Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века
- Автор: Кирилл Зубков
- Жанр: Критика / Литературоведение / Современные российские издания / История России и СССР
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века"
Однако в финале комедии, на который Островский обратил внимание в письме Назимову, появляется указание на новый тип публичности, категорически отличающийся от купеческого сообщества. Имеются в виду собирающиеся в театре зрители, к которым обращается один из обманутых Подхалюзиным героев:
Рисположенский. Ты думаешь, мне никто не поверит? Не поверит? Ну, пускай обижают! Я… я вот что сделаю: почтеннейшая публика!
Подхалюзин. Что ты! Что ты! Очнись!
<…>
Рисположенский. Постой, постой!.. Почтеннейшая публика! Жена, четверо детей — вот сапоги худые!..
Подхалюзин. Все врет-с! Самый пустой человек-с! Полно ты, полно… (Островский, т. 1, с. 151)
Зрительный зал для Островского оказывается, таким образом, местом формирования общественного мнения. Публика, на которую указывают герои, устроена вовсе не так, как патриархальные купцы, живущие в мире «своих» и «чужих» людей. При просмотре пьесы зрители должны не просто пассивно реагировать на происходящее на сцене, но выступать в качестве своеобразного судьи, вынося оценку персонажам и их действиям. Нарушая принцип четвертой стены, Островский, собственно, и демонстрировал, что его комедия не только создает воображаемую модель общества, но и обращается ко вполне реальному обществу, от представителей которого ожидались и интеллектуальная ответственность, и сознательность[382]. Обычно в качестве представителей общества нового типа, формировавшегося в Российской империи 1830–1840‐х годов, принято называть членов преимущественно московских кружков — молодых образованных дворян наподобие Н. В. Станкевича или А. И. Герцена[383]. Островский не был и вряд ли мог бы стать типичным членом хотя бы одного из этих кружков, однако его, как видим, волновали в целом схожие проблемы. Поиск сообщества независимых от государства критически настроенных людей драматург вел не в университетской аудитории, светском салоне или кружке, а в зрительном зале. В этом смысле неслучайны многочисленные параллели между эстетикой Островского и немецких авторов XVIII–XIX веков, для которых театр был средством «эстетического воспитания» нации[384].
Если автор «Своих людей…» стремился поставить именно зрителей на место судьи, то для цензоров эта перспектива вряд ли была заманчивой. С их точки зрения, «публика» и «общество» вообще едва ли подходили на роль субъекта оценки, восстанавливающей окончательную справедливость. «Карать порок на земле», как хотели члены секретного комитета, должны были не зрители, а представители государственной власти, выступление против которой они увидели в произведении драматурга. Поскольку комитет не имел ничего против публикации пьесы, можно предположить, что индивидуальному читателю (особенно состоятельному и хорошо образованному, каким по определению был читатель любого толстого литературного журнала) еще было дозволено самостоятельно оценивать героев. Однако когда речь заходила о «публике», той самой, к которой обращается Рисположенский в конце комедии, цензура становилась более настороженной. Таким образом, и в самой комедии Островского, и в отзывах цензоров сложным образом переплетались политическое, социальное и эстетическое. Было бы несправедливо упрекать сотрудников цензурного ведомства в ограниченности и неспособности понять замысел драматурга. Напротив, в их отзыве действительно поднимаются принципиально значимые вопросы, которые могут послужить ключом к прочтению пьесы. Цензоры не то чтобы не поняли, а отказались принять поэтику Островского, в которой «эстетическое воспитание» зрителя должно было способствовать формированию автономной и способной к ответственным суждениям публики. В этом смысле они, конечно, не ограничивались и не могли ограничиваться сугубо политической благонадежностью пьесы — потому что исключительно политической благонадежности просто не могло существовать. Вмешиваясь в сложное соотношение эстетического и политического, литературы и сцены, читателя и зрителя, цензоры неизбежно становились важными субъектами литературного процесса. В этом качестве, однако, они не могли полностью предугадать и контролировать последствия своих решений.