Установленный срок

Сейчас ее не было, и я чувствовал, что она будет говорить и думать обо мне дурно всю мою оставшуюся жизнь. Возможно, настанет время, когда меня тоже заберут, и когда ее отец давным-давно будет покоиться, тогда в ее голове появятся более нежные мысли. Если бы только было возможно, что я мог бы уехать, чтобы Джек женился на девушке, которую он любил, это было бы хорошо. Затем я вытер глаза и вышел, чтобы заняться приготовлениями к завтрашнему дню.

Наступило утро 30 июня, яркое, ясное утро, холодное, но все еще добродушное и приятное, когда я сел в коляску и велел отвезти себя в Литтл-Крайстчерч. Сказать, что на душе у меня было грустно, значило бы неверно описать мое состояние. Я был так раздавлен горем, так выбит из колеи мучительной болью, что едва замечал то, что происходило перед моими глазами. Я только знал, что этот день настал, ужасный день, к которому я стремился в своем неведении, и что я был совершенно неспособен пройти через эту церемонию с достоинством или даже хладнокровно. Но когда меня везли по улице, я заметил на горизонте, во нескольких милях слева, в море, маленькое пятнышко дыма, как будто это могло быть какое-то проходящее судно. Это ни в малейшей степени не привлекло моего внимания, но так оно и было, и я вспоминаю, что, проезжая мимо, подумал, как благословенны были те, кто прошел мимо, не подозревая о том ужасном испытании Установленного срока, с которым мне суждено было столкнуться.

Я отправился в Литтл-Крайстчерч и там обнаружил мистера Красвеллера, ожидающего меня в холле. Я вошел, взял его вялую руку в свою и поздравил его. О, как напрасно, как жалко прозвучало это поздравление в моих собственных ушах!

И я сознавал, что это было произнесено жалобным тоном и со скудным, затаенным дыханием. Он просто покачал головой и попытался пройти дальше.

– Не возьмешь ли ты свое пальто? – спросил я, видя, что он выходит на свежий воздух легко одетым.

– Нет, с чего бы? Там, наверху, в этом нет нужды.

– Вы не знаете этого места, – ответил я. – Там есть двадцать акров земли для прогулок, по которой вы можете побродить.

Затем он перевел на меня взгляд, о, какой взгляд! и пошел дальше, заняв свое место в экипаже. Но Ева последовала за ним, постелила ему на колени плед и набросила на плечи плащ.

– А Ева не поедет с нами? – спросил я.

– Нет, моя дочь спрячет свое лицо в такой день, как этот. Это для нас с тобой, чтобы нас провезли по городу, – тебя, потому что ты гордишься этим театрализованным представлением, а меня, потому что я его не боюсь.

Это тоже добавило к моей печали. Потом я оглянулся и увидел, что Ева села в маленькую закрытую карету и уехала кружным путем, чтобы встретиться с нами, без сомнения, в колледже.

Когда нас увозили, Красвеллера и меня, я не сказал ему ни слова. И он, казалось, собрался с духом в своей ярости и оставался упрямо молчалив в своем гневе. Таким образом, мы ехали дальше, пока, подъехав к повороту дороги, перед нами не открылась морская гладь. Здесь я снова заметил небольшое облачко дыма, которое поднималось из того же места, которое я видел раньше, и я понял, что какой-то большой корабль входит в гавань Гладстонополиса. Я повернул к нему лицо и вгляделся, и тут меня осенила внезапная мысль. Что было бы со мной, если бы это было какое-нибудь большое английское судно, вошедшее в нашу гавань в тот самый день, когда Красвеллер препровождался в колледж? Год назад я бы порадовался такому случаю и уверил бы себя, что покажу незнакомцам величие этой церемонии, которая, должно быть, была для них в новинку. Но теперь мной овладел ползучий ужас, и я почувствовал, как мое сердце оборвалось. Я не хотел, чтобы ни один англичанин или американец пришел посмотреть на первый день нашего Установленного срока.

Было очевидно, что Красвеллер не видел дыма, но на мой взгляд, по мере того, как мы продвигались вперед, он становился все ближе, пока, наконец, не стал виден корпус огромного судна. Затем, когда карета въехала на улицу Гладстонополиса в том месте, где одна сторона улицы образует набережную, судно с необычайной быстротой приблизилось, и я смог разглядеть через гавань, что это был военный корабль. Именно тогда я испытал определенное чувство облегчения, потому что был уверен, что судно пришло, чтобы помешать моей работе, но каким подлым, должно быть, было мое действие, когда я получил удовольствие от мысли, что оно будет прервано!

К этому времени к нам присоединилось около восьми или десяти экипажей, которые образовали позади нас как бы похоронный кортеж. Но я мог заметить, что эти экипажи были заполнены по большей части молодыми людьми и что ровесников Красвеллера вообще не было видно. Когда мы поднимались на городской холм, я мог видеть Барнса, бормочущего что-то на пороге своего дома, и Таллоуакса, размахивающего большим ножом в руке, и Экзорса, размахивающего над головой бумагой, которая, как я хорошо знал, была копией Акта нашей Ассамблеи, но я мог только притворяться, что не замечаю этого, посмотрев на них, когда наш экипаж проезжал мимо.

Главная улица Гладстонополиса, проходящая через центр города, спускается с холма до уровня гавани. Когда судно подошло, мы начали подниматься на холм, но лошади продвигались очень медленно. Красвеллер сидел рядом со мной совершенно безмолвный. Я ехал дальше с вымученной улыбкой на лице, время от времени заговаривая с тем или иным соседом, когда мы встречались с ними. Я был вынужден быть в определенной степени жизнерадостным, но серьезным и торжественным в своей жизнерадостности. Я забирал этого человека домой на тот последний славный год, который он собирался провести в радостном предвкушении более счастливой жизни, и поэтому я должен быть жизнерадостным. Но это было всего лишь то, что нужно было разыграть, пьеса, которую должен был сыграть я, артист. Я так же должен быть торжественным, тихим, как церковный двор, скорбным, как могила, потому, что это было правдой. Почему я был вынужден играть роль, которая была так фальшива? На вершине холма мы встретили толпу людей, как молодых, так и старых, и я был рад видеть, что последние вышли поприветствовать нас. Но постепенно толпа стала такой многочисленной, что карета остановилась, и, встав, я жестом попросил окружающих пропустить нас. Однако мы все плотнее погружались в массы, и наконец мне пришлось вслух попросить, чтобы они разомкнулись и позволили нам ехать дальше.

– Господин президент, – сказал мне один пожилой джентльмен, городской кожевенник, – в гавань входит английский военный корабль. Я думаю, им есть что вам сказать.

– Мне есть что сказать! Что они могут мне сказать? – ответил я со всем достоинством, на которое был способен.

– Мы просто останемся и посмотрим, мы просто подождем несколько минут, – сказал другой старик. Это был бармен с красным носом, и пока он говорил, он занял место перед лошадьми. Я напрасно пытался надавить на кучера. Было бы неприлично делать это в такой момент, и, во всяком случае, что-то было обусловлено положением Красвеллера. В карете он молчал, но, взглянув на его лицо, я увидел, что он проявляет большой интерес к происходящему.

– Они начнут подниматься на холм, мистер Баннит, – сказал хозяин бара кожевнику, – как только выйдут из лодок.

– Да благословит Господь старый флаг во веки веков! – сказал мистер Баннит. – Я знал, что они нам не дадут никого сдать на хранение.

Так их секрет был раскрыт. Эти старики, кожевники, торговцы виски и тому подобное, отправились домой в Англию, чтобы получить помощь против собственного правительства! Всегда существовали отбросы общества, грязная, пузырящаяся, бессмысленная пена, люди вроде вечно пьяного старого хозяина бара, которые все еще покорно держались за старую страну, люди, которые ничего не знали о прогрессе и цивилизации, которые довольствовались тем, что ели и пили, и в основном последним.

– Вот они идут. Боже, благослови их золотые ленты! – сказал красноносый.

Да, они поднялись на холм, три позолоченных британских морских офицера, окруженные толпой британульцев.

Красвеллер видел все это, но не двинулся с места. Но он наклонился вперед, закусил губу, и я увидел, что его правая рука дрожит, когда он хватался за ручку кареты. Мне ничего не оставалось, как откинуться назад и сохранять спокойствие. Однако я прекрасно понимал, что наступает час отчаяния, сопротивления и поражения. Они поднялись и были встречены тремя оглушительными возгласами толпы, собравшейся вокруг кареты.

– Прошу прощения, сэр, – сказал один из троих, которого, как я потом узнал, звали вторым помощником, – вы президент этой республики?

– Да, – ответил я. – а кто вы?

– Я второй помощник на борту канонерской лодки Его Величества "Джон Брайт".

Я слышал об этом судне, названном так в честь доблестного офицера, который в начале века уселся на бочку с порохом и в одиночку подавил мятеж. За этот поступок он получил звание графа Брайта, но судно по-прежнему называлось "Джей Би" на протяжении всей его службы.

– И какое у вас ко мне дело, господин второй помощник?

– Наш капитан, капитан Баттлакс, свидетельствует вам свое уважение и надеется, что вы не откажетесь отложить эту интересную церемонию на день или два, пока он не сможет прийти и понаблюдать за ней. Он уверен, что мистер Красвеллер не будет возражать.

Затем он снял шляпу перед моим старым другом.

– Капитан и сам бы поднялся, но он не может покинуть корабль, пока не увидит, что его большая пушка установлена и находится в безопасности. Ему очень жаль, что он так бесцеремонен, но 250-тонная паровая махина требует большой осторожности.

– Установлена? – переспросил я.

– Ну да. Всегда необходимо, когда корабль отпустит якорь, навести пушку наиболее эффективным образом.

– Она ведь не выстрелит? – спросил Баннит.

– Нет, если не будет провокаций. Провод детонации находится у капитана под двойным замком в его собственной комнате. Если бы он только дотронулся до пружины, мы бы все здесь разлетелись на мелкие кусочки за меньшее время, чем вам понадобится, чтобы подумать об этом. На самом деле, вся эта сторона холма мгновенно превратилась бы в руины, на которых не осталось бы и следа человека.

Это прозвучало как угроза, которую я не мог вынести. И действительно, для себя мне было все равно, как скоро я могу погибнуть. Англия, с непревзойденной тиранией, послала одно из своих жестоких современных изобретений и угрожала всем нам кровью, ранами и убийствами, если мы не откажемся от нашей благодетельной современной теории. Это было злобное влияние интеллекта в применении к грубой силе, преобладающее над его благотворным влиянием в применении к человеколюбию. Чем был для меня "Джон Брайт", что он пришел сюда, готовый отправить меня в вечность своим кровожадным механизмом? Это дурной знак времени, времени, которое во многих отношениях вселяет надежду, что величайшие изобретения дня всегда принимают форму двигателей разрушения! Но что я мог сделать в этот момент? Я мог только продемонстрировать хладнокровие своего мужества, попросив кучера ехать дальше.

– Ради Бога, не надо! – сказал Красвеллер, вскакивая.

– Он не сдвинется ни на шаг, – сказал Баннит хозяину бара.