Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

* * *

Чуть ли не каждое сравнение в книге подталкивает тебя, если не к полемике, то к желанию что-то уточнить, добавить, высказать свою позицию. Это одно из главных достоинств книги, говорящее о том, что, если автор и цепляет тебя какой-то мелочью, пустяком в литературном отношении, то вскоре выясняется, что это вовсе не пустяк, а кроется в нем серьезное содержание, которое хочется рассмотреть попристальнее и выразить свое отношение.

Вот, к примеру, воспроизведенный рассказ М. Л. Гаспарова о том, что он не смог сразу произвести (по просьбе студентов) моментального анализа стихотворения Н. Рубцова, и ему понадобилось какое-то время, пауза, чтобы к этому подготовиться. За этим нюансом, рассказанным самим Гаспаровым с откровенностью исследователя античности, скрывается не такая уж простая проблема. Это вопрос о существовании разных эстетических миров русской литературы. С одной стороны, современному исследователю гораздо привычнее пускаться в заоблачные выси анализа текстов Мандельштама, Пастернака, Бродского, где весь накопленный художественный арсенал национальной и мировой культуры приложим впрямую и безо всяких промежуточных объяснений к их текстам, в которых и мифология, и античность, и Возрождение, будут тут как тут, на должном месте, – и, с другой стороны, – подходы к исследованию творчества Н. Рубцова, Н. Тряпкина, В. Распутина.

Что с ними делать нашему изощренному сознанию, как препарировать текст, какой совсем не настоялся на богатой, культурной в прямом смысле слова, почве? Нет, культура там, безусловно, присутствует, но другая, не проявленная в столь откровенных (или скрытых) признаках культурной сложности и ассоциативных перекличек. Культура поэтической речи Рубцова – иная, она вся происходит из стихии самого языка, русского языка, какой не нуждается в окультуренных тропах и таких же ассоциациях, но пользуется всего лишь условиями своего осуществления, заданной самой поэтической речью.

Ведущим началом такого рода поэзии является индивидуальное поэтическое чувство архетипического свойства: у Рубцова – «Тихая моя родина…» Опять-таки автор книги намекает нам на ту скрытую Россию, которая таким образом, во многом, и не была рассмотрена литературной критикой советской эпохи (за самым малым исключением). Кстати говоря, ощущение как бы маргинальности таких текстов (как у Н. Рубцова), неприсутствие их в общем сознании критики того периода как некой доминанты (за редким исключением у отдельных критиков), говорит все о той же, вековечной нашей проблеме, – две России, два народа, две культуры.

П. Глушаков безо всякой боязни берется за самые неожиданные сопоставления. Помимо привычных имен Пушкина, Гоголя, Чехова, Достоевского, Толстого и множества других авторов, выступающих в качестве «одного берега» параллелей, на «другом берегу» может появиться кто угодно – от расстрелянного дяди северокорейского лидера до Ленина с Троцким и массой других персонажей, неизвестно как забредших на поле этого филологического и культурного своеволия. И все находят вполне приемлемое для себя место, помещаются, хотя некоторые и с трудом, в пространство авторских когнитивных полей, и долго не дают покоя читателю, на которого обрушивается вся эта круговерть информации, художественных образов, персонажей.

При этом, П. Глушаков вовсе не обременяет нас категориальными суждениями, подводя черту под каждым своим сопоставлением. Он делится с нами замечаниями, соображениями, какими-то опасениями эстетического – но не только – рода: вот, несколько раз у него пробивается на поверхность повествования гоголевский Вий, и автор в очередной раз выписывает вслед за Гоголем железное лицо невесть какого существа, умудрившегося далее трансформироваться в символ страшного времени последних двух столетий.

Любопытен механизм проведения подобного анализа. Автор обладает как бы особым биноклем, какой он поворачивает к материку литературы и искусства то одной, то другой его стороной, и послушная оптика или неимоверно увеличивает художественную ткань произведения и в ней становятся виды различные вкрапления, инклюзы, использованные уже в каких-то иных текстах, или вдруг – мгновенно – удаляется от них, помещает все это, пристально рассмотренное, на фоне общего ландшафта культуры, где и происходит окончательное сцепление «мотивов, сюжетов, героев», конкретных исторических деятелей.

Этот эффект исследовательского зрения, какой обнаруживается у П. Глушакова, не так прост, как кажется вначале. Помимо потребности – то приблизить, то отдалить от себя художественный осколок чего-то более крупного, надо держать в голове общую картину движения литературы и уметь пользоваться своим инструментом.

Выверенность сопоставлений нигде не говорит о поверхностности, проведенный анализ свидетельствует о высокой филологической культуре, вкрапление личной интонации нигде не переходит в фамильярность отношений с будущим читателем. Словом, «поглотитель» текста книги П. Глушакова получит истинное удовольствие от встречи с этой талантливо написанной книгой, расширит свои представления об истории русской литературы, уточнит свои соображения о тех или иных ее авторах. Она в равной степени обращена как к профессионалам, так и к обыкновенному любителю русской словесности. И ни тот, ни другой не будут разочарованы при встрече с нею, а напротив, существенно обогатятся новыми, во многом, смыслами, открытыми П. Глушаковым в своих прогулках по разнообразным закоулкам и заповедным тропам русской литературы.