Вторая рука

Глава 20

Чарлз отвез меня обратно в Эйнсфорд.

– У тебя впереди еще куча судебных заседаний, – сказал он. – Николас Эйш, Тревор Динсгейт…

– Ничего, быть обычным свидетелем – не так страшно.

– Тебе уже не раз приходилось в этом участвовать.

– Ага.

– Интересно, что теперь станет делать Лукас Уэйнрайт?

– А бог его знает.

Чарлз покосился на меня:

– Неужто тебя совсем не тянет позлорадствовать?

– Что-что? – растерялся я.

– Ну, поиздеваться над поверженным врагом.

– Да ну? – сказал я. – А вот когда вы на море воевали, что вы делали, когда видели, что противник тонет? Злорадствовали? Издевались?

– В плен брали, – ответил Чарлз.

Я долго молчал, потом сказал:

– Ну вот, он теперь всю жизнь будет жить как в плену.

Чарлз усмехнулся своей потаенной усмешечкой и минут десять спустя спросил:

– Так что, ты его простил, получается?

– Не надо мне задавать таких сложных вопросов.

Возлюби врага твоего. Прости. Забудь. «Фиговый из меня христианин», – подумал я. Нет, я мог себя заставить не испытывать ненависти к Лукасу. Но вряд ли я его прощу – и уж точно никогда не забуду.

Мы приехали в Эйнсфорд. Миссис Кросс, которая поднималась с подносом наверх, в свою маленькую персональную гостиную, сообщила мне, что Чико встал, что ему лучше и он на кухне. Я прошел на кухню и обнаружил Чико сидящим за столом в одиночестве. Он пялился в свою кружку с чаем.

– Привет, – сказал я.

– Привет.

С Чико не было нужды притворяться и выделываться. Я налил себе чаю из чайника и сел напротив.

– Это было ужасно, – сказал он, – да?

– Ага.

– И я типа потерял сознание.

– Угу.

– А ты нет. Тем хуже.

Мы некоторое время сидели молча. Глаза у Чико были пустые и тусклые, и дело было уже не в сотрясении мозга.

– Как ты думаешь, – спросил он, – тебя после такого оставят в покое?

– Не знаю.

– Может, и оставят.

Я кивнул. Мы потихоньку тянули свой чай.

– Что они сказали-то? – спросил он. – Ну, большие шишки.

– Они меня выслушали. Лукас уволился. Конец истории.

– Но не для нас.

– Не для нас.

Я неловко пошевелился на стуле.

– И что делать будем? – спросил он.

– Посмотрим.

– Знаешь, я просто не могу…

Чико запнулся. Он выглядел больным, усталым и удрученным.

– Знаю, – сказал я. – И я тоже.

– Знаешь, Сид… Наверно, с меня хватит.

– И что делать будешь?

– Дзюдо преподавать.

«Ну а я бы мог зарабатывать на жизнь финансами, – подумал я. – Акции, активы, страховки, проценты с капитала… Тоже ведь работа. Но разве это жизнь?»

Мы уныло допили чай, разбитые, дохлые и жалеющие себя. «Я не смогу работать дальше, если он все бросит, – думал я. – Если мне казалось, что дело того стоит, то благодаря ему». Его непринужденность, добродушие, его веселость – все это было мне необходимо. По многим причинам я просто не мог работать без Чико. По многим причинам я и не стал бы работать, если б не он.

После долгого молчания я сказал:

– Тебе же скучно станет.

– Когда есть девочка в Уэмбли, и ничего не болит, и еще мелкие спиногрызы?!

Я потер лоб – там была случайная ссадина, и она чесалась.

– И вообще, – сказал он, – на той неделе ты сам хотел все бросить.

– Ну-у, я очень не люблю… – Тут я запнулся.

– Быть побитым, – закончил он.

Я отнял руку ото лба и посмотрел ему в глаза. Да, я не ошибся: в его глазах было то же, что я услышал в его голосе. Двойной смысл слова «побитый». Привычный ехидный блеск. Блеск вернувшейся жизни.

– Ну да! – я криво усмехнулся. – Быть побитым я не люблю. И проигравшим тоже. Всегда терпеть этого не мог.

– В жопу пидоров? – спросил он.

Я кивнул:

– В жопу!

– Ну ладно.

Мы еще долго сидели на кухне, но теперь стало намного лучше.

Три дня спустя, в понедельник вечером, мы вернулись в Лондон, и Чико, посмеиваясь над страхами, которые не принимал всерьез, вместе со мной поднялся ко мне в квартиру.

Жара наконец сменилась нормальной погодой – в смысле, теплым весенним дождичком. Асфальт сделался скользким от маслянистой пленки, оставляемой горячими сухими шинами, в Западном Лондоне из всех палисадников перли розы. Две недели до Большого дерби… и, возможно, Три-Нитро все-таки сможет в нем участвовать, если одолеет заразу. В остальном он был в достаточно приличной форме.

В квартире было пусто и тихо.

– Я ж тебе говорил, – сказал Чико, швыряя на кровать мой чемодан. – Хочешь, в шкафы загляну?

– Ну, раз уж ты все равно здесь – загляни.

Он вскинул брови до небес и тщательно, дюйм за дюймом, обыскал квартиру.

– Одни пауки, – доложил он. – Всех мух переловили.

Мы спустились вниз, где я оставил машину, и я отвез его домой.

– До пятницы, – сказал я. – Я исчезну на несколько дней.

– Вот как? В загул ударишься?

– Ну, мало ли. Я тебе позвоню, как вернусь.

– Только, чур, впредь беремся только за тихих и мирных мошенников, договорились?

– А больших и злых будем выбрасывать, – сказал я.

Он усмехнулся, помахал и ушел в дом, а я уехал. Темнело, повсюду зажигались фонари. Подъехав к своему дому, я обогнул его и остановился у гаражей. Я снимал один из них и обычно оставлял машину там.

Я отпер и открыл подъемную дверь. Включил свет. Загнал машину в гараж. Вылез. Запер дверцу машины. Положил ключи в карман.

И тут меня окликнули:

– Сид Холли!

Это был его голос.

Тревор Динсгейт!

Я застыл как камень – лицом к дверце машины, которую только что запер.

– Сид Холли.

Наверно, я знал, что так будет. Рано или поздно, так или иначе, как он и обещал. Он ведь не шутил, когда угрожал мне. Он рассчитывал, что я ему поверю. И я поверил.

«Господи… – подумал я. – Почему так скоро? Это всегда случается слишком скоро. Главное, чтобы он не видел, в каком я ужасе. Чтобы он не знал. Боже милосердный! Дай мне сил!»

Я медленно повернулся к нему.

Он стоял на пороге гаража, на свету, и мелкий дождь висел у него за спиной серебристо-серой завесой.

В руках у него была двустволка, он целился в меня.

Слева от меня – кирпичная стенка, за спиной тоже, справа машина. За домом, у гаражей, люди появлялись редко. А если кто и появится, в такую погоду он точно не задержится.

– Я ждал тебя, – сказал он.

Одет он был, как всегда, в деловой костюм в тонкую полоску. И как всегда, его окутывала аура могущества.

Не сводя с меня глаз и ружья, он завел левую руку за спину и нащупал нижний край подъемной двери. Он резко дернул вниз, и дверь опустилась почти до самой земли. Мы остались внутри, за дверью. Теперь обе его руки, чистые, ухоженные, в белых манжетах, сжимали ружье.

– Я давно уже тебя жду, несколько дней. С прошлого четверга.

Я ничего не ответил.

– В четверг ко мне явились двое полицейских. Мне звонил Джордж Каспар. Жокей-клуб предупредил, что делу дадут ход. Адвокат мне сказал, что меня, видимо, лишат лицензии букмекера. Меня вообще отстранят от скачек и, возможно, посадят в тюрьму. И вот с четверга я тебя жду.

Его голос, как и прежде, сам по себе был угрозой: в нем слышались все жестокие законы городских джунглей.

– В лаборатории тоже побывала полиция. Мой брат лишится работы. Лишится карьеры. А ведь он пахал как проклятый!

– Ой, ну давайте все поплачем, – сказал я. – Вы оба пошли ва-банк. Вы проиграли. Что ж поделаешь.

Он сощурился, двойное дуло дернулось на пару дюймов – он напрягся всем телом.

– Я пришел, чтобы сделать то, что обещал.

Он пошел ва-банк и проиграл. Я тоже…

– Я все сидел и ждал в машине рядом с этим домом, – сказал он. – Я знал, что ты появишься, рано или поздно. Я знал, что ты появишься! Главное было дождаться. С четверга я почти все время сидел тут и ждал тебя. И вот сегодня вечером ты вернулся… с дружком. Но я ждал, когда ты будешь один… и продолжал ждать. И вот ты вернулся. Я знал, что в конце концов ты вернешься!

Я молчал.

– Я пришел сделать, что обещал. Отстрелить тебе руку.

Он помолчал.

– Ну, почему ты не умоляешь меня не делать этого? Встань на колени, черт тебя побери, встань и проси!

Я не ответил. И не шелохнулся.

Он коротко, безрадостно хохотнул:

– Это тебя тоже не остановило, да? Мои угрозы? Остановило, но ненадолго. А я думал, остановит. Я думал: ну не станет же человек рисковать тем, чтобы лишиться обеих рук! И ради чего? Ради того, чтобы меня сцапать. Ради такой ерунды! Да ты просто дурак, круглый дурак!

В целом я был с ним согласен. Кроме того, изнутри меня била дрожь, и я боялся, как бы он этого не заметил.

– А тебе хоть бы хны! – бросил он.

«Да он играет со мной! – думал я. – Конечно же, он понимает, как мне страшно. А кому не было бы смертельно страшно в таких обстоятельствах? Он нарочно заставляет меня попотеть… Хочет, чтобы я его умолял… А я не буду! Не буду!»

– Я пришел сюда, чтобы сделать это, – сказал он. – Я сидел тут целыми днями и все думал и думал об этом. Представлял, как ты будешь без рук… с двумя култышками… с пластиковыми крюками.

«Да чтоб ты сдох!» – подумал я.

– А сегодня, – продолжал он, – я начал думать о себе. Ну вот отстрелю я Сиду Холли правую руку – и что дальше?

Он уставился на меня еще пристальней:

– Ну допустим, себя потешу, расправлюсь с тобой, сделаю тебя настоящим калекой вместо полукалеки, как сейчас. Я отомщу… страшно, жестоко, замечательно отомщу. И что я получу в результате? Лет десять мне впаяют, наверно. За тяжкие телесные могут и пожизненное дать, если они достаточно серьезные. Обе руки… Пожалуй, это достаточно серьезно. И вот я сегодня сидел и целый день думал об этом. И каково мне придется в тюряге за то, что я отстрелил тебе вторую руку. Не кому-нибудь, а именно тебе. Лучше уж тебя убить. Об этом я тоже думал.

Я чуть встрепенулся: «Пожалуй, я не уверен, что предпочел бы умереть».

– И вот сегодня вечером, – сказал он, – после того, как ты вернулся на десять минут и уехал снова, я представил, как буду гнить за решеткой, год за годом, и жалеть о том, что мне не хватило ума оставить тебя в покое. И подумал, что, пожалуй, не стоит оно того… Провести много лет за решеткой всего лишь ради того, чтобы с тобой поквитаться… Не важно, с живым или с мертвым. И незадолго до того, как ты вернулся, я решил этого не делать, а просто заставить тебя поползать на коленях, умоляя меня не делать этого. Думаю, хоть так отомщу. А потом буду тебе это припоминать всю оставшуюся жизнь. И всем расскажу, как Сид Холли передо мной на коленках ползал. То-то смеху будет!

«Господи Исусе!» – подумал я.

– Я просто забыл, – сказал он, – что ты за человек. У тебя, черт тебя возьми, вообще нервов нет. Но нет, не стану я в тебя стрелять. Говорю же, не стоит оно того.

Он резко повернулся, наклонился, ухватил за край дверь гаража. Дернул вверх – дверь открылась.

Теплый дождик в темноте сверкал стайками серебристых рыбешек. В гараж потянуло прохладным, свежим воздухом.

Динсгейт немного постоял на пороге, сердито хмурясь, с ружьем наперевес. И наконец вернул мне то, что отобрал у меня тогда, на сеновале.

– Ты вообще, что ли, ничего не боишься? – с горечью спросил он. Перевод А. Хромовой