Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

На уровне общественной проблематики можно проследить определенную связь между «Воспитанницей» и более ранними пьесами Островского, такими как «Свои люди — сочтемся!». Драматург вновь пытается создать в зрительном зале своеобразное единство, преодолевая границы между зрителями. Впрочем, на сей раз этот эффект должен достигаться несколько иначе: зрители должны были увидеть на сцене отражение тех же исторических процессов, в которых они сами участвовали, — разрушения построенной на угнетении общественной системы, ломающей жизни и сами личности угнетенных. Обе пьесы связывает идея предоставить зрителям возможность давать происходящему моральную оценку. Однако в «Воспитаннице» сама по себе позиция публики не проблематизируется — возможно, это было просто не нужно в предреформенных условиях, когда проблема участия общества в происходящих вокруг исторических событиях и так была остроактуальна[411].

Сюжет о внутренней эмансипации от «барского» авторитета и о поиске более универсальных «естественных» ценностей не вызвал негативной реакции цензуры. Из приведенного выше пересказа заметно, как кажется, явное сочувствие цензора к главной героине пьесы. Изображение того, как традиционный сословный порядок подавляет человеческую личность, могло трактоваться как вполне достойная цель драматурга и с эстетической, и с политической точки зрения. Нордстрем неслучайно пользуется языком литературной критики своего времени, для которой особенно значима была «общечеловеческая» ценность произведения («Человеческое достоинство Нади глубоко обижено, она лишена права располагать собою…»). Вместе с тем публичная демонстрация, что власть дворян не имеет под собою морального основания, могла восприниматься как выражение проправительственной позиции: в конце концов, к 1859 году трудно было не знать, что император планирует в скором времени отменить самую важную составляющую привилегий дворян, а именно право владеть другими людьми, критике которого во многом и посвящена пьеса.

Однако принципиальное нежелание Островского «примирять» зрителя с увиденным вызывало у Нордстрема опасения, связанные с волей его руководства[412]. Неоднозначное отношение цензора к пьесе ясно проявилось в заключительном абзаце его отзыва:

Мысль талантливого автора была изобразить одно из злоупотреблений помещичьей власти. Замечательная пьеса эта поражает верностью воспроизведенных в ней типов, но может ли быть допущено, в настоящее время, изображение на сцене подобной возмутительной безнравственности в помещичьем быту?[413]

Изображение «злоупотребления помещичьей власти» само по себе не препятствует, в глазах Нордстрема, достоинствам пьесы и, возможно, даже им способствует: неслучайно оно упоминается в том же предложении, где подчеркивается «талантливость» Островского. Цензор вовсе не опасался того, что зритель будет сочувствовать не «барину» Леониду и не богатой помещице Уланбековой, а «человеческим» чувствам и побуждениям героини. Как мы уже видели на примере «Своих людей…», актуализация сословных чувств в зрительном зале цензуру обычно пугала. Напротив, преодоление этих барьеров, которое происходит в сознании героини Островского и, как могли надеяться цензоры, в сознании зрителя, в предреформенную эпоху могло показаться вполне благонамеренной и «художественной» задачей. Однако актуальность и очень резкий социально-критический пафос пьесы тревожили цензуру.

Нордстрем недаром ссылался в своем отзыве на «настоящее время», когда неуместно изображать безнравственность дворянства: цензор, видимо, опасался реакции зрителей. Как раз в это время публичное обсуждение разных связанных с реформой процессов вообще начало беспокоить правительство: 7 января 1859 года цензорам было передано высочайшее распоряжение, что статьи, посвященные «крестьянскому вопросу», нужно передавать «на рассмотрение чиновников <…> всех тех министерств и главных управлений, до ведомства коих относятся предметы, в статье обсуждаемые»[414]. В этих условиях появление на императорской сцене пьесы, показывающей нравственную развращенность дворянства, могло оказаться по меньшей мере неосторожным.

В аргументации Нордстрема вновь отразилось сложное переплетение политических и эстетических категорий. Сама характеристика «возмутительный» может относиться и к потенциальному политическому возмущению, и к эстетической реакции зрителей на увиденное. Судя по всему, в приведенном выше отзыве наиболее «возмутительные» фрагменты были подчеркнуты: они связаны с масштабом угнетения, с явным сочувствием той форме, которую принимает бунт Нади против этого угнетения, и с намеками на любовную связь Уланбековой и слуги. Интересным образом позиция Нордстрема во многом совпала с претензиями автора самой развернутой рецензии на пьесу — критика Н. Д. Ахшарумова, придерживавшегося близких к почвенничеству политических взглядов и убежденного сторонника автономного искусства, свободного от ангажированности[415]. На эстетическом уровне Ахшарумов выделял только образ Нади, в котором цензор, напомним, нашел чувство человеческого достоинства. Остальные персонажи показались критику воплощением «человеческой грязи»[416]. Судя по всему, нехватка примирительного начала и резкая характеристика большинства действующих лиц воспринимались критиком и как эстетический, и как политический недостаток пьесы. С одной стороны, драматическое действие оценивалось Ахшарумовым как ненужное, не раскрывающее характера персонажей: «…самая меткая характеристика некоторых действующих лиц Воспитанницы находится не в сценах ее, а в списке действующих лиц»[417]. С другой стороны, герои (стоит обратить внимание на татарскую фамилию Уланбековой) казались критику недостаточно русскими, а «во всех отношениях достойными потомками Золотой Орды»[418]. Разумеется, пьеса, где русская дворянка превращалась в представительницу чужеземных завоевателей, едва ли могла понравиться почвеннически настроенному критику — и тем меньше она могла вызвать восторга у сотрудника III отделения.

Таким образом, причиной колебаний Нордстрема, приведших в итоге к запрету пьесы, оказалось не само по себе преодоление сословных противоречий, а возможность разжечь межсословный конфликт. Противопоставление сословного начала (видимо, вечному и универсальному) «человеческому достоинству» могло показаться вполне соответствующим и романтическим представлениям о прекрасном, и видам правительства, склонного уменьшить роль сословий в жизни империи. Однако противопоставление одного сословия другому, да еще и связанное с очень конкретным историческим моментом, выглядело намного более опасно. В этой связи показательна неудачная попытка пересмотреть решение цензуры, предпринятая артистом Ф. А. Бурдиным в 1861 году. В письме Островскому от 12 декабря 1861 года Бурдин передал диалог между новым руководителем III отделения А. Л. Потаповым, Нордстремом и собою. Судя по всему, Бурдин надеялся, что только что вступивший в должность руководитель будет благосклонен к пьесе. Другим аргументом могло быть уже состоявшееся и не приведшее к катастрофическим последствиям освобождение крестьян. Однако реакция Потапова свидетельствует о том, что пьеса все еще была чрезмерно актуальна:

…время ли теперь говорить о крепостном праве и злоупотреблениях? <…> дворяне представлены в таком дурном виде… Они в настоящее время и без того заколочены… за что же их добивать окончательно, выводя подобным образом на сцену…[419]

Если обратиться к произведениям на схожие темы, рассмотренным цензурой в то же время, проясняется специфическое отношение Нордстрема к «Воспитаннице». 7 мая того же 1859 года была запрещена пьеса П. Г. Акимова «Завидная доля», где также речь шла о помещице, желающей выдать свою воспитанницу замуж. Несмотря на обилие дворян на сцене (среди действующих лиц есть князь и барон), цензор апеллировал вовсе не к изображению этого сословия, а к «совершенной безнравственности всех действующих лиц»[420]. «Безнравственность» была причиной запрещения также и пьесы П. Д. Боборыкина «Фразеры», последовавшего 22 сентября[421]. Опять же пьесу Боборыкина можно было интерпретировать и как посвященную критике традиционного дворянского семейства, где бывшая возлюбленная офицера становится женой князя и изменяет мужу, терзаясь, впрочем, угрызениями совести, и как посвященную описанию Крымской войны: в воспоминаниях Боборыкин подчеркивал, что «не замечал и подобия какого-нибудь патриотического порыва» и что эти наблюдения отразились в его произведении[422]. Схожим образом Нордстрем мотивировал необходимость запретить пьесу того же Боборыкина «Однодворец», где, в частности, речь шла о барине, находящемся в открытой любовной связи с гувернанткой, которая появлялась на сцене беременной, — и действительно, 10 декабря было принято решение пьесу не дозволять. Цензор даже сослался на уже запрещенных «Фразеров»[423]. Несколько более сложную проблему представлял запрещенный 18 октября «драматический эскиз с куплетами» А. Н. Баженова «Старое поколение», где речь вновь шла о воспитаннице, желающей выйти замуж за сына своего благодетеля. Само название пьесы выдавало желание автора обратиться к историческим и социальным проблемам, однако цензор был уверен, что решить эти задачи драматургу не удалось. Нордстрем заключил, что в пьесе и старое, и молодое поколение представлены одинаково безнравственными и ничтожными персонажами, и сделал вывод: «Картина вообще неутешительная, а в частностях отвратительная…»[424]

Хотя и пьеса Островского, и перечисленные выше произведения были запрещены, бросается в глаза, что, оценивая драмы не очень известных в литературе сочинителей, Нордстрем руководствовался иными критериями. Цензор не пытался анализировать литературные достоинства этих пьес и соответственно интерпретировать авторский замысел. Он не видел в них ни потенциального средства преодолеть сословные границы, ни возможности возбудить межсословную ненависть. Если произведения Островского воспринимались как эстетически выдающиеся и политически значимые (способные в перспективе повлиять на отношения публики к сословным проблемам и реформам), то другие, не столь известные драматурги оценивались только с точки зрения потенциальной «безнравственности». Ни «человеческого достоинства», ни «народного духа» Нордстрем в них не искал и, похоже, не пытался искать. Такой подход во многом напоминает отношение Гедеонова к «Своим людям…»: цензор так же легко отверг пьесу как оскорбительную для купечества, а не пытался взвешивать ее достоинства и недостатки.

Связь между литературной репутацией драматурга и отношением к нему цензуры еще более проясняется, если обратиться к дальнейшей судьбе интересующих нас произведений. Из запрещенных в 1859 году пьес, которые мы перечислили, разрешены будут «Воспитанница» Островского и «Однодворец» Боборыкина. «Воспитанницу» все тот же Нордстрем рекомендовал пропустить 11 сентября 1863 года. По замечанию А. И. Ревякина, этому мог способствовать влиятельный генерал Н. Н. Анненков, родственник известного критика, временно отвечавший за драматическую цензуру в отсутствие руководства III отделения[425]. Пересмотру пьесы Боборыкина, состоявшемуся 27 сентября 1861 года, предшествовала ее публикация в журнале «Библиотека для чтения» — авторитетном столичном издании. Как бы повторяя судьбу Островского, Боборыкин мгновенно стал восприниматься как более значимый автор, и цензура разрешила его пьесу, хотя и с некоторыми переменами. Сам Боборыкин вспоминал об этом: