Тоталитаризм и вероисповедания

Глава 8. Большевистский переворот и Гражданская война

«Спектакль окончился, занавес опустился — железный. Публика кинулась в гардероб, но шуб уже не было». Василий Розанов (1918)

146

Американский политолог С. Г. Пэйн, изучая фашизм и нацизм, пришел к выводу о прямом соотношении между интенсивностью этих режимов и значительностью протофашистских культур в данных странах[1]. Если мы заменим слово протофашистская на прото-тоталитарная, то сможем применять эту категорию к коммунистическим и прочим тоталитарным системам и их предыстории.

Так, в Германии, где в последних свободных выборах 1932 года тоталитарные партии в общей сложности полу чили более 65 % (нацисты получили более 38% голосов, а в союзе с крайними националистами — почти 45%. коммунисты — почти 20%) нацистская диктатура была наиболее тотальной. В Италии фашистская партия в блоке с крайними националистами набрала всего 15% голосов в последних свободных выборах. Если к этому добавить свежеиспеченную компартию, отколовшуюся по требованию ленинского Коминтерна от самой большой партии в Италии в то время — социалистической, и при таком подсчете прототалитарный голос никак не превышал 30%. И действительно на практике итальянский фашизм был далек от нацистской модели тоталитаризма.

147

В Испании, в которой к началу Гражданской войны 1936 года было всего 3 тысячи членов компартии и не более 25 тысяч членов фашистской Фаланги при общем населении более 35 миллионов, вместо тоталитаризма существовал под руководством Франко классический режим военного авторитаризма типа латиноамериканских диктатур.

Возникает вопрос: а имеет ли эта гипотеза Пэйна какое-либо отношение к России? Возьмем в качестве отправной точки выборы осени 1917 года в Учредительное собрание. Большевики в этих первых относительно свободных и всеобщих выборах получили всего 24% голосов. Но абсолютное большинство получила Партия социалистов-революционеров (ПСР). Тоталитарной ее программу назвать никак нельзя.

Но вспомним ее «биографию»: полное пренебрежение правопорядком, индивидуальный террор и провокации, осуществлявшиеся ее Боевой организацией (БО), в распоряжении которой был почти весь бюджет партии, практически партия стала придатком БО. Можно еще прибавить партии анархистов. Все эти партии разваливали страну, разрушали уважение к закону. Как говорил покойный профессор политологии Лондонской школы экономических и политических наук Леонид Максимович Шапиро, эти партии создали климат для тоталитаризма, подали страну большевикам на блюде, можно сказать. Нельзя игнорировать и не менее разрушительную деятельность таких люмпенских движений как Союзы русского народа и Михаила Архангела (то есть черносотенцев), которых некоторые западные ученые считают наряду с Action française (Французское действие) Шарля Морраса (Maurras) первыми фашистскими партиями Европы[2]. Не следует забывать и того факта, что ко времени созыва Учредительного собрания в едином блоке с большевиками выступала и партия Левых эсеров, отколовшаяся от основной партии именно по вопросу признания большевистского захвата власти. Так что тоталитаристское крыло в российском обществе 1917-1918 годов на самом деле намного превышало

148

те 24% голосов, что были поданы непосредственно за большевиков. Иными словами, гипотеза Пэйна оправдывает себя и в российском случае.

* * *

Изложение истории Гражданской войны в России не входит в задачу нашей книги. Здесь нас занимает другой вопрос: почему в Гражданской войне победили силы тоталитаризма, а не белые. Если исходить из пэйновской гипотезы о прото-тоталитарной культуре (или климате), то установленное нами ее наличие работает в пользу тоталитарных сил, а не их противников. Однако мы не верим в историческое предопределение, а тем более в законы истории[3]. Но в определенные исторические эпохи существуют и складываются условия, способствующие тому или иному ходу событий, той или иной из противоборствующих сил, которые могут быть преодолены, но только при наличии особых политических, административных и прочих способностей у руководства движения, находящегося в менее выгодных условиях. Речь идет, конечно, о большевиках как самой агрессивной и идеологически наиболее оформленной силе и их разрозненных противников, начиная с Временного правительства.

Тут надо иметь ввиду, что в 1917—1921 годах в России шло две параллельных революции: политическая революция левой интеллигенции и их партий и социальная революция крестьянства. Рабочий класс был где-то между теми и другими:

149

более образованные рабочие примыкали скорее к политической революции, поддерживая в своем большинстве такие партии, как леволиберальные конституционные демократы (сокращенно: кадеты или Партия народной свободы, как они называли себя официально), меньшевики, эсеры. Рабочие низы, то есть вчерашние крестьяне-бедняки, скорее тоже примыкали в первую очередь к крестьянской социальной революции. И для них, как и для крестьян, такие цели как Учредительное собрание, какие-то права человека были абстракцией.

Все, чего они ждали от революции — это земли. Тут в головах крестьян была путаница, посеянная радикальными партиями, особенно ПСР, пропаганда которой была направлена главным образом в крестьянство. Вот они, да и кадеты внушали крестьянам, что все их беды окончатся, коль скоро у помещиков будет отобрана большая часть их земель и разделена между малоземельными крестьянами. Пропаганда эта была безответственной демагогией, ибо проблема была не в малоземелье — русский крестьянин обрабатывал для себя в среднем почти в два раза больше земли, чем его французский коллега и чуть ли не в пять раз больше, чем бельгийский крестьянин. Проблема была, как мы уже говорили, в общинной системе, лишавшей крестьянина стимулов к вложению сил и средств в повышение плодородия, и в нерентабельной общинной же системе наделения крестьян множеством делянок вместо одного большого участка — все во имя справедливости, — чтобы у всех крестьян были одинаковые наделы хорошей, средней и плохой землей. Другой проблемой сельского хозяйства был недостаток государственных капиталовложений и финансовой поддержки крестьян из-за упора на интенсивную индустриализацию и предельный экспорт сельхозпродукции для оплаты закупки за рубежом машин и прочих средств индустриализации[4]. Надо заметить, что, хотя в крестьянском пользовании накануне Первой мировой войны было около 80% всех сельхозугодий страны, экспорт сельхозпродукции шел

150

почти исключительно из крупных имений (как дворянских и дворцовых, так и тех, что принадлежали богатым крестьянам-единоличникам)[5]. Именно на них ставил ставку Столыпин в своих реформах, отвергая установку кадетов на отчуждение имений, что дало бы крестьянам примерно по полтора гектара добавочной земли, незначительно повысив их диету до рождения следующего ребенка, но решительно подорвало бы экспортные возможности России, а, следовательно, и ее индустриализацию.

Социалистическая и леволиберальная общественность и печать, не понимая или не желая понять реалистических экономических раскладок столыпинских экономистов, обвиняли их в бессердечии и реакционности и продолжали внушать крестьянам, что все их проблемы решатся ликвидацией имений, и обещали это сделать, как только они придут к власти. И вот пришли. Министром земледелия во Временном правительстве стал Виктор Чернов — председатель партии эсеров, ее основатель и автор ее программы. В Петроград к Чернову повалили крестьянские ходоки с вопросом, когда же начнется передел земли. Но одно дело находиться в оппозиции, другое — быть у власти. Ходокам отвечали, что вопросы эти будут рассмотрены специальными комиссиями и пр. Но слишком долго Чернов и его партия настраивали крестьян на захват власти, чтобы теперь с падением того строя, который тот же Чернов обвинял во всех грехах, крестьяне спокойно ждали милостей со стороны нового правительства. А тут явился Ленин с его лозунгами: «Земля крестьянам, фабрики рабочим!», «Грабь награбленное!» и «Конец войне!». В это время у Временного правительства был шанс вырвать инициативу у Ленина, приступить к сепаратным мирным переговорам с Германией. Весной и летом 1917 года Российская армия была еще силой, с которой немцы считались, и мирные переговоры в те месяцы могли окончиться вполне выгодными условиями для России и даже какими-то

151

уступками Сербии, ибо Германия находилась на последнем издыхании, если не в военном смысле, то в экономическом, жаждала мира почти любой ценой. Но Временное правительство выдвигало лишь чуждые народным массам политические и юридические решения: верность союзникам, война до победного конца, — но при этом (бессмысленно) без какого-либо вознаграждения за пролитую кровь (никаких контрибуций!) — конституцию, равенство перед законом. А распропагандированный и озлобленный войной народ во внешней политике хотел мира и готов был пойти за любой партией, его обещающей, а во внутренней желал не равенства, а мести, чтобы тому, кто был никем, стать всем, как поется в «Интернационале» — вполне в соответствии со словами Ханса Кона, приведенными в главе IV, о том, что крестьянин, только что освобожденный правительством от зависимости от своего бывшего хозяина, стремится не к равенству с последним, а к мести, и потому будет поддерживать не либеральное правительство, проповедующее равенство, а то, которое расправится с этими бывшими хозяевами, то есть то, которое будет управлять диктаторски, не будет считаться с законами и частной собственностью. При таком состоянии умов — а именно к этому призывали крестьян народники всех мастей — естественно, у большевиков, перехвативших эти лозунги, было гораздо больше шансов захватить и удержать власть, чем у либералов. Временное правительство было обезоружено собственным народничеством, традиционным для русской интеллигенции и дворянства. Народниками были славянофилы, своей идеализацией крестьянского мира (или общины), оказавшими медвежью услугу и крестьянству, и всему экономическому — дав значительной степени и политическому — развитию страны. Все это народничество как консерваторов, так и либералов и социалистов, сводилось к вере в то, что народ (в глазах славянофилов — народ-богоносец) благодаря своим страданиям, придя к власти, будет соболезновать всем обездоленным, будет добрым и справедливым.

Первым трезвым голосом в этом отношении были уже упомянутые «Вехи», предупреждавшие об опасности того, что с падением власти на поверхность выйдет не богоносное,

152

а звериное начало. Но, как мы знаем, либеральный, а тем более социалистический, лагерь не прислушался к предупреждениям авторов «Вех». И Временное правительство было пропитано теми же иллюзиями о гласе народа — гласе Божьем. Оно оказалось психологически безоружным против той анархии, самосудов, убийств офицеров, что начало принимать масштабы национальной эпидемии в условиях безвластия. Примерами беспомощности Временного правительства были Приказ № 1, давший право солдатам не подчиняться своим офицерам, создавать солдатские комитеты, подчинявшие себе и оружие, и офицеров. Правда, этот приказ исходил не от Временного правительства, а от Совета солдатских и рабочих депутатов, фактически от большевиков, но Временное правительство не решилось его отменить, принять против него и его авторов решительных мер. Естественно, продолжение военных операций при действии Приказа № 1 было невозможным — началось массовое разложение армии, дезертирство. Толпы вооруженных дезертиров захватывали поезда, отправлялись в тыл и захватывали реальную власть на местах, поскольку старая полиция и губернаторы были отменены Временным правительством в одночасье, с предоставлением права губерниям и городам выбирать местную власть и вводить выборную же милицию — людей без административного опыта, но с теми же иллюзиями о народе.