Дорога к людям

В годы войны главный герой писателя — солдат. Фронтовые «донесения» Кожевникова уже тогда позволяли предугадать особенности и достоинства будущих его книг, посвященных людям нашей армии. Уже тогда Кожевников стремился показать бой в его мельчайших подробностях, в его, я бы сказал, «деловой» обстановке. Солдаты Вадима Кожевникова — сыновья и братья тех рабочих, с которыми он знакомил нас в годы первых пятилеток.

Общее у этих героев — чувство юмора, оптимизм, человечность. Великолепно выражено все это в рассказе о том, как, усугубляя опасность для самих себя, в бою за Пулковские высоты наши солдаты, обороняясь, стремились сохранить в целости знаменитую обсерваторию. А когда выстояли, то обратились к профессору с единственной просьбой: разрешить им взглянуть через «трубу» на звезды. На мой взгляд, это лучшая вещь в сборнике. В ней — зрелое мастерство писателя, его почерк, знание людей и любовь к ним.

Да, герой Кожевникова сформировался еще в тридцатые годы. Но первый большой успех принес ему все-таки рассказ «Март — апрель». Он появился в 1942 году и сразу привлек всеобщее внимание. Спрашиваю писателя, чем объясняет он этот успех.

— Все это непросто, — говорит Кожевников. — Это только кажется, что успех внезапен. На самом деле он «состыкован» с предыдущими поисками...

«Все это непросто»... Я и начал свои заметки с эпизода, которым хотел показать, как все это было непросто. Во время войны Кожевников выпустил около десяти сборников рассказов. Много? Как сказать... Ведь его этюдниками были корреспондентские блокноты. На второй день войны он уехал на Западный фронт от «Красноармейской правды», с 1943 года — военный корреспондент «Правды». И потом — вся жизнь на колесах.

Старые его рассказы неотделимы от новых — суровый опыт фронта давал много, очень много для раздумий после того, как отгремели залпы войны. Помните, с каким интересом встретили мы роман «Заре навстречу». Идущий по горячим шпалам современности, Кожевников вдруг вернулся как бы назад. В хронологии.

— Это был не возврат, — мягко поправляет Вадим Михайлович, — я хотел показать, как создавался и осознавал самого себя человек новой России — социалистической. В опыте поколений революционеров всегда есть чувство грядущего. Вот это чувство очень важно передать другим, которые последуют за нами...

— Но ведь Балуев — это уже «возвращение вперед», к людям социалистической индустрии.

— Да, герои разные, из «разных времен». Различны и несоизмеримы по масштабу их дела. Но я хотел показать их родство — социалистическое, трудовое... Тем более что Балуев из того же поколения, что и я. У меня было право опираться на собственный душевный опыт.

— А как же «Щит и меч»? Это довольно неожиданное появление среди героев «строительных» профессий советского разведчика?

— Я меньше всего стремился использовать эффектные возможности детектива. Меня привлекла профессия и связь ее с характером. Здесь главное — человеческие свойства Белова, испытание героя на гражданскую зрелость.

В самом деле, как это ни покажется странным, но со «Щитом и мечом» имеют много общего «Петр Рябинкин» и «Особое подразделение», в которых писатель опять вернулся к героям военных лет — фронтовикам. Новый рассказ «старой темы» — любовь к делу, к труду. Бой — труд. Смена в цехе — труд. «Человек, он не сам по себе вперед тянет, а со всеобщим людским течением. На главном русле жизни, которое народ себе сам прокладывает», — думает Буков, и это — как эпиграф к обеим повестям.

И вот — «В полдень на солнечной стороне».

— Это новый твой шаг в постижении человека и новый шаг в твоем творчестве, — говорю я. — Насколько я понял, в Петухове ты сконцентрировал те человеческие качества, которые тебя привлекали и раньше, — волю к достижению цели, полнейшую самоотдачу, ту наивысшую любовь к своему делу, которая именуется мастерством. В это понятие ты вкладываешь более глубокий смысл: призвание человека, его предназначение. Ты опять исследуешь взаимосвязь фронтового и производственного опыта, но показываешь это как бы на более широком экране.

— Я не хотел бы навязывать свою точку зрения на роман. Суд вершит читатель, и теперь не мне, а ему принадлежит книга. Но, в общем, ты прав. Меня всегда привлекали люди сложные, когда на первый взгляд сразу и не выделишь, чем человек хорош, чем плох. Тем увлекательнее задача: разглядеть тот внутренний свет, который становится солнцем души человека. Вот этот свет я искал в Петухове да и в других персонажах романа.

— Как ты относишься к праву писателя на художественный вымысел?

— По-прежнему считаю его важным и нужным, при сохранении абсолютной верности и жизненности изображения натуры героя.

— Могу ли я пояснить твою мысль так: человек часто сам себе не знает цены. То есть действующее лицо романа само не ощущает своей героичности, мысля себя заурядным, в то время как в штабе уже подписывают приказ о награждении его орденом Славы. И вот этот «внутренний свет» в человеке очень трудно разглядеть. Даже опытному писателю.

— Верно. Солдаты и офицеры не чувствуют в полной мере свою нравственную силу, пока ранения, тряска на носилках и толчки на ухабах в кузове грузовика, причиняющие дьявольскую боль, не докажут им самим, хирургам, санитарам и сестрам, какие же они все-таки молодцы. Помнишь толстовского капитана Тушина?

— Да, — сказал я, — тишайшего капитана — еще бы не помнить... И я на передовой в осенние дни сорок третьего искал не те «общевидимые» примеры героизма, а случаи, когда незаметный с виду человек, скажем, молоденький артиллерист Коля Гаврилов, остался один при подбитом орудии и стрелял в надвигавшиеся «тигры», «пантеры» и «фердинанды», глядя на них прямо через орудийный ствол... Я говорил с ним после боя. Он вспоминал только о доблести своих друзей-батарейцев...

Таков и твой Петухов, ставший директором мебельной фабрики. Это деловой человек, отчетливо представляющий трудности жизни и быта в послевоенное время. Он получил благодаря своему пребыванию на передовой право на самоуважение. Он со страстью отдается будничному делу — производству мебели для разоренных городов и сел, сидит ночами над зарубежными рекламными изданиями, переводит на голубые листы кальки образцы понравившейся ему мебели, спорит с представителями строительных организаций. И даже не подозревает в этой повседневной суете, что он — герой.

Да, Петухов именно таков. Таков, как деловой человек, другой мой персонаж, прообразом которого, хоть и отдаленно, служил для меня один из крупных руководителей нашего сложного народного хозяйства. Человек пунктуальный, быть может, суховатый, предельно требовательный, но отходчивый в случаях, когда провинившиеся признавали свой промах.

А отношение Петухова к женщинам? Ты целомудренно пишешь об отношении его к Соне, ставшей после войны его женой. А как нужно и важно радостное повествование о чистой любви. Иные не то писать разучились, не то любить... Петухов спустя двадцать лет испытывает к Соне чувство чуть ли не сильнее, искренней, горячей, чем в дни сражений. И это жизнь.

...Я не передаю здесь содержание романа — прочесть его дело читателей. Я лишь делюсь здесь мыслями, навеянными произведением Вадима Михайловича.

Я говорю ему о том, что он стал писать проще, естественней. Не герои ли романа — цельные, прямые люди — определяют эту простую, ясную реалистическую манеру! В новом романе естественно проявляется чувство юмора, смешливость героев, разговорчивость, но в более спокойной форме, в более просвещенной, что ли, естественности, если можно так выразиться. Эта простота, ясность, доходчивость нисколько не «принижают» романтичности, приподнятости чувств, вдохновенного порыва.

— Ты не замечаешь, — говорю я Вадиму Михайловичу, — что о Петухове мы рассуждаем с тобой как о вполне реальном, живом человеке, забыв, что это всего-навсего персонаж...

— Что ж, это хорошо... — отвечает Кожевников.

Но мне кажется, что он думает сейчас о другом. Петухов, как говорится, пошел в люди. И, может быть, в эту минуту писатель уже во власти другого героя или персонажа, как хотите его назовем.

И я нисколько не сомневаюсь, что этот новый герой будет опять человеком труда. Ратного или мирного — все равно. Потому что это воздух писателя, потому что он сам в кровном родстве с теми, о ком пишет.

1976