Король гор. Человек со сломанным ухом

В КОТОРОЙ ПРОСЯТ И ДАЮТ РУКУ КЛЕМЕНТИНЫ

Пятого сентября в десять часов утра до неузнаваемости изменившийся, осунувшийся и похудевший Леон Рено явился в гостиную мадемуазель Самбукко и бросился к ногам Клементины. Вся гостиная, от каминной полки до жардиньерок, была заставлена цветами. Два шаловливых солнечных луча прорвались с улицы сквозь распахнутые окна, и в них плясали миллионы мельчайших частиц, причудливо цеплявшихся друг за друга на манер идей, переполняющих романы Альфреда Уссе91. В саду уже падали яблоки, дозревали персики, осы

прогрызали глубокие и широкие дыры в грушах дюшес, цвели бегонии и ломоносы, а в корзине, стоявшей под левым окном первого этажа, вызывающе красовались гелиотропы. Солнце покрыло темной позолотой каждую кисть, свисавшую с виноградной лозы, а на лужайке подросшая за лето юкка трясла на ветру своими китайскими чашечками и звенела плодами-колокольчиками. И только Рено-младший на фоне этого великолепия выглядел бледным и тусклым, как увядшая сирень. За последние дни он весь сморщился, словно лист, упавший со старой вишни, и, как человек, лишенный радости и надежды, стал похож на куст смородины, растерявший плоды и всю листву.

События последних дней не укладывались в голове отвергнутого жениха. Надо же было покинуть родные места, три года прожить в невыносимом климате, проработать все это время в жутких шахтах, спать на кирпичной печи по соседству с клопами и кошмарными мужиками, чтобы в итоге тебе предпочли полковника, купленного за двадцать пять луидоров, которого ты сам же и оживил, размочив его в воде!

Любой мужчина хоть раз в жизни испытывал разочарование, но разве может хоть на кого-то свалиться такая странная и непредсказуемая беда? Леон понимал, что жизнь — это не молочная река с кисельными берегами. Ему были известны все приключившиеся на свете трагедии, от смерти Авеля, убитого в те времена, когда на земле еще был рай, до уничтожения картины Рубенса в галерее Лувра. Но, как известно, знание истории иногда позволяет что-то понять, но никогда не способно дать утешение. Как ни убеждал себя несчастный инженер, что многие мужчины получали отставку накануне свадьбы, а уж тех, кого отставили после свадьбы и вовсе не счесть, он так и не смог заставить голос разума пересилить печаль, и дело дошло до того, что у него даже слегка поседели завитки волос на висках.

— Клементина, — говорил он, — я самый несчастный мужчина на свете. Вы дали согласие, когда я просил вашей руки, а теперь, отказывая мне, вы обрекаете меня на муку, которая в сто раз хуже смерти. Как я буду жить без вас? Я слишком люблю вас, чтобы жениться на другой женщине, и поэтому буду вынужден жить один. Вот уже четыре года все мои чувства и мысли связаны только с вами. Из-за этого другие женщины кажутся мне низшими существами, недостойными мужского внимания. Я уже не говорю о том, чего мне стоило стать достойным вас. Но свои усилия я воспринимал, как награду, и был счастлив трудиться и страдать ради вас. А что теперь? Как мне пережить ваш отказ? Даже матрос, заброшенный на необитаемый остров, не так несчастлив, как я. Мне предстоит жить рядом с вами и быть свидетелем счастья другого мужчины, видеть, как вы проходите под моими окнами под руку с соперником. Ах, лучше смерть, чем такая ежедневная пытка! Но даже умереть я не имею права! Моим пожилым родителям и так непросто живется. Как же я могу обречь их на траур по собственному сыну?

Эти стенания, сопровождавшиеся вздохами и слезами, разрывали душу Клементины. Бедняжка плакала вместе с ним, ведь она всем сердцем любила Леона, но запретила себе признаваться в своей любви. Каждый раз, видя его страдания, она испытывала страстное желание броситься ему на шею, но ее чувства мгновенно цепенели, едва она вспоминала о Фугасе.

— Друг мой, — говорила она ему, — напрасно вы думаете, что я безразлична к вашим страданиям. Я знаю вас, дорогой Леон, с самого детства. Я знаю, до чего вы порядочны, тактичны, благородны и благожелательны. Я помню, как вы держали меня на руках и вкладывали мне в ладонь монету, приучая подавать милостыню нищим. Когда кто-то говорит о добрых делах, я сразу вспоминаю вас. Однажды вы побили мальчика, отнявшего у меня куклу, а ведь он был в два раза больше вас. Вот тогда я почувствовала, что храбрость может быть прекрасной, и даже подумала: как должна быть счастлива женщина, которая может опереться на любимого мужчину. С тех пор моя симпатия и уважение к вам стали еще больше. Поверьте, я заставляю вас страдать не потому, что я злая или неблагодарная. Увы, я больше не принадлежу себе, мной завладела какая-то темная сила, и теперь я похожа на автомат, совершающий движения под действием скрытых пружин. Эти пружины подчинили себе мою волю, и я чувствую, что мной руководят извне.

— Мне было бы легче, если бы я точно знал, что вы будете счастливы. Но ведь это не так! Этот человек, ради которого вы жертвуете мной, никогда не оценит по достоинству вашу нежную душу. Ведь это животное, солдафон, пьяница!..

— Я умоляю вас, Леон! Не забывайте, что он имеет право на уважительное к себе отношение.

— Уважать его! С чего бы? Небом прошу, объясните, за что можно уважать господина Фугаса? За его возраст? Так он моложе меня! За его таланты? Мы наблюдали их только за столом! За его воспитанность? Тут не о чем говорить. За его достоинства? У меня имеется твердое мнение относительно его деликатности и чувства благодарности.

— Я чту господина полковника с того момента, как увидела его в гробу. Это чувство овладело мной. Я не могу его объяснить. Я с этим живу.

— Хорошо, уважайте его сколько хотите. Поддайтесь непреодолимому суеверному чувству. Считайте его существом магическим, священным, спасшимся из когтей смерти, чтобы вершить на земле великие дела! Но даже это, дорогая моя Клементина, создает непреодолимый барьер между ним и вами. Если Фугас — существо высшего порядка, если это чудо природы, диво дивное, герой, полубог, идол, тогда нельзя думать на полном серьезе о том, чтобы стать его женой. Вот я — обычный человек, такой, как все. Я рожден для труда, для страданий и для любви. Я люблю вас! Полюбите и вы меня!

— Проказник! — сказал Фугас, входя в гостиную.

Клементина испустила крик. Леон быстро поднялся на ноги, но полковник еще раньше успел схватить его за отвороты нанкового сюртука. Инженер не успел и рта раскрыть, как его оторвали от пола, раскачали, словно частицу, болтающуюся в солнечном луче, и швырнули в гелиотропы. Бедный Леон! Бедные гелиотропы!

Молодой человек мгновенно вскочил на ноги, отряхнул землю с колен и рукавов сюртука, подошел к окну и мягко, но решительно, сказал:

— Господин полковник, я искренне сожалею, что позволил вас оживить, но совершенную мной глупость еще можно исправить. До скорой встречи. Что касается вас, мадемуазель, то я вас люблю!

Полковник пожал плечами и встал на колени перед юной девой, использовав подушку, которая еще хранила отпечатки колен Леона. Привлеченная шумом мадемуазель Самбукко, словно смерч, влетела в гостиную и невольно прослушала речь следующего содержания:

— Кумир моего сердца! Фугас вернулся к тебе, как орел в свое гнездо. Я объехал весь мир в поисках утраченного чина, золота и своих детей, всего того, что я намеревался сложить к твоим ногам. Судьба была мне покорна, ведь она знает, в каких университетах я постигал науку укрощения злого рока. Через Париж и Германию я пронесся, словно метеор, летящий за своей звездой. Я общался на равных с сильными мира сего, и голос моей трубы, возвестивший правду этому миру, звучал у стен королевских замков. Я держал за горло того, кто своим мерзким видом олицетворяет тупость и жадность, и вырвал у него сокровище (по крайней мере, его часть), которое он, пользуясь доверчивостью благородного человека, пытался утаить. И лишь в одном мне было отказано: перед моим орлиным взором так и не предстал мой сын, которого я мечтал увидеть. А еще я не отыскал объект моей первой любви. Ну и Бог с ними! Я буду счастливейшим из людей, если все это мне заменишь ты. Так чего же мы ждем? Разве не слышишь ты призыв голоса счастья? Мы вместе отправимся в чертог, где властвует закон, а затем преклоним колена перед алтарем, где добрый пастырь освятит наше гнездо, и мы вместе пойдем по жизни, и каждый станет опорой другому, и буду я, как дуб, на который ты обопрешься в минуту слабости, а ты станешь подобна изящному плющу, обвивающему могучий дуб.

Клементина несколько минут молчала, словно околдованная звонким полковничьим красноречием, а когда очнулась, с удивительным смирением сказала:

— Господин Фугас, я всегда была покорна вам и обещаю быть послушной всю жизнь. Я откажусь от Леона, если вы не желаете, чтобы я вышла за него замуж, и все же знайте, что я его люблю, и каждое упоминание о нем волнует мое сердце куда сильнее, чем все красивые слова, что вы тут наговорили.

— Прекрасно! Очень хорошо! — воскликнула тетя. — Я тоже скажу все, что думаю, хоть вы и не поинтересовались моим мнением. Моя племянница — это не та женщина, которая вам нужна. Будь вы даже богаче самого Ротшильда и более знамениты, чем герцог Малаховский1, я не соглашусь выдать за вас Клементину!

— Но почему, о, целомудренная Минерва2?

— Потому что ваша любовь продлится не больше двух недель, и при первых же выстрелах вы сбежите на войну! Вы бросите ее, сударь, как бросили несчастную Клементину, о бедах которой мы хорошо осведомлены!

— Черт побери, тетя, не стоит ее оплакивать! Через три месяца после битвы под Лейпцигом она вышла замуж в Нанси за человека по фамилии Ланжевен.

— Что вы такое говорите?

— Я говорю, что она вышла замуж за военного интенданта по фамилии Ланжевен.

— В Нанси?

— Именно что в Нанси.

— Это странно!

— Это недостойно!

— Но как звали эту женщину?.. Эту девушку?..

— Я уже сто раз говорил: Клементина!

— Какая Клементина?

— Клементина Пишон.

— О, Господи! Мои ключи! Где мои ключи? Я была уверена, что они у меня в кармане! Клементина Пишон! Господин Ланжевен! Это невозможно! Я сойду с ума! Да очнись ты, дитя мое! Речь идет о счастье всей твоей жизни! Куда ты дела мои ключи? А, вот они!

Титул Жан-Жака Пелисье, маршала Франции, главнокомандующего французскими войсками в Крыму в 1855 году, руководившего штурмом Малахова кургана.

Древнеримская богиня мудрости и войны.

Фугас наклонился к уху Клементины и спросил:

— Часто с ней такое случается? Похоже, у нее плохо с головой.

Но мадемуазель Виржиния Самбукко уже успела открыть маленький секретер из розового дерева, и ее наметанный глаз сразу углядел в пачке бумаг пожелтевший от времени листок.

— Это мне и нужно! — радостно воскликнула она. — Мария-Клементина Пишон, законная дочь Огюста Пи-шона, владельца гостиницы, улица Мерлет в городе Нанси, вышедшая замуж 10 июня 1814 года за Жозефа Ланжевена, помощника военного интенданта. Это ведь она, сударь? Попробуйте сказать, что это не она!

— Она самая! Но как к вам попали мои семейные документы?

— Бедная Клементина! И вы еще смеете обвинять ее в измене! Вы так и не поняли, что вас считали погибшим, что она, не будучи замужем, считала себя вдовой, что...