Гранды. Американская сефардская элита

О жизни в Вашингтоне он писал: «Я называю себя Ганди, уродливым старым святым — или, по крайней мере, мнимым святым, — которому верующие воздают почести. Они приходят сюда в огромном количестве, молодые и старые, глупые и умные, одни, чтобы поглазеть, другие, чтобы поговорить». Среди умных был Ирвин Эдман: «Какой он восхитительный юноша!»

Его кумиром был Оливер Уэнделл Холмс, которого он сменил на посту члена Верховного суда. После встречи с Холмсом в Беверли, штат Массачусетс, Кардозо писал: «Холмс — гений и святой, в нем достаточно озорного дьявола, чтобы святость не была обременительной, но все же, я думаю, он святой и, несомненно, гений». Однако замкнутость и стеснительность самого Кардозо мешали ему во время визита, и в очередном письме к миссис Голдстоун он сказал: «Хотел бы я говорить свободно, как Вы. Меня просто парализует, когда я прихожу к незнакомым людям, которыми я восхищаюсь и которых почитаю. Но старик прислал мне весточку, что он умоляет меня посетить его, и что я мог сделать? Мой друг, Феликс Франкфуртер, который хорошо его знает, отвез меня туда из Бостона и обратно в гостиницу». Какое эгоцентричное письмо! Мне стыдно за него....».

Когда Холмс умер, Кардозо написал: «Холмс был великим. Дело его жизни было завершено, но он остался великолепным символом. Мир стал беднее без него. Я был последним, кто посетил его перед тем, как он лег в постель».

Кардозо был способен на мягкий юмор. Однажды, после посещения нью-йоркского музея Метрополитен, он написал: «Почти сразу же после входа в музей нас встречают два гигантских чучела фараона Исхода, подарок египетского правительства, привезенные из храма в Луксоре и выполненные каким-то египетским скульптором около 1250 года до н.э. Если бы чучела могли видеть, они бы, наверное, догадались, что Нью-Йорк — это место, куда евреев, изгнанных из земли Египетской, привел мудрый старец Моисей».

Но нотка грусти все равно проникала в душу. «Пусть все счастье будет вашим в вашем светлом и залитом солнцем жилище», — писал он миссис Голдстоун. «Я цепляюсь за Вас, — говорит итальянец (я проветриваю свои новые познания), — как плющ за стену». Именно так я отношусь к своим друзьям, наблюдая за разрушительными годами». И, чуть позже, из своего летнего дома в Рае: «Я рад, что нравлюсь вам за себя, а не за мое мнимое величие, которое, увы, не существует.... Какое бы величие я ни имел, это величие труженика».

По мере того как он становился старше и известнее, люди, особенно его родственницы, пытались найти ему пару, но безрезультатно. Он упорно оставался холостяком и все больше привязывался к своей сестре Нелл и зависел от нее. Они были как мать и сын: она напоминала ему взять зонтик, если шел дождь, и просила закутаться потеплее, если шел снег. Вероятно, если бы он захотел жениться, волевая Нелл не позволила бы ему этого сделать. Вся ее жизнь вращалась вокруг него, и она ревновала его к каждой минуте их разлуки. Его биограф Джордж Хеллман писал: «Он знал все, что значил для нее, — и ревность, и глубину ее привязанности. Он делал поблажки ревности; он был благодарен за привязанность». На вопрос кузена, который однажды спросил его, почему он отказывает себе в удовольствиях, связанных с женой и детьми, Кардозо быстро ответил: «Я никогда не смогу поставить Нелл на второе место!». А однажды на одном из нью-йоркских званых обедов молодая женщина, сидевшая рядом с великим юристом, имела наглость спросить его: «Не скажете ли вы мне, судья Кардозо, были ли вы когда-нибудь влюблены?».

Он сделал короткий испуганный взгляд и ответил: «Один раз». Затем он ловко сменил тему. Больше он ничего не рассказывал.

Не исключено, что Кардозо видел себя в роли своего рода миссионера, призванного не только вернуть имя Кардозо, но и восстановить престиж и авторитет сефардского еврейства в целом, помочь этой крошечной группе («Нас мало», — говорил он) сохранить свое место в истории. Потому что, безусловно, та энергичность и индивидуальность, которая была характерна для предыдущих поколений в Америке, казалось, исчезала по мере того, как мир входил в двадцатый век. После двухсот пятидесяти лет ткань сефардской жизни, казалось, растрепалась, разлетелась на части, перестала быть единым целым. Кардозо всегда гордился своими предками — теми, кто сражался в качестве офицеров во время революции, кто основывал банки и управлял судами, кто сидел по правую руку от президентов, начиная с Вашингтона. И все же трагический факт заключался в том, что значение — экономическое, политическое и социальное — старейших еврейских семей уменьшалось. Их затмевали евреи из других стран, и в то же время исчезали старые стандарты. Внезапно в самых лучших и старых семьях появились самоубийцы, разводы (его двоюродный брат, писатель Роберт Натан, уже трижды разводился), алкоголики, развратники, люди, которых приходилось держать под замком с опекунами. Видел ли Кардозо в проблемах своего отца симптомы более серьезной беды — беды, отраженной также в браке его сестры Эмили с христианином и несчастном состоянии его сестры Лиззи? Неужели для «нас, немногих», наступил конец? Возможно, он чувствовал это и большую часть своей жизни потратил на то, чтобы переломить тенденцию.

1868 год стал сокрушительным для всех сефардов. Это был год, когда открыл свои двери новый великолепный реформистский храм Эману-Эль, в комитетах и совете директоров которого собрались самые богатые немецкие евреи Нью-Йорка. Новое здание не только было великолепным и явно дорогим, не только находилось на Пятой авеню на Сорок третьей улице, далеко к северу от Девятнадцатой улицы, где в то время скромно располагался «Шеарит Исраэль» (выбор места для «Эману-Эль» был обусловлен тем, что сороковые годы стали более модными, чем район вокруг Тридцать третьей улицы), но и представляло собой в национальном масштабе триумф реформистского движения, против которого так долго выступали сефарды. Когда храм был освящен, газета New York Times написала в редакционной статье, что община Эману-Эль «первой выступила перед миром и провозгласила господство разума над слепой и фанатичной верой». Иудаизм Эману-Эль был воспет как «иудаизм сердца, иудаизм, который провозглашает дух религии более важным, чем буква». Дальновидные немцы, стоящие за «Эману-Эль», восхвалялись за то, что они «стали единым целым с прогрессом».

В общине «Шеарит Исраэль» сразу же возникло недовольство, и вскоре образовалась фракция, которая говорила о необходимости строительства нового здания, «модернизации» и «улучшении» богослужения. Одна группа хотела ввести семейные скамьи — устранить раздельное сидение, а также установить орган. Другая группа призывала сократить количество молитв и уменьшить число их повторений, чтобы «в наше современное, напряженное время» служба была короче. Еще одна группа считала, что старинная испанская музыка изжила свою полезность и значение. К 1895 году споры достигли такого накала, что было созвано собрание старейшин синагоги.

Встреча началась бурно. Затем Бен Кардозо, еще молодой адвокат, поднялся на ноги. Он заявил, что ни в коем случае нельзя допустить изменения сефардского ритуала синагоги, старейшей в Америке. Само ее название, означающее «Остаток Израиля», говорит о том, что здесь есть ценности, за которые стоит держаться любой ценой. Возможно, груз предков Натана-Сейксаса-Леви-Харта придал его словам дополнительную силу, ведь он, безусловно, был эффективен. После его выступления было проведено голосование, и предложенные изменения и дополнения были провалены со счетом 73:7. Так сефардская традиция вступила в очередной век невозмутимости.

Может быть, он и не хотел этого, но в качестве господина судьи Кардозо он стал самой гордой фигурой сефардского еврейства, возрождая древнюю гордость старых семей, гордость за историю, за наследие, за расу — именно так он это ощущал.

Кардозо с тревогой наблюдал, как его любимая Нелл становилась все более старой и немощной. Они продолжали жить по старому распорядку: зима в Олбани, затем дом в Нью-Йорке, лето в доме в Алленхерсте на побережье Джерси, тихие вечера за картами и игрой на фортепиано в четыре руки. Потом Нелл парализовало, и она больше не могла играть. Он писал: «Наши прогулки по Оушен-авеню потеряли тот смысл и привкус, который они имели в прежние годы. Си Брайт потерял свою яркость». Лето подходило к концу: «Я снова беспокоюсь о Нелл. Последнюю неделю ей нездоровилось — небольшая температура во второй половине дня, учащенный пульс, бессвязная речь. Доктор Вулли навещал ее ежедневно.... Так и ползет лето своей изнурительной чередой».

Затем улучшение: «Повторения тревожного приступа, случившегося две недели назад, не было, но я не могу сказать, когда он может наступить». И, несколько недель спустя: «Я посылаю Вам несколько снимков Нелл, сделанных несколько недель назад, когда она сидела на крыльце. Я думаю, что она выглядит мило, и, в общем, очень хорошо». Но к следующему лету он снова впал в уныние. «Похоже, она потеряла силы, — писал он в августе 1928 г., — и ее дар речи ничуть не улучшился. Эффект от этих долгих молчаний, когда она когда-то была так полна оживления, мне не нужно описывать....». Через несколько месяцев Нелл умерла. Эта женщина, которая была для него так важна и амбициозна, не дожила до того момента, когда три года спустя он стал членом Верховного суда США. И без нее это достижение показалось ему пустым.

Он даже не хотел соглашаться на это назначение. Двоюродному брату он писал: «Действительно, я не хочу ехать в Вашингтон. Пожалуйста, телеграфируйте президенту, чтобы он не называл меня». Два дня спустя он писал: «Я пытаюсь удержаться от назначения.... Больше всего я не хочу жить в полном одиночестве... вдали от всех моих родных и друзей, которых я люблю». В конце концов, он согласился на эту должность, но с глубоким вздохом. И он возненавидел Вашингтон.

Через несколько дней после похорон Нелл судья Кардозо навестил свою двоюродную сестру Сару Лайонс, которая жила в большой и несколько неухоженной квартире неподалеку от его собственного, теперь уже пустующего дома на Западной Семьдесят пятой улице. Мисс Лайонс, пылкая дева лет восьмидесяти, никогда не упускавшая возможности высказать свое мнение, сделать замечание или высказать свою точку зрения, чей бомбазин всегда был набит семейной гордостью (ее мать была Натаной), налила им обоим чай. Во время разговора они неизбежно упоминали Нелл, и глаза судьи Кардозо затуманились. «Так, Бен Кардозо, — строго сказала мисс Сара, — вы не должны плакать!»

Судья быстро ответил, как послушный мальчик, которым он всегда был: «Я не плачу, тетя Салли».

Несколько лет спустя на его похоронах кто-то сказал: «Если бы только его отец был достаточно сильным, имел бы достаточно мужества, чтобы противостоять боссу Твиду, Бен прожил бы счастливую жизнь».

Верно, но тогда у нас не было бы судьи Верховного суда.