Смерть Ленро Авельца

67. Ада Уэллс: опознание тела

О его смерти я узнала из пресс-релиза. После того как я столкнулась с ним в Норвегии, я стала пристально следить за новостями. Авельца обсуждали ежечасно, но где он и что он – никто не знал. Мнения, теории и спекуляции – но нет фактов, сплошное радиомолчание. Удалось ли перехватить самолёт? Держат его в Польше или в Цюрихе? Может, уже перевезли в Нью-Йорк? А может, он сбежал и сейчас на пути в Китай, едет бронированным конвоем и отстреливается от погони?

…Мне позвонили спустя несколько часов после пресс-релиза. Я была в Нью-Йорке, прилетела туда из Норвегии. Мне позвонили из ОКО и попросили выйти из дома и сесть в машину, которую за мной послали.

С ОКО меня всегда связывали особые отношения – и даже после того, как отца сняли и упрятали в лечебницу, у меня там остались друзья. Некоторые не были посвящены в «тихое восстание», а некоторых расследовали и признали непричастными, и они продолжили работать – в основном среднее звено, но за прошедшие пятнадцать лет многие доросли до высоких постов. Изредка я пересекалась кое с кем из них и даже передавала сувениры для отца.

Так что, хоть они и не уточнили, зачем я им понадобилась, я, знакомая и с принципами, и с методами работы ОКО, подумала, что речь о встрече с Авельцем в Норвегии.

Я села в машину, и, к удивлению, меня повезли не в штаб ОКО, а прямо в аэропорт Кеннеди. Там меня посадили в самолёт – крошечный джет на семь-восемь пассажиров, где оставили наедине с одним из агентов. Он сказал, что не имеет права отвечать на вопросы, но взамен задал два своих – сначала спросил, каково это, иметь отцом легендарного Уинстона Уэллса? «Легендарного». Я всегда знала, что культ моего отца цветёт в ОКО, но не подозревала, до какой степени. В глазах агента я читала восхищение и возбуждение от того, что он находится так близко к дочери кумира. Я попыталась его не разочаровать. Но, выслушав моё сдержанное мнение, он спросил: а каково, имея отцом Уэллса, быть любовницей Ленро Авельца?

«Преступника, террориста и психа», – имел он в виду, и во мне взыграла злоба, и я ответила: «Восхитительно, лучше, чем любовницей любого другого мужчины». Агент сразу заткнулся и молчал до тех пор, пока полчаса спустя в самолёт не вошла Моллианда Бо.

Она была на каблуках и в длинном синем платье, причёска испортилась, а макияж растёкся по лицу. Она постарела и без цифровой обработки, которая обычно сопровождала её на экране, выглядела неважно. Чего у неё было не отнять – так это высокомерия и брезгливости, которую она даже не пыталась скрыть. Агенты вели её жёстко – она упиралась, но молчала. Увидев меня, Моллианда закатила глаза и села в другой конец салона, спиной ко мне.

Дали команду на взлёт. Моллианда начала допытываться, куда мы летим, и что происходит, и почему её похищают, а я уже начинала догадываться.

Когда взлетели, Моллианда наконец замолчала. Агент вышел на связь и вывел голос своего начальника прямо в салон. Мы не могли определить ни возраст, ни пол говорящего – голос искажал компьютер. Тогда я подумала, это один из руководителей ОКО. Но теперь я предполагаю, с нами разговаривал (разговаривала?) «агент L».

Голос сообщил то, что мы и так знали: Ленро мёртв, убит своим телохранителем, а его тело сейчас транспортируют в Цюрих – в штаб-квартиру ОКО. Нам с Моллиандой, как двум некогда близким ему людям, надлежит провести опознание.

Моллианда немедленно закатила истерику, в духе, что она не собирается опознавать этого человека, что она вообще не верит, что его убили, всё это обман, что она вообще рада, что он мёртв, она его ненавидит, ей на него наплевать. Подозреваю, она специально себя накручивала и наигрывала, но тогда это выглядело убедительно, и агент даже пригрозил вколоть ей успокоительное.

Мы долетели до Цюриха за пять с половиной часов.

Нас вывели из самолёта и посадили в машину – в Нью-Йорке ещё глубокая ночь, а в Цюрихе нас встретило позднее свежее утро: день, когда убили Ленро Авельца, шёл на запад. Моллианда курила и задымила весь салон машины.

С ним самим, с нашим дорогим Ленро, мёртвым и холодным, как при жизни, мы встретились в одном из новых зданий Особого комитета (по крайней мере, когда ОКО командовал отец, я его не видела). Оно находилось на окраине, рядом с ним располагались ангары и посадочные площадки, а территорию обнесли забором и защищали, как военную базу.

О каждом нашем шаге агент докладывал руководителю (L?), что натолкнуло меня на пугающую мысль: неужели они настолько не уверены, что убитый – действительно Ленро Авельц, и потому так боятся нашего с Молли вердикта?

В одном из коридоров мы столкнулись с доктором Джеем Онтерхайссом, как я узнала позже – личным врачом Авельца. Он первым опознал тело и подтвердил, что это его пациент, а не двойник, но ОКО решил подстраховаться.

С нами провели небольшой инструктаж: сказали, мы сейчас пройдём в помещение, где находится тело Авельца. Мы должны его внимательно осмотреть и далее произнести одну из двух ключевых фраз, либо: «Да, это тело Ленро Авельца», либо наоборот: «Нет, это не тело Ленро Авельца». Несмотря на напряжённый момент, я усмехнулась. Старая добрая бюрократия даже здесь дала о себе знать…

После того как мы скажем заклинание, наши показания зафиксируют, а нас доставят обратно в Нью-Йорк и «отпустят» – на этом слове агент сделал ударение, специально для Молли, которая сидела и молча буравила его взглядом.

Потом нас ввели в небольшое помещение, всё стерильно белое. Предварительно нас продезинфицировали, видимо, чтобы на одежде мы не внесли какую-нибудь бактерию, которая принялась бы пожирать плоть нашего экс-любовника и ускорила разложение трупа.

Мы вошли, надев белые халаты, в эту комнату. Он лежал посередине, полностью обнажённый, в стеклянном саркофаге, слабо подсвеченный синими лампами. Он был очень худой, я поразилась, насколько он похудел. Бледный, всё тело в синяках и кровоподтёках, а в центре лба – два аккуратных отверстия. Их подретушировали, но от одного взгляда на эти дырочки сердце ушло в пятки. Глаза закрыты, а рот – слегка приоткрыт, его обрамляли тонкие и белые, совершенно белые губы. Вены болезненно вздуты, как и костяшки на длинных пальцах. Ногти, я обратила внимание, очень длинные, что на него непохоже – он всегда так следил за собой…

Но это был он. Вне всяких сомнений, это был Ленро Авельц, убитый, растерзанный, больной, сломленный, мёртвый, но Ленро Авельц. Всё его тело, его родинки, ямочка под адамовым яблоком, волосяной покров на животе, родимое пятно на правом боку. Губы, которые постоянно изгибались в неискренних улыбках, этих гримасах, которые меня всегда в нём бесили. Хитрые глаза, сколько раз я пыталась застать их спящими… Руки, длинные тонкие пальцы…

Почему-то я оказалась на грани слёз. Я вдруг забыла всё плохое, что думала о нём, что говорили о нём, всё плохое, что он сделал… Я представила: это не он мёртв, а я. Это я мертва – или лежу в коме – бледная, худая, подсвеченная в этом саркофаге, а он стоит и смотрит… И посылает цветы. И записку. И ещё цветы… Живите, сколько хотите, и любите, пока живы.

Моллианда зарыдала. Она заплакала, закричала, что-то забормотала, и мне пришлось её успокаивать. Она кинулась мне шею, стала бить меня, едва не кусаться. Она рыдала и вздрагивала у меня на плече. Не знаю, любил ли её Ленро, но она его любила.

– Это он… он… – сказала она, захлёбываясь в слезах.

– Простите, но вы должны сказать, чьё это тело.

– Это его тело…

– Миссис Бо…

– Это тело Ленро Авельца, – сказала я. – Это его тело.

– Теперь вы, пожалуйста, повторите.

– Его, его это тело, это Ленро Авельц, ублюдки… – заорала она.

Мы вышли, скинули халаты, и нас немедленно вернули в машину. Обратный путь мы проделали уже без агента, и проходил наш полёт обратно в Нью-Йорк в совершенном молчании. Мы не попрощалась, разъезжаясь в аэропорту. Меня отвезли домой, и я вошла в свою квартиру, большую и пустую, будто не покидала её.

Я вошла и села в кресло, некоторое время сидела, потом пошла на кухню, налила себе выпить, взяла снотворное, запила его каким-то французским вином, вспомнила, что это Ленро обожал французские вина, особенно сухие из Бордо, и сердце начало бешено колотиться, и, несмотря на снотворное, я так и не смогла заснуть ещё несколько часов. Потом заснула, и мне приснился – удивительно, правда? – Ленро Авельц.

Мне приснилось, что я стою в подвенечном платье, а он опаздывает, и я стою, и мне предлагают пока обвенчаться с кем-то другим, мой отец предлагает, Уинстон Уэллс, а Ленро всё нет и нет, но я жду и отказываюсь выходить за другого. Наконец он появляется – красивый, в смокинге, длинные волосы расчёсаны на пробор, и только на виске крошечная ранка, из которой капает кровь. Он подходит к алтарю, берёт меня под руку, и я понимаю, что он берёт вовсе не меня, а какую-то другую женщину, а я уже сижу в первом ряду. Нет, это не Молли – она сидит рядом со мной и курит. Может, думаю я, это Евангелина Карр, та самая? Но нет, вроде бы – вон она, сидит, целуется с Энсоном Картом…

Авельц вдруг поворачивается, и я понимаю, что он мёртв, но как же так, ведь он стоит, вот он, в центре этой церквушки, и тут я понимаю, что Авельц никогда бы не стал жениться в церкви, это же бред, Ленро Авельц – и в церкви! Я понимаю, что это ловушка, это засада – операция «Капкан», только охотятся не на него, а на всех нас… Я вскакиваю и кидаюсь к двери – заперто, к другой – заперто, к третьей – заперто… Боковым зрением я вижу вспышки: пулемётные очереди, и тут осознаю, что мы находимся на сцене, на нас смотрят зрители, и со всех сторон люди с автоматами, и все лежат в крови, расстрелянные, и только Ленро Авельц один стоит живой и смеётся. Я слышу, как звучит песня Эль Алана «Фенена»: Бог промолчал / Не ответил Набукко / Верди рыдает в тиши.

Я просыпаюсь. Мне плохо. Этот сон я не могу забыть… Вот уже два с половиной года не могу забыть.