Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Была ли Россия едина внутри себя? И когда?

Все больше и больше размышляя над судьбами России, особенно напряженно над тем, что происходит в настоящий исторический момент, я прихожу к выводу, что дело не только в некоторых фундаментальных вещах, о чем написано чуть выше – в формах и содержании религиозных воззрений русских людей, в особенностях истории России, какая выработала именно тот человеческий материал, какой мы сейчас имеем. (Это звучит несколько цинично – материал в разговоре о русском народе, но попробуем несколько снизить градус своих размышлений, чтобы подойти к прозе социальных аспектов становления России). Загадки России кроются не только в нашей русской неприхотливости и онтологической выживаемости в самых острых исторических перипетиях, от которых ряд государств и даже империй приказывают долго жить, а Россия, отряхнувшись, продолжает развиваться дальше. Как правило, она продолжает существовать в какой-то новой, еще невиданной исторической форме, которая вначале выглядит как полное отрицание того, что было ранее, – не в этом суть вопроса.

Петр отрицает всю предшествующую (допетровскую, как мы сейчас говорим) эпоху. Советский строй аннигилирует, как кажется вначале, императорскую Россию, возрожденный как бы капитализм в конце XX века и практически, и философски «снимает» вопросы о существовании советского государства. Эти исторические «качели» носят какой-то невообразимый характер с точки зрения других государств, которые, если переживают революционные потрясения, то тем самым обозначается достаточно длительный период их дальнейшего развития, с какой-то корректировкой произошедших изменений, но не более того.

В России все происходит совершенно непонятным образом. Да и пропущенные нами из-за экономии места примеры из практики древнерусского государства – отношения с Ордой, борьба с нею и победа на Куликовом поле, Смутное время, в котором как бы происходит прекращение существования независимого русского государства, но и в одном случае и в другом происходит несколько совершенно неприметных, но существенных исторических движений народного целого, и жизнь Руси (России) меняется неузнаваемо. При этом стоит заметить, что вплоть до закрепощения крестьян на Руси, что в окончательном виде занимает достаточно длительный временной отрезок – от Ивана Грозного до Петра Великого, древнерусское общество было во многом социально однородно. За малым слоем боярской и княжеской знати находился громадный и нерасчлененный массив народного целого, который для своего разделения не имел особых предпосылок. Диффузия, подвижность этих отношений в полной мере начинается с Петра, именно он делает русское общество открытым для перемещения как по вертикали (Алексашка Меньшиков как самый яркий пример), так по горизонтали (угасание многих боярских родов и возвышение служилого дворянства).

На протяжении трех столетий после этого народное тело России проходило через такие испытания, какие привели к усилению разделения народа внутри самого себя. Простой народ и элита, как бы ее ни обозначать – бояре, дворянство, опричнина, служивые дьяки, аристократия, высшее чиновничество, коммунистическая партийная номенклатура – были разделены непроходимым рвом. В России так и не произошло революции такого типа (прямо укажем в духе правоверного марксизма – буржуазно-демократической), какая могла бы снять перегородки между сословными слоями, их уничтожить. Когда бы, не титул, не принадлежность по рождению к особой (и меньшей количественно) части населения, но имеющей многочисленные наследственные привилегии, в том числе и имущественные, а талант и трудолюбие в аспекте служению своему государству становились определяющими критериями.

Известного рода движение в эту сторону происходит в России после реформ Александра II (примеры Сперанского или Ломоносова до этого являются достаточно яркими, но единичными) и большей частью через мощное явление «разночинцев», какое в русской литературе представлено великолепными образцами его художественного воплощения у Достоевского, Тургенева, Помяловского, Писемского, Гаршина, Чернышевского, других писателей. Но усилия этого слоя людей были направлены на борьбу с монархией, на радикализацию своих отношений с властью. Правда, Достоевский достаточно точно описал их «беспочвенность», отсутствие всякой связи с национальным началом; они явились как бы первыми космополитами в русской истории, не уважавшими и не любившими русскую культуру. Вероятно, в этом отношении они были близки как раз к «западникам» в русской истории, какие, конечно, принадлежали к дворянству и аристократии.

Не было более далекого класса (слоя) от реальной жизни основной массы населения, чем русская аристократия и высшее чиновничество в конце XIX и начале XX веков. К тому же Россия не смогла, в силу особенностей своего исторического развития, сгенерировать «третье» сословие – буржуазию, какая могла бы способствовать изменению методов и содержания управления государством, как это произошло на Западе. Русское купечество так и осталось социально-психологическим феноменом, сейчас больше известным тем, что оно или финансировало русских революционеров, своих будущих могильщиков, или проявило невиданное художественное чутье и на корню скупило лучшие произведения европейской живописи на рубеже веков, создав основу коллекций невиданного богатства и сложности (Морозов, братья Щукины, Третьяков). Места, да и потребностей для политических требований, для изменения социальной структуры государства у него, этого купечества, не было и в помине. Стоит отметить и тот факт, что русское купечество, что достаточно хорошо показано у Горького в романе «Дело Артамоновых», воспринимало свое занятие (бизнес, сказали бы сегодня), как неправедное, не угодное Богу дело. (Это проявление той самой архаики психологического и религиозного рода, какой полнилось русское крестьянство, из которого и выходило купечество).

Знаменитые кутежи и загулы русских купцов во многом объясняются данной психологической раздвоенностью этой касты русских людей. Этим также объясняется и отсутствие политических претензий и всяческих поползновений по созданию социальных движений (партий), выражающих их интересы. То, что мы привычно, опираясь на опыт западноевропейских стран, называем буржуазными революциями, какие возникали в этих странах из-за нехватки политических свобод и, соответственно, экономических возможностей для развития предпринимательства этим «третьим» сословием, в России отсутствовало напрочь. Только в начале XX века стали появляться некоторые признаки, и очень осторожные, борьбы за политические свободы, какие поддерживались русской буржуазией. Не исключено, что и большевиков, каким они активно помогали в разных формах – и денежно, и морально, они видели как своих соратников в будущей социальной организации России без крайностей идей коммунизма. Слабость этих идей была очевидна на Западе, но в России они могли стать локомотивом либерально-буржуазных преобразований и прежде всего в экономико-политической сфере. Это было и иллюзией, и ошибкой юной русской буржуазии. Поэтому, когда мы по привычке старых учебников называем февральскую революцию 1917 года – буржуазно-демократической, это был, выражаясь современно, симулякр, слабая копия того, что уже пережил в свое время Запад. Ни совокупности философских, социальных и индивидуальных требований и идей не было и в помине, все носило стихийный, не продуманный характер. Этот процесс восьмимесячного как бы торжества буржуазных революционных идей в России как начался с фарса отречения Николая II, так и закончился тем, что горстка организованных и способных радикалов в лице большевиков легко и свободно взяла власть в свои руки.

В это время русская аристократия, выродившаяся и лишенная всякой пассионарной активности, совершенно находясь вне национальных отношений и привязок к родной культуре и территории, легко поддалась влиянию нескольких демагогов и авантюристов. Что говорить, к примеру, о психопатичном клоуне Керенском, о русских полубандитских организациях социал-демократов, на которые власть по существу, как теперь известно, никак серьезно не реагировала, не проявляла и толики государственной воли. Говорить об ответственности перед народом, тысячелетней историей государства говорить вообще не приходится. Лучшие из ее представителей в лице Столыпина неизбежно должны были погибнуть (и погибли еще до наступления революции), поскольку места на будущей карте России им не было.

Но и эти телодвижения России представляют из себя некую вершину исторической активности по сравнению с временами застоя советской истории 60-70-х годов XX века, среди главных достоинств которой была стабильность и приверженность к пониманию текущих бытовых потребностей населения, так как до этого в русской истории данный вопрос не ставился никем и никак.

Достоевский думал и писал, что русский народ должен послужить великим уроком для всего человечества, понимая под этим неизбежную для России и его народа мессианскую жертвенность и прохождение через самые тяжкие испытания. Пророк оказался страшно прав, и мы этот процесс наблюдаем вплоть до сегодняшнего дня.

Так и хочется вслед за Пушкиным воскликнуть – «Ужасный век, ужасные сердца!» Это про нас. Это про нашу эпоху, в которой не только наворочено невесть что с человеческим телом, которым не только покрывались целые поля во вторую мировую войну, но выгромоздили горы человеческой плоти в особых местах, вроде Освенцима и Майданека, Бухенвальда и безвестных белорусских деревень. Это была как некая валюта – сама физическая плоть человека, какой человечество расплачивалось невесть с кем за вход в царство свободы и демократии. Это также привело к тому, что само тело встало во главу угла всех дальнейших поползновениях человека в постмодернистскую эпоху.

Все внутреннее и идеальное, утопическое и возвышенное оказалось настолько недолговечным и предательским, что человеку пришлось хвататься за плоть, ее физичность, животную прямоту и инстинктивность. Это мы и наблюдаем последние несколько десятков лет. Теперь человек обречен расплачиваться этими своими потребностями не веры в Бога, не поисками красоты, спасающей мир, не возвышением слабых поползновений культуры к спасению того, что невозможно определить словами – истинно человеческого в самом человеке, но потребностями все в новых и новых содроганиях плоти, затуманивания мозгов все новыми и новыми наркотическими придумками, какие надо закачивать все в ту же ненасытную плотскую машину человеческого существа.

Кажется, что человек не выдержал перегрузки своей внутренней жизнью, своим полетом мечтаний, фантазии, обретения идеалов, Бога, в конце концов. Ему только и осталось, что фиксировать и разбираться со своей торжествующей плотью, своей физичностью, чтобы, пробежав свой век, отмеренное ему время, превратиться в некую жижу, находящуюся под несколькими метрами сырой земли. Никакого «столба» из желаний, поисков абсолюта, особых чувств любви и трепетного отношения к жизни над этим куском земли не будет подниматься вверх и нечего будет представить некоему высшему разуму, вздумавшему воскресить это ушедшее из жизни существо, потому что воскрешать будет нечего – за т а к и м человеком встает ужасающая пустота и безнадежность отсутствия малейшего смысла в его существовании.