Группа дополнительных занятий

– Не осталось, сдала. А у вас?

Орифия покачала головой.

– Что еще за проходной знак? – спросил Кенан.

– В университет пропускают только студентов и работников, – объяснила Элин. – Там особые двери, которые не откроются, если при тебе нет специального знака. Это такой амулет, небольшой, – она показала.

– Что, боятся, что кто-нибудь пролезет и забесплатно научится? – усмехнулась Конла.

– В частности. Но вообще-то университет – средоточие науки, там хранятся многие тайны магического искусства, результаты открытий, в конце концов, ценные материалы.

– Это у нас воровать нечего, – сказал Кенан, – и то умудряются то лопату утащить, то мел. Тоже надо поставить такие двери, мы хуже, что ли. А то спирт весь вынесут.

– Спирта давно нет, – сказала Элин, – спиртовые составы на алхимии мы делаем в уме.

Кенан сказал трагически: тогда уже поздно.

– Я могу его повторить, – сказала Орифия. – Наверное. Это просто заклятье на материале, значит, его можно сделать.

Так, подумала Элин. Так. Ей не потребуется много времени, она знает университет изнутри. Зайти, посмотреть, куда (а лучше – на кого) указывает маятник, выйти. Возможно, прихватив с собою очередную часть тела.

– Но мне нужен образец, – сказала Орифия.

Так. Это уже сложнее.

– Надо поймать какого-нибудь университетского и отжать у него все, – сказал Кенан.

– Все – не нужно, нам требуется только знак.

– Надо все, – настаивал Кенан, – чтоб было похоже на ограбление.

– Это и так будет ограбление.

– Чтоб не поняли, что именно мы сперли! Прихватили заодно – и все, а так как будто деньги хотели.

Элин прошлась по дорожке, потерла щеку.

– Между прочим, это умно. Однако есть нюанс: это все равно преступление. Я предлагаю воздержаться делать то, за что нас будут преследовать по закону.

Кенан сказал, что, раз она умная, пусть придумает, как по-другому.

– Я займусь этим, – сказала Элин, – а пока предлагаю разойтись. Не нужно, чтобы нас здесь видели всех вместе. Мефрау Алдеринк, сколько вам потребуется, чтобы сделать дубликат?

– Представления не имею, – сказала Орифия, – никогда не занималась ничем подобным.

– Не то чтобы нас поджимает время, – сказал Ферик. – Профессору уже все равно.

Элин сухо улыбнулась и сказала: вы попали в самую точку. А теперь доброго вечера.

То ли им поменяли расписание, то ли отпустили пораньше, но Йоаннеса она уже не встретила, подождала у входа, привлекая взгляды, продрогла и, с трудом переставляя ноги от навалившейся вдруг усталости, потащилась на квартиру. Забралась по лестнице, избегая соседей, потому что в таких апартаментах селятся одинокие и разбитые жизнью, у них много боли и мало свободных ушей, куда эту боль излить, и говорят они часами. Повозилась ключом, открыла дверь, зажгла лампу. Отошла обратно на порог. Поставила ранец у ноги и стояла и смотрела.

Как будто только-только переехали и не живут, а бросили вещи и убежали по делам. Нагроможденье всего, что удалось спасти с тонущего корабля ее жизни, случайных, как и хватают при катастрофах, предметов. Все, что она покупала сама, подарки лично ей, безделицы, потому что дарили милое и памятное, но не дарили полезного. Сундук одежды, сундук безделиц. Ящик с канделябрами, которые Элин неделю уже носила по разным скупщикам, и каждый следующий давал все меньше, а ведь это серебро. Элин потерла бровь, прислонилась к косяку. Уже полгода. Пожалуй, это дата. Она не умерла, это все-таки жизнь. Она бросила ранец на кровать, подхватила ведро и кувшин и пошла за водой.

Мытье большой пользы не сделало, только краска под потолком, до того висевшая клоками, осыпалась, оставив проплешины. Элин утерла под носом предплечьем, выполоскала тряпку. Стены ужасны, нужно как можно меньше стен.

Бывший капитан стражи из квартиры внизу открыл сразу, пропустил просьбу о молотке и гвоздях мимо ушей, но предложил входить. Элин дважды сказала, что она спешит, поняла, что инструментов ей иначе не видать, и прошла внутрь пустой, но, тем не менее, загаженной комнатки. Минейр Мезей, делая оставшейся от левой руки культей судорожные жесты, словно поправлял одеяло на коленях, принялся рассказывать про сына. Элин путалась, сколько у него сыновей, выходило то два, то три. Один погиб при невнятных обстоятельствах, минейр Мезей проговорился однажды с пьяными слезами, второй женился и уехал выращивать овец, и скоро позовет его к себе. Минейр Мезей все может делать, вы не смотрите на это, мефрау. И потрясал культей. Элин вежливо улыбалась и говорила, что не сомневается в его способности вести хозяйство. Из мусорного ведра воняло, на полу хрустело от каждого шага. Элин старалась дышать через рот. Тараканы не завелись потому лишь, что поколения и поколения въезжавших сюда вызывали в один прекрасный момент мага, и он заговаривал полы и стены, и слои и слои заклятий въелись в самый кирпич и доски, и дом теперь отвергал всякую ненужную живность сам.

Людей, казалось порою, отвергает тоже. Элин прогнала эти мысли и снова попросила молоток.

Двумя тирадами о жене-стерве, которая померла, и второй, которая ушла к какому-то аптекарю, позже Элин все же получила молоток и горсть гвоздей, поблагодарила и, похрустывая, выскочила вон. Минейр Мезей сказал вслед: молодежь, все бегом.

Гвозди оказались ни туда, ни сюда. Крупноваты для платков, мелковаты для картин в тяжких рамах. Элин, забравшись на скамеечку, долго мыкалась в отсутствие третей руки, потом слезла, ссыпала гвозди в карман пиджака, надела его и забралась обратно. Приколотила по два гвоздика рядом с каждой отметкой. Взяла картину, влезла на скамеечку опять, чуть не опрокинулась вместе с полотном, кое-как нацепила на гвоздики одну петлю, отдышалась, нацепила вторую. Спрыгнула, отошла на пару шагов. Это вам не галерея, но уже полстены не видно. К вопросу о целях и задачах искусства.

Элин разворошила сундук с одеждой, распустила все свертки, похожие на те, с которыми ходят бродяги, только из чистого полотна. Полотно она рвала потихоньку на тряпки, так что сверки становились все туже. Элин выдернула и разложила на кровати платки, которые некуда было теперь носить, шали, от которых красоты, к сожалению, больше, чем тепла, и принялась примеривать к пространству. Прикладывала к стенке то один цветастый тканевый кусок, то другой. У Резели вышло, и у нее выйдет. Если оставлять красоту только изначально красивым местам, ее вообще не останется в мире. Пусть эта жизнь и временна, но это не значит, что она должна быть уродлива и насквозь печальна.

Элин, наконец, определила порядок, чтобы не вышло аляповато, чтобы цвета перетекали один в другой, взяла из ящика для писчих принадлежностей коробку с кнопками и снова полезла на скамеечку.

Потом простирнула занавески и вывесила сушиться обратно на окно. Протерла окно, сбегала на улицу вытряхнуть покрывало. Рассортировала два ящика: что точно на продажу, что она еще оставит. Закрыла и накинула сверху шаль, на импровизированную тумбочку поставила обширное блюдо, подумала, что бы на него красиво выложить, не нашла и оставила это на потом. Сняла охапку одежды со стула, разворошила на кровати и принялась раскладывать. Платья, которые некуда надеть, свернула туго и завязала в полотно, спрятала подальше под кровать. Рубашки и юбки, которые она станет носить, уложила в освободившийся ящик стопками, накрыла полотном от пыли. Плотные рейтузы, которые носила только под платье и длинный плащ зимой, уложила на спинку кровати. Подумала: гордость моя останется со мною и проявится в другом, а нижний этаж уже ощутимо подмерзает.

Она вытянула из-под кровати сундучки с мелочами, протерла, затолкала назад, вымочила и шлепнула на пол тряпку и тщательно выскребла пол, подолгу сидя над пятнами, половина из которых сопротивлялась и вообще оказалась щербинами.

Вот так, думала взмокшая от работы Элин, вынося воду. Кому я делаю хуже, отказываясь считать эту дыру домом, кроме себя самой? Это не дом, конечно же, перевалочный пункт, но это не значит, что нужно опустить руки.

Она отнесла минейру Мезею молоток и оставшиеся гвозди, не стала оставаться на беседу, вернулась к себе и рухнула лицом вниз. У нее оставалось еще немного еды, и сейчас она пойдет за кипятком, и... все лучше, чем могло бы быть. Намного хуже, чем было, и это мешает увидеть истинное свое положение. А те, кто в таком положении родились, как-то справляются и делают красиво. Следует учиться у них.

Может быть, жизнь снова повернется к ней лицом, откликнувшись на честные усилия.

– Вот эта, – сказал стражник и показал прямо на Элин. – Подходит по описанию.

Интересно знать, включало ли это описание что-то, помимо “пятно на половину лица”, подумала Элин зло. Поднялась. Класс сидел притихший.

Они зашли, как только профессор Иллеш начал говорить, что будет на лабораторной. Господин заместитель по воспитанию с бумагами, за ним – стражник в кирасе и плаще, и паладин, такой же, как привел в свое время Нейла, – и тоже в аудиторию профессора Иллеша, вот ведь везучий на визиты господин, – только с бородкой и благородной проседью в волосах, с мечом на поясе вместо булавы. На меч он веско положил ладонь в латной перчатке. И плащ у него был не просто синий, а вышитый золотистым по краю. Глядел паладин на Нейла, тот поднимал голову, странно дергал и опускал. Рука в браслете лежала на столе. Нервничает, подумала Элин. Думает, что пришли по его душу.

А нет.

– Мефрау, вы опять? – спросил господин заместитель по воспитанию. – Нехорошо, я в вас поверил. Как видно, зря.

– И еще одна, – сказал стражник.

Господин заместитель по воспитанию уставился в бумаги, провел пальцем по листу и тем же пальцем показал на Конлу.

– Сидела за избиение. Тоже, кстати, благородного.

Конла шепотом, который разнесся от стены до стены, сказала: ну трахать же вашу мамашу.

– Могу я узнать, в связи с чем... – начала Элин, но стражник не дал ей закончить, взял за локоть и, чуть не приподняв над полом, как куклу, поволок за собою. Элин обернулась. Как могла незаметно, но интенсивно замахала на Резель, которая порывалась вскочить.

Конла шла за господином заместителем по воспитанию и сквернословила. Тот предложил ей закрыть преступную пасть, а не то он будет свидетельствовать о том, что за время учебы у нее не получилось никакого исправления. Впрочем, и так будет.

Их вели в молчании уже знакомой дорогой, в кабинет господина заместителя по воспитанию. Элин спотыкалась через два шага на третий, семенила за стражником, и он, наконец, ослабил хватку.

Элин вдохнула, выдохнула и приказала себе начинать соображать. Вели их не в участок, значит, все не так дико. Что там могли наговорить эти безусые паршивцы? Что на них напали две девицы, обобрали и обесчестили?

Но у Резели был нож. Такой нож, за который забрать хочется без дополнительных поводов.

Их провели мимо воспитанников, ожидавших наказания (они сидели) и наказание получивших (они стояли и терли задницы), затолкали в кабинет. Стол занял паладин, изящно намотав на руку плащ. Господин заместитель по воспитанию остался стоять. Стражник подтащил кресло для посетителей к столу ближе, сел (прямо на плащ, в отличие от паладина, который сложил на столе руки и наблюдал за Элин с Конлой, усмехаясь в бородку) и принялся писать. Господин заместитель по воспитанию сунулся было к ним, но был вежливо отправлен пошататься где-нибудь и не мешать.