В интересах истины

Виктор Сухоруков: «У меня нет ни камней за пазухой, ни фиги в кармане»

О картине Алексея Балабанова «Брат-2» спорить, наверное, будут еще долго, но есть среди заслуг режиссера и та, что не подлежит никакому сомнению. Фильм вывел одного из самых интересных петербургских актеров Виктора Сухорукова в число российских звезд первой величины.

— Мне кажется, Виктор, что у вас сейчас едва ли не самая счастливая полоса в жизни?

— Да, последние полгода. Я стараюсь никому не отказывать: ни телевидению, ни организаторам шоу, концертов, вечеров… Потому что после «Брата-2» на меня вдруг такое обрушилось внимание, такая любовь зрителей… И я осознаю, что это именно, как вы и сказали, полоса. Ведь все проходит, и обязательно одна полоса сменяется другой, и я не знаю, на какую сменится эта полоса в моей жизни в новом году и в новом тысячелетии. Только я понимаю, что моя жизнь идет уже по наклонной, «с горочки»… И насколько длинным будет этот путь — зависит от здоровья и состояния души. Мне сегодня 49 лет, и я знаю, что эти годы у меня были как бы «на вырост». Сейчас наступает период, когда годы пойдут «на усыхание».

Извините за лирику, но я сегодня действительно счастливый человек. Порой мне думается: эх, если бы все это чуть-чуть пораньше, если бы это «облако» меня накрыло тогда, когда я был помоложе… Как бы я, наверное, покуражился, гульнул, как бы я воспользовался — хищно, нагло, азартно — этим положением. Но, видимо, у каждого своя судьба. И порой я не знаю, кого благодарить — Бога или людей. Благодарить Бога — так люди обидятся, благодарить людей — Бога прогневить. Видимо, все взаимосвязано. Только мы настолько мелки и ничтожны в этой космической стихии, что не чувствуем и не понимаем этой связи. И надо быть очень спокойным, мудрым и уметь смотреть на себя со стороны, чувствовать боль, радость и все эмоциональные краски других людей, чтобы помочь себе. Чтобы мир тебя любил, ты должен его познать.

Наверное, я стал слишком болтлив, безмерно распахнулся, оголяю себя, отдаю публике — нате, обсуждайте, стройте сплетни, интриги, легенды. Но мне повезло, я благодарю судьбу и поэтому не держу ни камней за пазухой, ни фиги в кармане. И хочется, конечно, чтобы эта полоса была чуть-чуть длиннее… Потому что трудного, тяжелого и мрачного было в моей жизни предостаточно. Я хочу немножко погулять на празднике счастья… Это состояние души и тела оздоравливает меня, молодит, делает сильнее, азартнее. И главное, укрепляет желание отдать еще больше, работать еще интересней. И конечно, уже возникает желание не только заработать на хлеб, но и войти в историю.

— У вас какое-то редкое состояние гармонии с окружающим миром…

— Да, потому что я занимаюсь тем, что нужно людям, они благодарны за мой труд, они меня уважают, ценят. И не оставляют в покое, еще хотят меня видеть и слышать. Это стоит таких огромных денег, которых и нет на земле. Вот тут-то главное — не ослепнуть и не оглохнуть, не превратиться в сволочь, в шакала, в человека, думающего о себе больше, чем он есть на самом деле. Это испытание именно счастьем, испытание светом, а не тьмой…

— А об «испытании тьмой» вспоминаете?

— Конечно… Я почему не очень хочу об этом говорить? У меня складывается впечатление, что об этих периодах в моей жизни не знают только неродившиеся дети. Я начинал свою актерскую карьеру в Театре комедии, из которого через пять лет меня выгнали по статье за пьянку.

— Справедливо?

— Конечно, справедливо, если я нарушал трудовую дисциплину накануне Октябрьской революции. Так было написано в приказе. Наш директор, Губанов, давно уже готовил меня к этому, он не любил меня. А я был человек вольный и независимый. Хоть я и не был никогда диссидентом, но не был и «карманным человеком» — человеком собраний, кабинетов, комитетов, бюро… Я жил своей жизнью, более праздной, более легкомысленной и красивой. И конечно, она не очень приятна обществу, а уж тем более начальству. И я, выгнанный из театра, побродил предостаточно, я был грузчиком, булочником, в кафе посуду мыл и мешки таскал… Кем я только ни поработал.

— Почему вы не могли устроиться в другой театр?

— Меня просто не брали — ни в одном театре, куда я совал нос. Однажды пошел я в ТЮЗ, а Корогодский мне так и сказал: «У вас репутация пьющего человека, вы должны сначала вернуться в Комедию, а уж потом оттуда стучаться в другие двери».

— Но ведь подобная репутация — далеко не исключение среди питерских актеров…

— Ну что делать? Я был, видимо, слишком на виду. Сам удивляюсь — по моему пути шли многие и продолжали идти Но почему-то им это прощалось, а мне не простили. Но что интересно, в моей судьбе есть какой-то элемент мистики или парадокса. Спустя ровно 12 лет, тоже в год Свиньи, я вернулся в этот же Театр комедии. И еще — меня выгнали после 5 лет работы в нем, а теперь — я снова отработал здесь еще 5 лет! И вот 18 декабря у меня бенефис на этой сцене, его организовал благотворительный Фонд Николая Симонова. Я сначала хотел отказаться, но потом решил, что ведь это неспроста — конец года, века, тысячелетия… Этот бенефис подведет какой-то серьезный итог моей прожитой жизни, он вроде бани, в которую я войду, помоюсь, оденусь в новый костюм и перешагну нули, войду в новую жизнь.

— Но, как известно, до возвращения в Комедию в вашей жизни были и другие театры?

— Да, потому что обо мне вспоминали люди. Была у нас режиссер Ира Стручкова, вдруг вспомнила обо мне, позвала в Театр Ленинского комсомола, где Геннадий Егоров был руководитель.

— Как раз, когда началась борьба актеров с худруком?

— Да, я был свидетелем борьбы с режиссерами и в Ленкоме, и в Комедии.

— Только свидетелем или участником?

— Пожалуй, участником. Я был всегда на стороне руководства. Потому что не актерское это дело — свергать людей, которых ты не назначал. Моя позиция — из пьесы Островского «Лес»: «Откуда ты, Геннадий Демьяныч?» — «Из Керчи в Вологду». — «А ты, Аркашка?» — «Из Вологды в Керчь». Наша, актерская, жизнь — в пути, в поисках и надеждах. А бороться с руководством — это безобразие. И, может быть, обожравшись этим за свою жизнь, я даже недавно написал обращение министру культуры, чтобы прекратить безобразие в нашем Театре комедии, когда началась склока против Казаковой, нашего худрука.

— Я слышал, часть труппы недовольна, что осталась не у дел…

— А так было всегда. У Товстоногова была большая академическая труппа, а известны нам оттуда лишь 20–30 имен. Однако борьбы там не было. И это нормально. У одного художника любимая краска черная, у другого — синяя, у третьего — красная. Одному садовнику нравятся гладиолусы, а другому — полевые цветы. И что же поделать? Да, сегодня одному везет, а другой в простое. Ведь режиссер — тоже творческая работа. И, как мне кажется, в десять крат сложнее актерской. Но даже если режиссер мне скучен, неинтересен — я не буду бороться, я уйду.

— По-моему, главных ролей у вас в Комедии так и не было?

— Никогда. Вот только сегодня взята для постановки пьеса Нушича «Доктор философии», где мне поручена главная роль. Там все роли замечательные, а у меня основная — впервые за все годы работы в Театре комедии. И мне при этом, вы даже удивитесь, немножко грустно: есть у меня ощущение, что взята эта пьеса на волне моей популярности, ведь я и пять лет назад мог бы играть эту роль. Но, видимо, что-то не сложилось тогда…

— Ходят слухи о вашей самоотверженности при выполнении режиссерских заданий, как это было в «Бандитском Петербурге»…

— Действительно, когда я снимался у Бортко, мне пришлось купаться зимой, в холодной воде. Моего героя, депутата Глазанова, должны были утопить — и я согласился сделать это сам, без дублера. Когда мне Бортко эту роль предложил, он поначалу сомневался во мне, ему казалось, что я слишком карикатурный, гротескный актер для этой роли… Но мне очень хотелось ее сыграть. Она была с двойным дном, а я люблю роли оборотней, роли-метаморфозы, роли-неожиданности. Снимали эту сцену в декабре, в час ночи, на Черной речке, и сильнейшее течение было. Мне Бортко говорит: «Ну тут же мелко, даже дно видать». Но как только я сделал шаг в сторону льдины, мне сразу стало по шею. А надо было дойти — и продемонстрировать, что это настоящий лед, сломать его грудью. Потом — у моего героя захватывает дух, и он тонет. Я нырнул — а оказывается, мои руки остались торчать на поверхности. Бортко говорит: «Надо еще, Витюша, один дублик сделать, не обижайся!» Я опять пошел в воду, нырнул, руки убрал, но лысина осталась на поверхности — а надо было целиком исчезнуть под водой. У меня уже в затылке словно топор от боли стоит!

Рядом — «скорая», спасатели, каскадеры, но мне уже было жалко отдавать это дело каскадерам после двух дублей — я третий раз пошел в воду, нырнул вниз и вдруг чувствую: голова застряла… Оказывается, меня под лед унесло — и я лысиной пробиваю этот лед, кричу на весь берег: «Идите вы на…!». И никак не могу выйти из воды, замерз. Когда мне ребята помогли, выволокли на берег, я вдруг обнаружил, что тут же стоят багры. И я только успел спросить: «А багры-то зачем? Сволочи…»

— Не простудились?

— Нет, потому что все было наготове — водочка, тулупчик… Я давно непьющий человек, меня водочкой только растерли. Что удивительно — у меня не было даже насморка. Правда, я больше переживал за голову и за свои яйца, простатита боялся… Но это нормальная работа, ведь у меня же было право отказаться, я сам сделал выбор.

— Как я понял, вы избавились от репутации пьющего человека?

— Сегодня репутация способного человека у меня сильнее, чем пьющего. И я скупее стал в желаниях — дозу свою сократил. Сроки сухого закона у меня длинные. Последний раз я выпил, когда Новый год встречал. Если я по молодости клялся и божился, что больше не буду, то теперь я понимаю, что врал, лукавил, обманывал себя. Я уже не в том возрасте, чтобы бить себя в грудь. Знаю, что могу загулять! Но жизнь подсказывает мне, как себя этому готовить. Я просто найду нишу во времени, когда я могу расслабиться, буду знать, что у меня есть «тылы». Но пока и желания-то такого нет.

И еще — если о репутации говорить. Мне наплевать на все плохое, что про меня думают. Был случай, когда я захожу на киностудию, а мне говорят: «Ой, Сухоруков, а нам сказали, что тебя видели валяющимся пьяным у метро „Петроградская“». — «Кто видел?» — «А вот, он там сидит…» Я подхожу: где ты меня видел? Он: «Ой, извини, я перепутал!..» Молва — она бежит впереди нас. Я понял, что дурное слово зарождается в злом теле, а злой человек не может быть талантлив. А такие люди меня не волнуют! И более того, я им иду навстречу. Если им от этого легче — от того, что они хотят меня унизить, оскорбить, если они от этого получают толику радости, успокоения, удовольствия, то пусть они этим питаются, я доставлю им такую возможность!

Я сейчас честно признаюсь, может быть, немного нагло и бессовестно: это во мне говорит мой талант, который признали люди. Я сам в себе сомневался многие годы. Я бесконечно всем доказывал, что могу быть артистом. Всем — родным, друзьям, знакомым, коллегам. И даже были моменты срывов, потом это перешло уже в профессиональное заболевание. И вдруг я наткнулся на вопрос: а почему ты все время доказываешь? Не надо! И потихоньку я стал оттаивать и понимать, что просто мне надо заниматься своим любимым делом, которым я владею.