Гранды. Американская сефардская элита

Для старых американских сефардов — бостонских браминов, развлекавших свой маленький круг друзей и родственников за чаепитием, за чашками из хрупкого фарфора, со старинными серебряными ложками, под потемневшими семейными портретами предков-революционеров в напудренных париках и кружевных воротничках, — приезжие были словно примитивы с другой планеты. Никто не знал, что с ними делать. Они были, прямо скажем, позором для семей, привыкших считать себя самыми великими людьми в Америке.

Раввины общины в целом тщетно пытались объяснить своим общинам этих восточных чужаков, равно как и объяснить чужакам существующую общину — ее настроение и структуру. Это было бесполезно. В одной из проповедей того времени даже было отмечено, что пища, приготовленная на масле, не менее питательна, чем приготовленная на сливочном масле или растительном жире, поскольку вновь прибывшие сефарды продолжали готовить на оливковом масле и даже намазывать его на хлеб, что другим евреям казалось варварством. Сефардские общины еще больше раскололись, поскольку старожилы с определенной точностью отмечали, что они происходят от испанского еврейского дворянства, в то время как новоприбывшие происходят от него.

Левантийская эмиграция ХХ века также изменила традиционные места расположения сефардских общин. До этого времени сефардские общины существовали в основном в старых восточных городах — Ньюпорте, Нью-Йорке, Филадельфии, Чарльстоне, Саванне. Многие из вновь прибывших оседали в Нью-Йорке, благодаря чему сегодня в Нью-Йорке проживает самое большое количество сефардов среди всех американских городов. Но многие другие устремились на запад. Многие греческие евреи были рыбаками, и их привлекали рыбные рынки таких городов, как Портленд и Сиэтл. Другие устремились в южную Калифорнию. Сегодня вторая по величине сефардская община находится в Лос-Анджелесе. Третье место занимает Сиэтл, куда почти без изменений переехала еврейская община Родоса.

В Соединенных Штатах ближневосточные сефарды решительно пытались сохранить свой старый замкнутый образ жизни, придерживаясь удобств ритуала и тайн эндур, а также тесной семейной структуры, которой они пользовались на протяжении веков. Но вскоре после приезда они были переселены из нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда, возобладали законы об обязательном образовании, дети стали общаться в школах и на детских площадках не только с другими евреями, но и с представителями других этнических групп, что неизбежно сказалось, и довольно быстро начался знакомый процесс американизации. Грани старых различий стали стираться и размываться. Сефарды стойко сохранили свой особый ритуал, песни и молитвы, но приукрашивание старого мира неуклонно исчезает. Лишь немногие старики понимают теперь обряды эндурков, и даже заветный ключ от «дома вьеха» превратился в очаровательный анахронизм. Эти евреи уже не рассматривают всерьез возможность возвращения к золотому веку Испании.

Наверное, самой большой потерей стал ладино. Это всегда был аморфный, некодифицированный язык, написанный, как иврит, справа налево и знаками, похожими (но не совсем похожими) на иврит, и научиться говорить на нем было все равно что научиться играть на музыкальном инструменте по слуху. Устный ладино игнорирует все правила грамматики и орфографии, а письменный ладино их просто не замечает. Пишущий на ладино может использовать грамматические правила, или условности, любого западного языка — французского, испанского, итальянского или даже английского. Ладинские слова даже странным образом появляются в ивритских текстах, как это случилось, когда американский профессор иврита в Калифорнийском университете, читая «Шулхан Арук Каро», обнаружил слово empanada, написанное ивритскими буквами. Ни в одном словаре иврита он не смог найти слово «эмпанада». В конце концов он выяснил, что эмпанада — это блюдо, которое готовят сефардские евреи Салоники, представляющее собой запеканку из рубленого мяса и рыбы, запеченную сверху со слоем пирожковой корочки. В испанских словарях эмпанада определяется как пирог с мясом.

Новые переселенцы с Ближнего Востока быстро начали вводить в ладино английские слова и американские выражения, что еще больше усложнило его расшифровку. Одним из самых странных примеров такого рода является ладинский глагол abetchar, означающий «делать ставки», который произошел непосредственно от американизма «I betcha». Появились такие выражения, как Quieres abetchar?, что означает «Ты хочешь поспорить?», и Yo te abetcho, что означает «Я поспорил с тобой». Глагол «парковаться» стал в новом ладино глаголом parkear, а глагол «ездить» — drivear. Поэтому Esta driveandro el caro переводится как «Он ведет машину», а «Он паркует машину» — Esta parkeando el caro.

Так подорванный гротескными вторжениями из господствующего языка и постепенно забытый детьми при переходе в англоязычные школы, ладино, не имея ни газет, ни даже словаря, превратился в экзотический язык, такой же редкий, как журавль-кликун, сохранившийся лишь в памяти немногих раввинов и учителей. Нет сомнений, что еще через несколько поколений он практически исчезнет.

Левантийские сефарды, в большом количестве приехавшие в Америку в 1920-1930-е годы, возможно, были бедны, необразованны и верили в сглаз. Но, как и другие иммигранты других эпох, они в значительной степени сумели вырваться из нищеты, воспитать себя, избавиться от невежества и парахиализма, и в целом могут претендовать на столь же хорошую репутацию в США, как и любая другая группа. В Лос-Анджелесе несколько темнокожих сефардов стали чистильщиками обуви. Через несколько лет у чистильщика обуви появилась мастерская по ремонту обуви, а еще через несколько лет — сеть магазинов. В Сиэтле рыбак из Греции стал консервировать рыбу, и ко второму поколению его консервный завод превратился в крупную фабрику. К тому времени, когда эти сефарды начали отправлять своих сыновей и дочерей в американские колледжи и университеты, в Америке сформировался целый ряд новых ценностей среднего класса. Хотя брак с христианином все еще считался недопустимым, для дочери уже не было позором выйти замуж за тедеско — немца, особенно если он был богат. Когда это случилось недавно, одна сефардская мать показательно заметила: «Ну, по крайней мере, он американец, и, по крайней мере, не черный».

Влияние на старые общины в старых городах — «Ширит Исраэль» в Нью-Йорке, «Микве Исраэль» в Филадельфии — было, тем не менее, продолжительным. Между двумя сефардскими направлениями установилось перемирие, которое в лучшем случае было непростым. Анни Натан Мейер была несколько раздосадована, когда одна нью-йоркская светская дама вдруг сказала ей: «Вы так прекрасно говорите по-английски! Сколько времени прошло с тех пор, как ваши родители приехали в Америку?». Она тут же достала миниатюрные портреты колониальных предков с обеих сторон семьи. Про одну из прабабушек, украшенную кружевами, миссис Мейер кокетливо сказала: «Она очень похожа на Марту Вашингтон, не правда ли?». Когда посетительница, смутившись, сказала: «О, но я думала, что вы еврейка», миссис Мейер махнула рукой и сказала: «Эти люди совсем другого сорта».

А когда великий раввин «Ширит Исраэль» Давид де Сола Пул подошел к одной из прихожанок и спросил ее, почему, если в течение многих лет он видел ее на вечерних пятничных службах, то теперь видит не чаще двух раз в год, в дни святых праздников, женщина с тоской ответила: «Это не то же самое. Я смотрю вокруг в синагоге и вижу только незнакомых людей».