Законодательство Моисея

Не представляется неопровержимым, с другой стороны, и филологическое объяснение, даваемое тексту этого закона с целью подтвердить разбираемое нами непрямое понимание закона о прощении долгов. "В самом названии этого года: Schemittah, - говорит Зальшюц, - не заключается собственно понятие полного прощения долгов, а только оставления их. Особенно замечательно в этом отношении то, что глагол schamat - оставлять относится не к долгу, а к руке, требующей его". В подтверждение первой мысли исследователь указывает на то, что schemittah в смысле оставления употреблено и относительно оставления земли без обработки в седьмой год, хотя это оставление производилось только на один этот год, а не навсегда*(388). Но такое сопоставление не имеет важного научного достоинства: одно и то же слово, поставленное в различные синтаксические или логические отношения, получает совершенно различное значение. В законе об оставлении земли без обработки глагол schamat получает характеристический оттенок от сопровождающего его определения: "оставляй в покое" (буквально: отпусти ее и оставь ее в покое), что в связи с контекстом речи: "шесть лет засевай землю, а в седьмый оставляй ее в покое", - служит точным указанием настоящего смысла закона об оставлении земли только на седьмой год. Закон об оставлении долгов тогда только можно было бы сопоставлять с законом об оставлении земли, если бы текст закона читался таким образом: в седьмой год оставляй должника в покое. Зальшюц указывает в подтверждение своей мысли еще на то обстоятельство, что schamat - "оставлять" относится не к долгу, как это значится по приведенному тексту, а к руке, требующей долг (по еврейскому тексту). Но и это обстоятельство не дает права на то, чтобы понимать его согласно с указанными исследователями. Текст значил бы только (выражаясь описательно): пусть рука твоя оставит притязание на ближнего твоего и не требует, т.е. и в таком случае текст заключал бы в себе понятие полного прощения долга, полного оставления притязания на ближнего, а не простого прекращения требования, отсрочки его на год, потому что иначе текст представлял бы тождесловие. Он читался бы так: оставление же состоит в том, чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, оставил руку (не требовал) и не требовал с ближнего своего*(389). Между тем такой несообразности не будет при прямом понимании закона: "чтобы заимодавец простил долг и не взыскивал", - причем слово "не взыскивал" здесь будет логическим выводом и объяснением факта прощения.

Такими соображениями устраняются или, по крайней мере, ослабляются основания для понимания, принятого указанными выше исследователями Моисеева закона о прощении долгов.

Если теперь обратиться к положительному исследованию закона о прощении долгов, то в его частностях представляется много данных для его прямого понимания. Прежде всего, сильный, лаконически торжественный тон закона дает сразу понять, что здесь дело идет не о каком-либо обыкновенном законе (ведь таковым бы он был, если бы его понимать в смысле отсрочки платежей на год по случаю необработки и незасева полей), а о законе необыкновенном, носящем на себе яркую печать теократизма. "В седьмый год делай прощение"... Эта предполагаемая необычайность закона, не соответствующая себялюбивым наклонностям владетелей имущества, послужила достаточным мотивом для законодателя обратиться к ним с особенным увещанием не отказывать просителям о займе. "Если будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, то не ожесточи сердца твоего и не сожми руки твоей пред нищим братом твоим. Но открой ему руку свою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается"*(390). Но ввиду разностей в понимании рассматриваемого закона особенно замечательно следующее место закона: "Берегись, чтобы не пошла в сердце твое беззаконная мысль: приближается седьмый год, год прощения; и чтоб от того глаз твой не сделался немилостив к нищему брату твоему*(391), и ты не отказал ему; ибо он возопиет к Господу, и будет на тебе великий грех"*(392). Это настойчивое убеждение от законодателя к состоятельным людям не отказывать бедному в просимом займе ввиду приближения седьмого года как нельзя яснее указывает на истинный смысл закона об абсолютном прощении долгов. В самом деле, какое достаточное основание было бы для законодателя обращаться с особенным, настойчивым увещанием к заимодавцам не отказывать в просимом займе, если бы прощение долгов состояло в простой отсрочке требования их на седьмой год? Какой достаточный мотив имело бы выражение закона: "и когда будешь давать ему, не должно скорбеть сердце твое"*(393)? Если бы закон о прощении состоял в простой отсрочке требования на седьмой год, то для заимодавца не было бы никакой причины опасаться седьмого года, так как в предоплате седьмого, субботнего, года капитал во всяком случае должен был оставаться без употребления ввиду узаконенного покоя земли; и потому не могло даже представиться достаточных мотивов к требованию его с должника. Отсюда всякое опасение и скорбь были бы непонятны и бесцельны. Таким образом, опасение и скорбь могли быть вызваны только полным прощением долгов в седьмой год. Но и в таком случае эти опасения и скорбь могли возникнуть не вследствие того печального, изображенного Михаэлисом, положения богача, в которое он был поставлен этим законом, а вследствие порочного корыстолюбия, по которому он тяготился законом, служащим к общественному благу, и представляющим собою юридическое выражение человеколюбия и благотворения к страдающим и обездоленным судьбою братьям. Чтобы вполне понять смысл этих увещаний, гражданскую справедливость их требований, нужно принять во внимание сущность воззрения Моисеева законодательства на долг. Долг, по этому законодательству, исключительно мотивировался бедностью, и ссуда рассматривалась как одна из форм благотворения или даже как милостыня, за которую обещалось соответствующее воздаяние. "За то благословит тебя Господь, Бог твой, - говорит законодатель, - во всех делах твоих и во всем, что будет делаться твоими руками"*(394). Смысл увещаний в таком случае будет тот, чтобы не отказывать нуждающемуся в благотворении, хотя бы оно осталось, благодаря учреждению года прощения, невознагражденным со стороны облаготворенного. Правда, форма займа, в которую облечена эта благотворительность, дает ей несколько иной характер, предполагающий, по-видимому, вознаграждение, отдачу, возвращение полученного, и потому, ввиду приближающегося года прощения, по-видимому, оправдывающий скорбь и опасение заимодавца, отдающего взаймы без надежды получить отданную сумму. Но, в сущности, и это оправдание не имеет достаточного основания. Если кредитор давал взаймы задолго до года прощения, то, конечно, заем получал юридическую форму долгового обязательства с предоставлением заимодавцу права в продолжение пяти-шести лет требовать с должника занятую им сумму, и, следовательно, смотря по условию о сроке отдачи, заимодавец, в случае неустойки или намеренного уклонения должника от уплаты, мог достигать удовлетворения судебным порядком. Но заем получал форму благотворения, когда он заключался перед годами прощения и, судя по экономическому состоянию занимающего, не представлял гарантий уплаты. В таком случае, конечно, и заимодавец мог прямо смотреть на заем как на форму благотворения и соразмерять его величину со своим добрым расположением и состоянием. Ничто, однако же, не запрещало должнику, если бы он благодаря займу поправил свои обстоятельства, вознаградить заимодавца или погасить заем и после года прощения. Таким образом, в общественно-гражданском отношении нет препятствий для прямого понимания закона о прощении долгов. Еще менее препятствий для такого понимания закона в теократическом отношении. Напротив, в этом отношении закон получает наибольшее подтверждение и высший смысл. Сущность теократического начала в социально-экономическом отношении состояла в противодействии естественно-экономическому принципу развития, имеющему постоянную тенденцию к нарушению социально-экономического равенства, и, следовательно, в поддержании этого равенства, а в случае нарушения - в восстановлении его. Долговые обязательства суть произведение социально-экономического неравенства, продукт естественно-экономического развития и по тому самому стоят в противоречии с теократическим началом. Действие теократического начала в данном случае и должно выражаться, как и всегда, в стремлении к восстановлению равенства, а следовательно, к устранению неравенства и всех его следствий, между которыми стоят, между прочим, и долговые обязательства. Долг, таким образом, как ненормальное с точки зрения теократизма явление, в момент полного господства теократизма (в год прощения), если он не был погашен прежде, должен был терпеть полное погашение или прощение.

Действие года прощения, конечно, простиралось на все виды долговых обязательств. Следовательно, прощались долги в собственном смысле, возвращались залоги, взятые в обеспечение займа. Но, вероятно, прощение не простиралось на такие предметы, которые находились у заимодавца не в качестве только залога, а поступили уже к нему в качестве уплаты долга, следовательно, юридически сделались как бы его собственностью. Сюда относятся, между прочим, участки земли, поступившие уже юридическим путем в уплату долга. Такое заключение логически следует из того положения, что уплаченный долг уже не подлежал действию года прощения, в противном случае нужно бы допустить несообразную мысль, что в год прощения заимодавец обязан был простить уже уплаченный долг и, следовательно, возвратить должнику взятую у него в погашение займа сумму. Участки земли, взятые в уплату долгов, поступали под действие особых специальных законов, по которым участки возвращались к первому владельцу в юбилейный год.

Действие закона о прощении долгов не простирается, как уже сказано было выше, на иноземцев, как находящихся вне сферы социально-экономического строя Моисеева государства и влияния теократического принципа. "С иноземца взыскивай, а что будет твое у брата твоего, прости"*(395).

В заключение нам остается еще коснуться спорного вопроса о том, производилось ли прощение долга в юбилейный год? Закон нигде не говорит об этом, и самый вопрос возник только благодаря свидетельству И. Флавия, который прямо говорит: "пятидесятый год у евреев называется юбилейным годом: в этот год должники освобождаются от своих долгов"*(396). Ввиду такого ясного свидетельства авторитетного знатока и исследователя еврейских древностей, трудно сомневаться в истинности этого свидетельства, хотя и остается загадочным молчание об этом положительного закона. Его можно объяснить разве тем, что законодатель, определив прощение в седьмой, субботний, год, находил излишним повторять это определение на юбилейный год, так как этот последний, как суббота субботних годов, сам собою предполагал в себе все те теократические действия, которые заключаются в простом субботнем годе. Во всяком случае, юбилейный год, и помимо этих соображений, по своему великому теократическому значению, обнимая собою все сферы социально-экономической жизни израильского народа, необходимо предполагает и прощение долгов, - и прощение без всяких ограничений. Так, сюда, между прочим, входит полное возвращение взятых за долг участков земли. Одним словом, этот год был периодом полного возрождения государства, уничтожавшим собою все ненормальности и все виды социального неравенства, возникшие в течение пятидесятилетнего периода развития.

Законы о рабстве