Кровь и туман

Глава 5

Первым, стоит мне только замолчать, высказывается Ваня:

— Всё это не имеет абсолютно никакого смысла.

Он стоит в позе: вес тела перекинут на опорную правую ногу, согнутую в колене, одна рука сжимает спинку стула до побелевших костяшек пальцев, другая покоится в кармане джинсов, — вот уже, кажется, целую вечность. Его абсолютная статика пугает меня даже больше, чем динамика Дани, который в течение всего моего рассказа умудрился смять плед на кровати до состояния огромного кома и скинуть его на пол.

— Хотя, — Ваня переводит задумчивый взгляд с брата на меня и обратно, и так несколько раз, пока наконец не выбирает моё лицо как основную контактную точку. — Теперь странные разговоры о воспоминаниях не выглядят такими странными.

— Какие ещё разговоры? — Даня соскакивает с кровати, цепляясь ногами за одеяло и едва не падая на пол. — Вы уже о чём-то таком без меня разговаривали?

— Ага. О симптомах эффекта бабочки.

— Это о фильме? — Даня морщится. — Амелия его обожает, поэтому мы смотрели его раз двадцать, но…

— Не тупи, — обрывает брата Ваня. — О пространственно-временном явлении. Славе было любопытно, почему она ничего не помнит, но при этом на тренировке умудряется махать руками и ногами далеко не в произвольном порядке.

— Я не уточняла, что говорю о себе, — поправляю я тихо и не так уверенно, как хотелось бы. Пожалуй, прежде чем ввязываться в разговор с одним из самых умных среди нас, стоило дважды подумать, не разоблачит ли он меня ещё на подступе. — Хочешь сказать, ты сразу понял, что я спрашивала далеко не теоретически?

— Были мысли, — Ваня пожимает плечами. — Но я решил оставить их при себе, чтобы не спугнуть тебя. А то вдруг ты бы снова от нас закрылась.

«Закрылась». Я усмехаюсь. Ловко же он обогнул тему депрессии!

— Почему я всегда всё узнаю последним? — вмешивается Даня, максимально повышая голос. У меня даже мурашки по коже бегут.

— Вообще-то, вы оба — первые и единственные, кому я решилась выложить всё как есть, — говорю я. — Без недомолвок. Надеюсь, теперь некоторое моё поведение… — я откашливаюсь. Гордость и неспособность к признанию слабости перед другими встаёт поперёк горла. — … Точнее, его причины, стали для вас понятными.

— Ну да, — сообщает Даня. — Ты ещё неплохо держишься. Я бы на твоём месте вздёрнулся.

Он подходит к брату. Максимальная внешняя разница выходит на передний план, отражаясь во всём: в позе, во взгляде, в перекошенных губах, в сжатой челюсти.

— Спасибо за мнение, которого никто не спрашивал, наш ты оптимист! — прыскает Ваня.

Если раньше только он стоял передо мной, тогда как Даня ворочался сзади, на кровати, то теперь обе пары глаз пристально разглядывают меня, отчего становится неуютно. Знать бы, что творится у близнецов в головах. Не совершила ли я ошибку, когда посчитала их надёжными и, что более важно, готовыми к тому, чтобы поверить в…

Самой смешно, и даже вот она — улыбка. Бен прав: бред сумасшедшего всё, что с нами происходит.

Даже знаменитая Алиса и часа не продержалась бы в таких условиях.

— Я должен спросить, — и снова Ваня; как обычно, впереди планеты всей в лице своего близнеца, который пока ещё старается переварить услышанное. — И какая там у нас была жизнь?

Я ждала этого вопроса, но всё равно он гремит у меня в голове выстрелом в упор, без предупреждения и контрольного отсчёта до трёх.

— Мы с Даней были братом и сестрой, — начинаю я осторожно, на выдохе. Каждое слово — шаг вперёд по тонкому льду. — Даня отказался, когда за ним пришли стражи, я согласилась. А ты, — смотрю в упор на Ваню. — Ты, как и здесь, был членом оперативной команды «Дельта», только… когда я пришла, у тебя не было сослуживцев. Они погибли на задании вместе с куратором команды.

— Как их звали? — сразу спрашивает Ваня заинтересованно.

— Тори и Паша. Они, как я помню, были парой.

— Единственные стражи с такими именами, которых мы знаем, сейчас в отставке по семейным обстоятельствам, — задумчиво произносит Даня. — Свадьба, ребёнок, декрет.

— К слову, мы и заняли их место в оперативной команде, — говорит Ваня. — То есть, вы с Даней. До меня хранителем в «Дельте» была Виола, но она провалила крайнюю экзаменационную сессию.

— Что ж, значит, в этом времени они тоже выжили, — я не хочу, чтобы близнецы могли различить расстройство в моём голосе, но мысли о возмездии со стороны естественного хода вещей, нарушенного уже не один раз, никак не оставляют меня. — А Феликс? Вы знаете кого-нибудь с таким именем?

— Не-а. — Ваня глядит на Даню. Тот в ответ пожимает плечами. — Не знаем… — Сам себя обрывает. Вздрагивает всем телом. — Погоди. — Теперь холодная золотая медь смотрит точно на меня. — Ты говоришь, вы с Даней были братом и сестрой… это как? И где был я?

— Мои родители постарались. После их развода встал вопрос о вашей опеке, и так вышло, что Дмитрий усыновил тебя, а мама — Даню. Вы даже не знали о существовании друг друга, пока я не вмешалась.

— Вопрос об опеке, — вторит Ваня, пробуя это ядовитое, горькое слово на вкус. — А наши родители, значит…?

Я не смогу произнести это вслух. Не хочу врать, но и признаться в чём-то подобном, пусть это случилось не по моей вине, кажется невыносимо тяжёлой ношей, к которой я никогда не буду готова. Хорошо, что Ваня умный и ему не нужны мои подсказки. Да и Даня тоже, правда, в отличие от брата, он зачем-то храбрится, фыркает, ведёт плечом, мол, ерунда какая-то! Я не могу спокойно смотреть на эту попытку защититься, больше напоминающую предистеричное состояние. Поднимаюсь с кровати, подхожу к Дане быстро, пока он не сообразил, что именно я хочу сделать, а я не передумала — и обнимаю его.

Крепко, как обнимала раньше, в мире, где мы часто были единственной опорой друг для друга.

— Прости меня.

Данины руки немного погодя обнимают меня в ответ.

— Ты, получается, спасла наших родителей, — произносит голос, но я не чувствую вибрацию чужой грудной клетки; потому что это Ванины слова.

Тяжёлый вздох и лёгкое дуновение ветра; это Ванина попытка сказать «спасибо».

Прикосновение чего-то тёплого к моему плечу; это Ванина ладонь.

Так мы и стоим втроём, обнявшись, многим больше, чем нужно для того, чтобы просто приободрить друг друга: я, мой теперь уже не брат и юноша, который всё понял. * * *

Антон произносит моё имя слишком чётко, чтобы сделать вид, словно я его не расслышала. Я напрягаюсь каждой клеточкой тела. Защитники начинают перешёптываться ещё громче, чем когда начали делать это после команды «Вольно».

Антон находит меня взглядом в строю и коротко кивает, прежде чем добавить:

— Твой результат — сорок четыре.

Большая цифра, если не знать, что Антон оценивал каждое упражнение по десятибалльной шкале, а затем складывал все баллы для получения итога. У Бена — восемьдесят семь, и он остаётся в оперативной команде. Как и Лейла и некто по имени Кали, проскочивший на грани, но набравший свои восемьдесят.

Максимум — девяносто баллов. У меня сорок четыре. Это даже не половина.

По спине пробегает дрожь, а внутри — словно органы через мясорубку. Мне невероятно стыдно. Я чувствую себя глупой маленькой девочкой, по ошибке попавшей в класс для одарённых детей.

Где эта чёртова магия, когда она так нужна?

Я сжимаю левое предплечье пальцами правой руки.

Жаль, что клятва не может сделать меня невидимой.

— Тебе придётся оставить звание оперативника, — констатирует Антон. — Вакантное место в команде «Дельта» займёт…

Я перестаю слушать. Голос Антона в моей голове заглушает звук отрывающейся липучки шеврона. Никаких символов, слов или аббревиатур — лишь скромная белая буква «О» на чёрном фоне, не дающая преимуществ, но определённо точно заставляющая своего носителя чувствовать себя особенным.

Минус один ярлык. Плюс миллион проблем.

Шеврон в моих руках в фокусе, но я всё равно различаю носки ботинок подошедшего почти вплотную. Поднимаю глаза. Антон протягивает ладонь, я кладу на неё шеврон. Когда к разуму возвращается контроль, а Антон отходит обратно, я поворачиваю голову вправо, пытаясь выловить в строю один важный для меня взгляд.

Прошло уже два дня, Бен всё дуется. Даже рядом не встал, отделив нас друг от друга пятью стражами. Если ждёт извинений, может сразу оставить всякую надежду и начинать искать себе новую подругу.

— Ну? — спрашивает кто-то слева. — Как ты?

Я оборачиваюсь. Зелёные раскосые глаза, чёрные волосы до плеч. Выше меня на две головы минимум. Внешность ни о чём не говорит, как и не пробуждает в памяти какие-либо ассоциации.

— Чего?

— Я спрашиваю, не больно ли падать с пьедестала, принцесса?

Ладонь с коротко подстриженными ногтями, выкрашенными в чёрный, ложится мне на плечо. Хватка цепкая. Как клешня у автомата с игрушками в торговом центре.

Больно.

Белая вспышка. Всё происходит слишком быстро, чтобы мне это заметить; я чувствую лишь лёгкий дискомфорт от растяжения в пояснице, когда с громким хлопком роняю незнакомца на спину, умудряясь вывернуть ему руку и перекинуть его тело через своё плечо.

Ярко горящие серебряным символы клятвы на предплечье напоминают предупреждающие об опасности дорожные знаки, освещённые фарами проезжающих мимо них автомобилей.

Вскидываю руки в воздух в жесте: «Я ничего не делала, оно само», но в тренировочном зале слишком много свидетелей, а черноволосый слишком громко стонет, потирая ушибленную шею, чтобы присутствующим поверить в мою невиновность.

— Слава! — вскрикивает Антон. Впервые за всё время в его голосе слышится недовольство. — За нарушение порядка назначаю тебе вечернее дежурство в медкорпусе!

Я не успеваю бросить в ответ виноватое «поняла», когда черноволосый резко выпадает и сносит меня с ног. Затылок и плечи больно бьются о стену позади, выбивая из лёгких воздух. Я открываю рот, но всё, что могу — как рыба безмолвно шевелить губами.

— КАЛИ! — Антон уже не кричит, а ревёт.

Между нами и куратором не больше пяти метров, и всё же он не успевает остановить Кали, прежде чем его кулак обрушивается на моё лицо.

Боль прознает скулу. Я желаю потерять сознание, но одного удара для этого явно недостаточно.

Антон оттаскивает от меня Кали и сухо заявляет ему о дежурстве у хранителей и о том, что парень проявляет поведение, недостойное оперативника.

— Хуже, чем провалить экзамен, — цедит куратор. — Ты…

— Он защищался, — прилагая невероятные усилия, произношу я. Рот наполняется слюной, мне приходится сплюнуть себе под ноги. Алое пятно растекается по гладкой поверхности пола. — Он не виноват.

Ко мне подходит Марья. Когда меня подводят ноги, и я сползаю по стенке вниз, она приседает рядом и говорит:

— Тебе нужно в медкорпус.

Марья — одна из немногих присутствующих, в чьём взгляде, обращённом ко мне, нет и капли плохого, будь то презрение или наслаждение от лицезрения моего жалкого вида. Бен говорил, что для Марьи местная Слава является примером для подражания, и сейчас другой на её месте должен был быть разочарован разбившимся на осколки идеализированным образом.

Но вместо этого Марья зачем-то пытается собрать их и склеить воедино.