Повесть о Татариновой. Сектантские тексты

IX

Катерина Филипповна лежит на жестком диване в своей спальне, в полном изнеможении. Даже подушку не подложила под голову – сил нет протянуть руку за нею. Только что ушел последний посетитель. Сколько их за день перебывало! Утром, еще не успела Катерина Филипповна чаю напиться, приехала тайная советница Еропкина с больным глазом; потом Лохвицкий[173] привез стихи «Песнь о Филадельфии Богородичной» и все выспрашивал о пророческом даре, будто это орден какой или чин, которого добиться усердием или происками можно. Потом штаб-лекарь Коссович[174] принес письмецо от командира лейб-гвардии Егерского полка Евгения Александровича Головина[175] с просьбой молиться о нем, а он и пост соблюдает приказанный, и до 780 поклонов в день дошел, и дозу слабительного и рвотного по совету Катерины Филипповны удвоил, и стало ему легче – опухоль спала. После Коссовича явился Дубовицкий[176], только что приехавший из своего Рязанского имения – он то кланялся в ноги, то вскакивал: «Волхвы все и масоны! Дух Божий только простолюдинам открывается!» – и обещал Ермила, своего крепостного человека, привести на собрание. Среди дня посетил Екатерину Филипповну Родион Александрович Кошелев и передал ей поклон от государя: «Госпожой Татариновой, – сказал вчера в дружеской беседе Родиону Александровичу государь, – надеюсь я истребить скопцов и масонов». А на днях написал (Родион Александрович и записочку привез): «Tout ce que Vous me disiez sur le palais Michel m’a été allé droit au coeur! Pour cette veuve-là, je sens un véritable embrasement et je le sens pendant mes prières auxquelles Vous et <пропуск в тексте. – A. Э.> votre troisième sont constamment associés»[177].

Впрочем, жаловался Родион Александрович, что государь почему-то стал чаще графа Аракчеева[178] к столу приглашать, чем его, своего любимого наперсника и водителя своей души – в гоф-фурьерском журнале все Аракчеев да Аракчеев стоит. Во время беседы постучались в дверь и вошла Леночка Щеглова, купеческая дочка, вся обвешанная образками и четками. На пухлом розовом лице с вздернутым носиком постное выражение, любопытные молодые глаза опущены, а звонкий голос (ей «В саду ли в огороде» таким голосом распевать) таинственно приглушен. Шепотом спрашивает она Катерину Филипповну, в монастырь ли ей идти (тетка у нее игуменья на Урале), или замуж выйти за ненаглядного Ваню, или, может быть, заделаться пророчицей, как Катерина Филипповна, и собственное братство учредить? После Леночки приехал совсем юный поручик князь Елпидифор Енгалычев[179], влюбленный в танцорку Тюнтину из Большого Каменного Театра. Она отвергла его букеты и любовь ради купца Селадовникова, и он пришел спрашивать Катерину Филипповну, что ему делать. Последней уже в сумерках приползла старуха-чиновница из Гавани (ей все наводнения мерещатся, и старик ее покойный в мундире и при шпаге прямо из воды выходит и держит утюг – все, что от наводнения спас из потопшего домика). Слушала ее Катерина Филипповна внимательно, наклонив голову, как птица, и держала в горячей руке похолодевшие дрожащие пальцы. Нет малых страданий, есть малые сердца, и все равно – через муку о танцорке Тюнтиной, через познание сокровенных тайн Натуры, через телесную боль, гибель придворной карьеры или восторженную радость любви – приведены будут малые сердца к Единому Сладчайшему сердцу.

Будто из бани омытые, уходят от Катерины Филипповны. «С легким паром» или «Христосе Воскресе», – не понять. А она остается одна со всем грузом бредней, мелких бед, постыдных страстей и великих печалей, изнеможенная и побледневшая, как магнетизер после многочасового сеанса[180]. Голова у нее тяжелая, поднять не может не то от тяжелых кос, жгутом свернутых на затылке, не то от невидимой сети с мертвым, тяжелым уловом. А в сердце звучат слова Экклезиаста, самые усталые слова, когда-либо произнесенные на земле: ha-kol hel-wel he-wel ha-wo-lim[181].

Дверь распахивается, вихрем влетает Вера Ненастьева: «Катя, Катя, батюшку нынче ночью увезли в Съезжий Дом, у Семеновских казарм»[182].

«Куда, куда?» – Катя выпрямилась, вся поддалась вперед, будто крылья прорезались за плечами.

«В Съезжий Дом… К полицмейстеру Горголи… дальше куда, не знаю… в дорожной коляске… с приставами… Ах, Катя, конец всему, кончен золотой век… Верил Павел Петрович, что отец ему наш Искупитель, верит и император Александр, что живого Бога из Петербурга проводил, тайные слезы льет, кается, без него жить и царствовать не хочет. Черные вороны над царем полетели… Летят, кружат, ладаном ресницы кадят, стихарями машут, крыльями шелестят. Наклони голову, Катя, – задыхаясь, шепчет Вера. – Не задело бы тебя крыло! Вот, вот оно! Черное! – Все заслонило. Света не вижу. Темень темная, тьма, мрак». – Странным, глухим, не своим голосом, внутренним (вспоминает Катя чревовещателя в балагане на Царицыном лугу) Вера запевает:

Ялица-Метелица
Завьяла, заметелила,
Все пути мои-дороженьки.
Нельзя пройти и проехати
К родному батюшке,
К моему Царю Небесному[183].

Верины глаза расширяются, темнеют, из голубых становятся черными, кровь отливает от лица, она вся передергивается с головы до ног и прямо, как под самый корень подрубленное дерево, падает на пол. Жалобно звенит выпавший из волос гребень. В открытое окно льется необъятный закат, колокольный звон из церкви Михаила Архангела и сладкий, как ладан, томительный запах каштановых цветов.