черты в отношении всех кланов, между всеми горцами и всеми ирландцами.

Путешественники, посещавшие гэльские окраины в XVIII в., испытывали определенное хронологическое смещение, делая историю «варварских племен» фоном для своих современных впечатлений. И это были скорее научные по форме и восприятию выводы, чем литературный прием для передачи ощущения варварства, хотя граница между литературным образом и этнографическим исследованием была довольно размытой. Категории античной и средневековой истории еще только входили в научный аппарат формировавшейся тогда новой общественной науки — этнографии, а «ирландский» язык уже стал центральным элементом современных представлений о горцах в целом, и ему принадлежала особая роль в сопряжении прошлого и настоящего Британских островов «между цивилизацией и варварством, между древней историей и современностью»[403].

Этот же язык, понимаемый как культурный код, являлся в аналитических сочинениях ответственных за умиротворение Горного Края чинов и их агентов одной из наиболее общих и ценных этнографических характеристик. Этот факт подтверждается эффективным использованием языка в качестве аналитического критерия при конструировании внутренне однородного ареала: ирландский язык оказывался структурообразующей особенностью этнографии мятежного края.

Переосмыслив историю как историю «обычаев и нравов», европейская философия XVIII в. наметила путь от истории к этнографии. При этом нравы использовались как индикатор, позволявший отличать «цивилизацию» от «варварства». Такая культурная антропология была характерной чертой и шотландского Просвещения. Воспользовавшись проницательной формулировкой Вульфа, отметим, что, вплетая в повествование и ирландцев, и горцев, и американских индейцев, этнография XVIII в. пыталась сформировать целостное представление о варварстве. XVIII в. все больше интересовался «дикими» народами и «картой человечества»[404].

При этом следует иметь ввиду, что воображаемый не значит менее реальный. Антропология XX в. позволяет по-новому взглянуть на этнографию Горной Шотландии конца XVII — первой половины XVIII в. Так, рассматривая колдовскую практику племени азанзе, Питер Винч пришел к выводу, что для того, чтобы изучить социальную жизнь азанзе, вращающуюся вокруг репрезентаций колдовства, антрополог должен вынести за скобки вопрос о том, существуют ли ведьмы «реально»[405]. Для того чтобы понять специфику репрезентаций Горной Страны как составной части охватившей оба берега Северного канала «Ирландии», нужно вынести за скобки (по крайней мере на время) вопрос о том, действительно ли (и до какой степени) шотландские горцы в XVIII в. были ирландцами.

Вместе с тем необходимо иметь в виду, что «варварство» гэльских окраин на протяжении XVIII в. было призвано содействовать решению различных задач. Укрепление унии между Англией и Шотландией и сотрудничества между протестантской элитой Ирландии и Лондоном были только одними из них. Во второй половине XVIII в. «отсталость» шотландских горцев в развитии оправдывала почти непрерывный процесс их рекрутирования в хайлендские полки. В контексте вспыхнувшего в 1798 г. восстания в Ирландии представление о «варварстве» гэлов «Изумрудного острова» должно было скрыть тот опасный и оттого особенно неприятный для Лондона факт, что мятеж далеко не везде на острове носил этнорелигиозный характер[406].

Любопытно, что уже в XIX в. такой сконструированный образ мятежа будет использован католическим ирландским национализмом и сыграет свою роль в укреплении также и протестантского ирландского национализма, что уже в XX в., в свою очередь, придаст процессу отделения Ирландии от Великобритании форму гражданской войны.

Таким образом, к началу XVIII в. наука и литература уже провели «первичную подготовку» для последующей «цивилизации» Горного Края, изображая его жителей такими же «дикарями» и «варварами», какими в свое время (в том числе в XVIII в.) представлялись ирландцы (еще раньше — валлийцы, но с другим идейным подтекстом), и подкрепляя мысль о цивилизующей миссии Соединенного Королевства в Горной Стране[407].

Успех той или иной интерпретации во многом зависит от ее совместимости с другими репрезентациями. В модель англоязычного протестантского дискурса о «цивилизации» Британских островов с самого начала был встроен определенный «гэлизм» (и в этом смысле параллели уместны между шотландскими и ирландскими гэлами), аналогичный в сущностных чертах (возьмем наиболее примечательный в последние десятилетия пример) ориентализму Европы Нового времени, как его понимал в своем широко известном исследовании Э.В. Саид[408].

Наблюдается своеобразная коннотация исторических образов: изображаемый комментаторами горец времен первых Ганноверов очень похож на ирландца времен поздних Тюдоров (при том, что XVII в. не стал пробелом в этой традиции: достаточно упомянуть сообщения об «избиении» протестантов в Ирландии в 1641 г. и страх повторения этих событий в 1689–1691 гг. и значительно позже[409]). «Описание Ирландии» Файнса Морисона, составленное еще при Елизавете и вновь опубликованное в 1735 г. (не подобные ли штудиям вождя Фрэзеров и генерала Уэйда сочинения сообщили «Описанию…» в первой половине XVIII в. новую актуальность?), — показательный пример для сравнения[410]. Это одновременно и напоминание о том, как важен порой дискурсивный контекст: тексты не могут со временем оставаться «теми же самыми» (хотя, разумеется, существует определенная преемственность их восприятия).

Таким образом, сформировался определенный исследовательский менталитет. Так как британские власти вполне разделяли с учеными и путешественниками принятые в их среде образы «отсталости» и «варварства» гэлов (и ирландцев, и горцев, чей язык именовали «ирландским» еще в первой половине XVIII в.), этот «гэльский» словарь социальной лексики комментариев к состоянию Горного Края, видимо, изрядно поспособствовал доведению соображений их авторов до Лондона.

В борьбе с ганноверским Лондоном якобитизм принял интерпретацию, навязанную противником, — военно-политическое противостояние на почве столкновения «варварства» и «цивилизации». И хотя их соотношение сторонники изгнанных Стюартов трактовали как оппозицию шотландских традиций англизации Северной Британии (в смысле подчинения одной страны и культуры другой), категория «горец» оказалась политизированной, и это обстоятельство было началом конца политического якобитизма[411].

С одной стороны, комментарии «шотландских» чинов и агентов правительства порой противоречили друг другу в выборе оптимальной стратегии «цивилизации» Горного Края, порождая конфликт этнографических интерпретаций, особенно очевидный при сопоставлении официальных аналитических сочинений о состоянии Горной Страны, имевших открытое хождение в публичном пространстве Соединенного Королевства в 1689–1759 гг.[412]

С другой стороны, идеи Просвещения были универсальным эквивалентом обмена этнографическим знанием между комментаторами. Другими словами, народы, населявшие окраины европейских империй, рассматривались в качестве релевантных друг другу на основе упрощения их отличительных этнографических характеристик в рамках культурного перевода местных реалий ответственными за умиротворение и «цивилизацию» этой «дикой» периферии чинами (стадиальная теория исторического развития, сравнительная филология этнического различия и популярные учения о социальных иерархиях в области естествознания). Разница же в переводах на практике зависела не только от интеллектуального контекста этнографических репрезентаций, но и от форм и методов сопротивления горцев в Хайленде, в том числе от конкретных военно-политических обстоятельств.

При этом все комментаторы соглашались, что «завершение Унии», как модернизация Горной Шотландии, является конечным результатом хайлендской политики Лондона. Идеальный вариант заключался в исчезновении самого предмета их этнографических штудий — говорившего на «ирландском» языке «варвара» в Хайленде. Стадия варварства, зарезервированная за шотландскими горцами, таким образом, предполагала, что источник цивилизации — Лондон, а дальнейший вектор социальной эволюции края — исчезновение феодально-клановых отношений и кланов.