Дорога к людям

ВАДИМ КОЖЕВНИКОВ

Впервые встретил я Вадима Михайловича Кожевникова в самом начале Отечественной войны под Смоленском.

То был лагерь газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Палатки. Жаркие дни июля 1941 года. Горестные вести с Запада. Но Николай Александрович Баканов, кадровый военный, будущий начальник Военного отдела «Известий», ровно в шесть утра командовал журналистам и писателям:

— Построиться! На первый, второй ра-ассчитайсь!

И начиналась по-настоящему солдатская зарядка без всякого снисхождения к «маститости» литераторов, возрасту и воинскому званию. Серия гимнастических упражнений. Бег минут на двадцать. После завтрака — рытье укрытий от вражеской авиации, хотя до первых налетов на Москву было еще недели три, уборка в палатках и занятия по основам военного дела. Все это — профессионально по-армейски, точно по хронометру, солдатами стали все без исключения.

— Вы будете писать, — с хрипотцой говорил Баканов. А бойцами должны стать отменными. Генералы тоже были в свое время солдатами. А вам уж и подавно надлежит знать солдатскую службу!

И мы узнали ее. Окончив уборку в лагере, выезжали кто на чем к передовой, проводили день в окопах переднего края, на батареях, в авиационных частях, к вечеру возвращались, строчили первые свои донесения с фронта, прежде всего — в нашу фронтовую газету, а кто отправлен был на фронт редакциями центральных редакций «Правды», «Известий», «Комсомолки», лежа на траве, работали над корреспонденциями, отнюдь не радостными в те дни, но и не мрачными, прежде всего — правдивыми, как ни горька была правда начала навязанной нам войны.

В одной из палаток жили Вадим Кожевников, художник Орест Верейский, позднее ставший автором иллюстраций к «Василию Теркину», и я. Вскоре присоединился к нам известный теперь художник Виталий Горяев. Привычки и замашки мирного времени быстро у нас улетучились. Мне и еще кому-то было трудно: в армии нас еще не аттестовали, военную форму не выдали, и, чем ближе к передовой, тем больше приходилось тратить время на объяснения — мы не посторонние на фронте, тем более не агенты врага, а корреспонденты Западного фронта.

Не спасали и редакционные удостоверения. Только произнесенные вслух Сурковым стихи его, знакомые повсюду, давали понять патриотам, что перед ними — советские журналисты, писатели.

С Вадимом Кожевниковым мы сошлись быстро. Узнать друг друга коротко помогли совместные странствования по оборонявшейся нашими войсками Смоленщине.

После знакомства с ним на Западном фронте увиделись мы снова уже в 1944 году в Крыму. Сброшенные с Перекопа за Сиваш, бежавшие к Черному морю гитлеровцы почти не сопротивлялись, и так мы оказались в освобожденном Симферополе, полностью уцелевшем.

...В Симферополе поселились мы с Вадимом в квартире женщины, зубного врача. Попеременно спали в зубоврачебном кресле, кровати не хватило. Наступление наше развивалось. Влюбленные в море, сидели мы с Вадимом на берегу плененного, закрытого колючей проволокой Понта Эвксинского, горевали из-за того, что проклятый металл не дает нам плавать, смотрели на немецкие брошенные доты, на уличные уборные, тоже превращенные в доты, не задержавшие, однако, бегства нацистов, вспоминали Крым довоенный, весенний, в акациях и сирени.

На окраине крымской «столицы» собрались Леонид Соболев, Евгений Габрилович, Вадим и я. На фронте — передышка. Писать, собственно, нечего, но мы все же отослали телеграфом свои впечатления о боях за Крым.

А мимо шли, шли, шли наши войска — пехота, артиллерия, инженерные части, гвардейские минометы, даже кавалерия, — в горах не всякая машина проберется, а конь пройдет всюду!

Пройден огненный путь через весь полуостров. Алушта! Дворец Воронцова в Алупке. Надпись по-немецки: «Германия превыше всего!» И прежняя, по-арабски: «Нет бога, кроме бога, и Магомед пророк его!» Нет, Магомед, бог с ним, а вот насчет Германии, то ее военачальники оказались прениже всего...

Снова мы продвигались с Вадимом в лесу с оголенными, еще без листвы, деревьями, на шоссе, ведущем к Севастополю.

Черные ветви и белая щебеночная, покрытая известковыми осколками дорога. Мы идем по ней в полный рост, передовая еще далеко, нас гитлеровцы не увидят. Присоединился к нам капитан-артиллерист. С нами Самарий Гурарий — известинец и Михаил Калашников, фотокорреспондент «Правды». Добрый, как в старину говорили, просвещенный, отзывчивый. Присели на краю шоссе. Я сорвал первый розовый цветок, вставил себе в петлицу кителя, — весна!

Идем дальше, болтаем о том о сем. Вдруг по дороге шарахнули осколки взорвавшихся снарядов. Откуда бьют? Мы не видели. Кинулись в лес. Мы с Мишей Калашниковым и незнакомым капитаном поступили по Уставу: сразу бросились плашмя наземь, зная, что в таком положении легче избежать ранения или смерти от летящих во все стороны осколков. Вадим же и Гурарий сделали неправильно: бросились назад все в том же лесу, подвергаясь возможности пасть от прямого или «косвенного» попадания. Но они-то и оказались, несмотря на ошибку, невредимыми.

Как только артналет, как оказалось проведенный немцами со стоящей впереди горы, затих, я поднял голову: цел! Миша же стонал:

— Где мои ноги? Я их не чувствую. Женя, посмотри, онемели отчего-то!

Я взглянул на спину друга. Гимнастерка красным-красна. Кровь, кровь, кровь!..

— Нет ли у вас бинта? — спросил у капитана.

Тот отмахнулся:

— У меня своя беда. Ранен в ногу.

С собой был у меня только чистый носовой платок. Не теряя времени, бросился к Вадиму и Самарию:

— Скорее! Миша ранен!

Кожевников и Гурарий бегом подоспели. У них тоже нет пакета с перевязочными материалами. Надо везти Калашникова в медсанбат. А к беде нашей водитель «виллиса» скрылся в лесу по ту сторону шоссе. Позвали. Пришел:

— Ехать все равно нельзя. Баллоны перебиты!

— Черт с ними, с баллонами! — кричали Вадим и Самарий. — Давай на ободьях!

Уложили Мишу в машину, накрыли рану шинелью от дорожной пыли. Калашников твердил мне:

— Женя, ты лежал рядом. Там остался правдинский видоискатель, зухер. Надо взять!

Подобрали его. Мишу перевязали на первом же санитарном пункте в лощине. Дальше, дальше, дальше! Вот и татарское село, пустое. Наш бивак. Калашникова уже в бессознательном состоянии положили в мазанку, позвали врача:

— Вряд ли... Но сделаю все, что смогу. Вся спина разворочена осколками, несколько позвонков перебиты, огромная потеря крови.

...Ночь прошла без сна для всех нас. Но мы надеялись, надеялись. Такой замечательный человек! То Вадим, то Самарий сидели у койки раненого. Я заходил изредка — мне было стыдно, лежали с Мишей плечом к плечу, и вот он еле дышит, а я...

К утру Михаила Калашникова не стало. Самарий плакал, Вадим сдерживался. Где достать гроб? Ни досок, ни леса поблизости. Сломали забор, из досок сколотили ящик, отдаленно напоминавший настоящий гроб.

— Нет, не годится так, — сказал Гурарий.

И добыл у медиков красный стрептоцид, растворил его, кистью, обыкновенной малярной кистью, увлажнил гроб, принявший цвет охры.

На военном грузовике отвезли тело Калашникова в Симферополь, на аэродром. Открыли крышку гроба, попрощались с Мишей, у гроба его выстроился почетный караул. Самарий вызвался сопровождать с другими офицерами штаба армии прах друга в Москву.

Рев авиационных винтов слился с последними винтовочными выстрелами салюта.

В аэропорту столицы встречали его правдисты и представители многих газет, работники Политуправления РККА.

На кладбище — снова винтовочные залпы салюта, почетный караул.

Нет больше с нами корреспондента-фронтовика! В «Правде» на посту сменила Мишу его жена.

...Я вспомнил обо всем этом спустя тридцать два года, перечитывая роман Вадима «В полдень на солнечной стороне». Нет в нем такого эпизода, но память писателя хранит его, и сейчас я думаю о том, что наиболее радостные или горестные события, жертвы, печали у крупного писателя рано или поздно переплавляются в книгу.

Читая ее, я вспомнил, как весной 1944 года мы оказались в здании Ялтинского горкома партии, куда в те же минуты, спустившись с гор, входили партизанившие в период оккупации работники горкома. Усталые, обросшие бородами... И к ним-то обратился с речью военный корреспондент Кожевников. Это были не только слова уважения, восхищения, нет, корреспондент говорил как пропагандист...

Но все же не только в этом особенность книг Кожевникова. Мне кажется, что все его удачи оттого, что он нашел «своего» героя, кожевниковского. Он предан этому герою от первых рассказов, от книги «Март — апрель» до «Особого подразделения» и «Петра Рябинкина», удостоенных Государственной премии. И если всех героев собрать вместе, мы увидим, что их связывает кровное родство, все они одной династии — династии строителей социализма. Писатель неизбежно сообщает своим героям хоть что-то от себя самого. Вадим Кожевников в юности был шахтером, был строителем. Отсюда его знание натуры и особенностей характера рабочего человека.

Помните повесть «Степной поход», написанную в тридцать шестом году? Не от мастера ли Глушкова идет эта династия? Крепкая, цельная натура. Человек самозабвенно любит свое дело и счастлив оттого, что приносит пользу людям, обществу. И «Годы огневые» современна и в то же время ретроспективна.

Это небольшое отвлечение в прошлое я разрешил себе оттого, что новая книга его в большей мере, чем другие, знакомит нас с писателем-пропагандистом. Не только публицистом, но именно пропагандистом. Для книги, о которой идет сейчас речь, писатель отобрал журналистские свидетельства свои за многие годы. На мой взгляд, писатель поступил правильно: при строгом отборе очерков и высказываний он сознательно сохранил в первозданном виде их язык и манеру, юношескую угловатость первых публикаций и постепенное — год из года — «повзросление» своей прозы. Читатели становятся свидетелями и становления мастерства тогдашнего журналиста-комсомольца, и движения времени в нашей стране.

В 1931 году, увлеченный яростной «экспрессией» фразы, он мог еще написать так: «О, квалификация! 27‑летняя дрессировка мозга, сморщенного в извилины исступленного напряжения». Не один он болел тогда подобным словесным исступлением. Но от страницы к странице, от года к году газетная и журнальная проза Кожевникова оттачивалась, освобождалась от нагромождения эпитетов, не теряя внутренней динамики, становилась все более лаконичной и ясной. А вместе с тем главным становилось действие, освобожденное от пояснений, лишь затемняющих суть происходящего. Юноша-газетчик становился писателем.

Да, движение времени — вот что захватывает в этой книге. Когда-то с горячностью комсомольца автор ратовал за попранные законы рыцарского футбола, за право молодых вырываться в небо на крыльях или с парашютом, ратовал за освобождение от шаблона молодежных клубов... Это молодость писателя. И молодость страны.

Движение времени ощущается в книге по мере того, как сыновья патриарха доменщиков Ивана Коробова становились академиками в своей отрасли индустрии и рядом с рабочими-виртуозами появлялись такие рабочие-исследователи, рабочие-новаторы, революционеры техники, как Борткевич и Дубинин, а вся наша страна по темпам индустриального развития опережала самые развитые капиталистические державы.