В интересах истины

Римма Максимова. «Он считал, что каждые десять лет надо менять профессию»

Мама Максима Максимова — Римма Васильевна — гражданка Германии, несмотря ни на какие версии и сообщения, верит в то, что Максим найдется живым.

— В свое время всех поразило решение Максима заняться криминальными расследованиями — до этого он очень успешно писал об искусстве. Вас это решение не удивило?

— Меня это тоже удивляло. Все началось с того, что он начал расследовать истории, связанные с работниками культуры. Убийство актера, исчезновение режиссера. И потом, когда создавалось Агентство журналистских расследований, царил такой энтузиазм, все были на таком подъеме, это тоже сыграло роль. Максим говорил мне, как всегда, со смешком, что вообще человек должен раз в десять лет менять профессию. «Ты же, — говорил, — свою поменяла». Да, соглашалась я, — поменяла. Я была германист, преподаватель. Потом преподавала в Германии в университете. А потом славистика стала никому не нужна. И я начала работать с иностранцами — и сейчас работаю в мэрии Потсдама.

— Максим никогда не хотел уехать в Германию?

— Нет. Хотя он сам настоял, чтобы я осталась там, потому что здесь началось непонятно что. И в первые годы я, естественно, хотела, чтобы он приехал ко мне. Но он не хотел. Сейчас я, конечно, очень жалею. Вообще, он с детства был очень целенаправленным. В школе, например, он не показывал мне дневник с первого класса. Я подписывала дневник, не заглядывая внутрь. Он говорил: «Ведь я тебя не проверяю, как ты готовишься к лекциям. А почему ты должна проверять? Я делаю свое дело, а ты свое».

— И в театральный институт он поступал осознанно.

— Он с детства писал пьесы, ставил спектакли и издавал домашний журнал. Первую свою заметку он опубликовал в школе: про танцевальную студию, в которой он занимался бальными танцами. А в восьмом классе его чуть не исключили из комсомола. Тогда его класс проходил практику на заводе, и их мастер приходил на занятия пьяным. Максим написал про это стишок и послал его в газету. Об этом стало известно, был скандал… Потом, когда Максим учился уже в выпускном классе, к ним в школу пришел журналист и объяснил, что журналисту лучше иметь какое-нибудь другое, нежурналистское образование. Поэтому Максим и поступал в театральный институт на факультет театральной критики. Я, конечно, не думала, что он туда поступит при том конкурсе. Но он все сдал на «отлично».

— Максим пропал перед вашим приездом в Россию.

— Да, поэтому я сразу не поверила в слухи, что он мог загулять, уехать отдыхать. Сколько раз я прилетала к нему из Германии, и он каждый раз неизменно меня встречал с розами. Даже когда это было очень дорого или их было не найти. А в этот раз… Нет, я сразу поняла, что что-то случилось, хотя в то, что его убили, не верю до сих пор. И до сих пор мне кажется, что мне это все снится.

— У вас была своя версия. Вы считали, что Максима похитили?

— Я с самого начала была уверена, что это было связано с его работой. Хоть мне абсолютно все говорили, что увязывать с профессиональной деятельностью его исчезновение не надо. Я думала, что Максим имеет какую-то информацию, его похитили и держат где-нибудь, чтоб выпытать сведения. Или накачали наркотиками, чтобы он память потерял.

— Самой первой версией исчезновения была квартирная. Вам она казалась нереальной?

— Я нашла в квартире Максима документы, которые имели отношение к предстоящему обмену, и с ними все было нормально. Подбором квартиры для Максима занимался тот же человек, который когда-то помог купить ему предыдущую вместо коммуналки на Невском.

— Если бы Максим чувствовал какую-нибудь опасность, он бы рассказал вам? Или он старался оградить вас от своих проблем?

— Он держал меня в курсе, но так, в общем. Например, интервью с Монастырским, ради которого он летал в Малагу. Он оставил у меня копию кассеты. Из этого я поняла, что это может грозить какой-то опасностью. А когда я в шутку спросила, не слетать ли мне с ним в Малагу, Максим сказал: «Никто даже не должен знать, что ты живешь в Германии». Но если я начинала волноваться, он меня, конечно, успокаивал. «Я журналист, я же не в милиции работаю».

— То есть обеспокоенности в последних разговорах с Максимом не чувствовалось?

— Нет, последний разговор у нас был с ним 27 июня. Он сказал, что на этой неделе ему надо съездить на денек или на пару дней в Москву. Я думаю, это связано с юридическим университетом: он закончил здесь четыре курса и на пятый хотел перевестись в Москву.

— Вы довольны тем, как правоохранительные органы работали по делу об исчезновении Максима?

— Мне очень помогал оперативник Ефимов из Центрального района: он всегда шел на контакты и, если появлялась какая-то новая версия, всегда ее проверял. А вот со следователем из Центральной прокуратуры общаться было сложно. Я однажды спросила: были ли найдены отпечатки пальцев в его машине. Да, отвечает, два отпечатка — на буклете, который лежал внутри машины. В остальном машина была абсолютно чистая — ее кто-то обработал. Я спросила: а вы пытались эти отпечатки идентифицировать? С кем? Ну, например, с отпечатками Максима. Отвечают: а у нас их нет. Как нет — вы же в первый день снимали отпечатки в его квартире. То есть этого не было даже проведено. Или почему не проверить отпечатки тех, кто последний видел Максима. Это тоже не было сделано. Или документы на Смирнова, о котором сейчас говорят, — они лежали в квартире Максима поверх всех других бумаг. Я их отдала следователю. И он ответил: нет, все в порядке, это старое дело.

— Тогда, наверное, трудно было связать все в одно целое…

— Проблемы были не только с поисками Максима. Например, у меня было много проблем с его машиной. Меня заставили забрать ее из милиции, и она, обернутая полиэтиленом, простояла всю зиму во дворе Театра сатиры. В машине выдавили стекло, чтобы ее открыть, и сиденье вырезали. Потом машину надо было убрать со двора театра, потому что там начинался ремонт, но вызванный эвакуатор грузить ее отказался, потому что на машину не было никаких документов. Знакомый пошел в прокуратуру за справкой. Ему назначили, когда прийти, но следователь продержал его в коридоре три часа. Когда открывалась дверь кабинета, он видел этого следователя: тот сидел и пил чай. А потом все-таки принял и сказал, что выписать справку не может. В итоге мне помог брат Андрея Константинова… Для меня за это время стало почти привычным занятием: проводить по три часа в коридоре прокуратуры. Мне ведь постоянно приходится летать из Германии в Петербург, а чтобы получить визу в Россию, надо брать справку из прокуратуры. Однажды следователь сказал, что справку привезет сам, на дом. Подпишет у прокурора и привезет. Попросил быть дома. Я два дня сидела в квартире и не могла выйти даже за хлебом. А он так и не приехал… Спасибо, что консульство российское пошло мне навстречу и дало годовую визу. Но мне надо регистрироваться здесь в ОВИРе. А для этого опять нужна справка из прокуратуры, объясняющая, почему я здесь. Здесь, конечно, бюрократия еще большая, чем в Германии, но там хоть все четко.

— Вообще, в деле Максима было много странностей.

— У меня была история со странными звонками уже в январе этого года. Пять раз звонили мне в Германию. Никто не дышал, не говорил, просто были какие-то отголоски разговоров.

— О чем говорили?

— Запись была очень плохая. Я подумала сначала, что, может, это кто-то из моих клиентов, поскольку ко мне все время приходят иммигранты. Но это было пять звонков. Случайность — один-два, но не пять. Я привезла кассету с записью сюда. Следователь ее не взял, но дал адрес экспертизы. Из того, что там сумели сделать с этой записью, слышны отрывочные слова «трасса» (так в Германии не говорят — только в России). Затем имя Ринат. Была фраза «шеф приказал отвезти в аэропорт». Я пыталась определить в местной телефонной службе, откуда были звонки, но в Германии действует закон об охране данных, мне сказали, что, раз преступление расследуется в России, а не в Германии, им нужен запрос из российской полиции или Интерпола. Я пыталась подключить Интерпол. Обратилась к следователю, нужна была бумага, что Интерпол просят оказать помощь, и все. Не получилось. Потом, с помощью милиции, запрос все-таки отправили. Это произошло совсем недавно. Так что ответа еще нет. От этого все отмахиваются. И я тоже понимаю — может, это никак не связано с Максимом.

— Вы пытались воздействовать на российскую прокуратуру через германский МИД?

— Я писала письмо канцлеру Шредеру. Мне ответили, что они послали запрос в Россию на самом высшем уровне, но, к сожалению, российская сторона ответила, что «следствие ведется и о результатах будет сообщено». То есть просто отписка.

— Как вы реагировали на сообщения о том, что Максима видели живым и здоровым то в одном, то в другом месте под Петербургом.

— Да, его якобы видели в Соснове, как он сидел на траве, пил пиво и курил. Хотя это на Максима не похоже, но я взяла у следователя план того места, где его видели. Я ездила одна тогда в Сосново. Ходила там по улицам. Потом стали говорить про Зеленогорск. Я ходила по магазинам, показывала фотографию, но никто ничего мне не сказал. Мне казалось, что, если его где-то прячут, я почувствую. Ничего не почувствовала.

— Мог Максим, скажем, почувствовав опасность, скрыться где-нибудь, ничего вам не сообщая?

— Не мог. У нас были слишком близкие отношения.

— Вы, конечно, в курсе последних сообщений по делу Максима.

— Я не могу представить, что какая-то мразь может распорядиться чужой жизнью. Но и сейчас я надеюсь, что будут искать тело — и не найдут. Потому что если найдут, для меня все кончено.

Часть вторая. Криминал