Дорога к людям

МИХАИЛ СВЕТЛОВ

Не могу представить себе писательскую среду, наш клуб на улице Герцена, молодых поэтов и признанных мэтров без Михаила Аркадьевича Светлова. Если где-то в углу тамошнего кафе слышался смех, оглянитесь, и вы увидите Светлова с его непроницаемо серьезным лицом и едва заметным ироническим блеском глаз. Свои остроты внешне никогда не смешили его. Улыбка же чаще всего — грустноватая, хотя повода для печали, казалось, не существовало. Смотришь на него и вспоминаешь:

С этой старой знакомой —
С неутомимой бессонницей —
Я встречаюсь опять,
Как встречался с буденновской конницей...

Михаил Светлов — поэт контрастов. Великое часто соседствует у него с курьезным, с сарказмом, с иронией, обращенной на себя. И все рук не хватает ему «обнять мне мое человечество!».

Безмолвная бессонница — и буря буденновской конницы, разве это не поразительный и реальный по смыслу контраст? Худощавый, в последние годы до предела худой, с виду не слишком сильный физически, Михаил все же способен был мысленно мчаться в урагане кавалерийских атак и обнять руками все человечество. Я не ошибся, соединяя в одной из предыдущих фраз прошлое с настоящим. И сегодня в том же кафе вижу Светлова, хотя он навсегда ушел от нас. Стихи его, он сам, его остроты, внешность, лицо, складки в углах рта, вызванные и улыбкой, и печалью, сильнее времени.

С каких времен мы с ним знакомы? Бог весть! Думается, с первых лет моей сознательной жизни, хотя в отрочестве, пережив интервенцию в Архангельске, я не мог читать Светлова, да и в шестнадцать его тогдашних лет вряд ли мог юноша печататься, выступать в «большой» литературе. А вот, что делать, — впечатление такое, словно не расставался я с поэтом с двадцатых годов!

Любовь — не обручальное кольцо.
Любовь...

Что же такое любовь?

Любовь — это удар в лицо
Любой несправедливости!

Вот как отвечает нам Светлов!

Я убеждаю всех без всякой меры,
Что чувства наши — не пенсионеры,
Они со мной — солдатами в строю...

Поэзия Светлова — непрестанное сражение против прекраснодушия, дурной сентиментальности, декламационности, ложного пафоса, напыщенности, избытка серьезности там, где уместна скорее ирония.

Знаменитая Лайка, путешествовавшая в космос на одном из первых малых воздушных кораблей.

Летит собачка по вселенной,
Хозяин на земле живет.
Совсем простой, обыкновенной
Она отправилась в полет.
Пред ней созвездья запестрели,
Галактика — ее семья...
Она летит с научной целью —
Собачка милая моя.
Миров широкие объятья
Пред ней распахнуты вдали...
Ей, дорогой, готов отдать я
Всю колбасу со всей земли.

Вот как! Геройство. Вселенная и — колбаса... Но строки эти во сто раз дороже пышных славословий. Снижая пафос подвига Лайки, поэт даже слово «вселенная» пишет не с заглавной буквы, — пафос доблестной маленькой собачки, ее невольной доблести, говорит сам за себя.

Ирония? Она всегда с Михаилом.

Как узнать мне безумно хочется
Имя-отчество одиночества!
Беспризорность, судьба несчастная —
Дело личное, дело частное.
...Вот и я за своим столом
Бьюсь к бессмертию напролом
С человечеством разлучась —
Очень поздно: четвертый час.
Ходит ночью любовь по свету.
Что же ты не пришла к поэту?
Что упрямо со дня рождения
Ищешь только уединенья?
Стань общительной, говорливой,
Стань на старости лет счастливой.

Любовь... И к ней поэт обращается не с высокими словами, просто желает ей быть говорливой.

Превосходный поэт, также писавший отнюдь не высокопарно, Борис Пастернак все же так писал о любви:

Недотрога, тихоня в быту.
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В темном гареме стихотворенья.

Красота, запертая в стихотворенье, — это очень близко Светлову и далеко от того же, скажем, Бальмонта или Надсона. Сложная простота, не по форме стиха сложная, а по выражению чувств, — вот без чего не мыслил Светлов стихосложения, поэзию чувств и размышлений, а не пустую версификацию.

...Близко сошелся я с Михаилом Аркадьевичем в Москве в годы войны, в один из тех редких дней, когда нас, военных корреспондентов, отпускали в Москву для разговора с редакторами или еще по каким-то делам. Как и всю жизнь, он выглядел и тогда комсомольцем, хотя и тридцативосьмилетним. Равнодушный к своей внешности, одежде, ходил обычно и в «общество» в поношенном костюме, вечно засыпанном табаком и пеплом, галстуков, хоть и носил их, не любил и вообще напоминал тех, кого раньше называли старыми студентами, то есть проводивших полжизни в стенах университета, переходя, окончив один факультет, на другой, с иными науками и профессорами. Светлов верен был одному университету — жизни и поэзии.

Он постоянно тянулся к людям, чаще всего наведываясь в клуб писателей. Именитых бардов литературы не чуждался, но предпочитал общаться с молодежью. Она была близка ему — сыну днепропетровского ремесленника, окончившему лишь высшее начальное училище, служившему разнорабочим на товарной станции, рабфаковцу 1923 года, напечатавшему первое свое стихотворение в ноябре 1917 года в газете «Голос солдата». Было Михаилу тогда четырнадцать лет! С той поры тема гражданской войны не покидает его. Вначале Светлов идет к ней как бы со стороны:

...Громкий колокол с гулом труб
Начинают «святое» дело:
Жанна д’Арк отдает костру
Молодое тугое тело.
Палача не охватит дрожь
(Кровь людей не меняет цвета), —
Гильотины веселый нож
Ищет шею Антуанетты.

Но затем говорит о России:

Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.

Светлов есть Светлов. Тему трагическую он приземляет: гильотины веселый нож. Но именно это слово углубляет драматизм темы.

Был Михаил необычайно остроумным человеком и очень любил шутку.

Как-то встречал я Новый год в клубе писателей. Три часа ночи. Все перебывали друг у друга за столиками. Несколько раз я чокался со Светловым. В очередной раз он проходил мимо, я остановил его:

— Повторим? У меня теперь не водка. Чача!

— Ну, что ж. В честь грузинки Радам! Только знаешь что, старик? Что такое ерш или медведь? Нет, это не то, что ты думаешь. Путать, пить разные напитки и пьянеть от этого быстрее? Ничего подобного. Это значит — пить с разными людьми! Погоди, не обижайся.

— Я и не думал обижаться.

— Не обижайся, ты для меня не «разный». Будь здоров, Женя, не кашляй.

К друзьям он относился по-отцовски бережливо и нежно.

...И если не в силах
Отбросить невроз,
Герой заскучает порою —
Сам лучше лягу под паровоз,
Чем брошу на рельсы героя.

И друзья отвечали ему тем же. Вот он воображает — он умер.

Прохожий застынет
И спросит тепло:
— Кто это умер, приятель? —
Герои ответят:
— Умер Светлов!
Он был настоящий писатель!

Написано в 1927 году. Михаил тогда и думать не думал о смерти. Оптимист. Втайне цену своему дарованию знал, но никогда не бравировал им. Пожалуй, последняя строка стихотворения — редчайшая по откровенности, да и то настоящим писателем, по Светлову, признал его прохожий за то, что поэт решил: сам лучше лягу под паровоз, чем брошу на рельсы героя.

Однажды я приехал с фронта в Москву, Михаил Аркадьевич оказался временно там же. Вместе с моей будущей женой обедал я по каким-то загадочным талонам в ЦДРИ. Вошел Светлов, сузил глаза, расплылся в улыбке, исчез в ней, а возникнув снова, стал серьезным и сказал:

— Нехорошо, Женя. Нехорошо, старик, скрывать от меня таких красавиц. Кстати, что это у вас за зелье в графине?

— Тархун, Миша. Трава есть такая.

— Трава, это хорошо. Ну, а проспиртована?

Присел. Пить не стал.

— Лучше пойдем ко мне, старуха. Там есть у меня овощ. Настоящий. Соленый огурец. Правда, половину я отгрыз. Но будет чем закусить.

Старухе было тогда тридцать лет. Мы охотно двинулись за Михаилом Аркадьевичем, — он, впрочем, не любил, чтобы называли его по отчеству. Держался так, будто все вокруг молоды, а он среди них волшебный добрый или порою сердитый старик. Пришли в его пустую квартиру на углу Тверской и проезда Художественного театра. Он вынул из кухонного стола недоеденный огурец.

— Потрясающе! — сказала Варя.

— А-а как же! Не углами богата хата, а... Где твоя жидкая травка? Нет, по-настоящему говорится — не пирогами изба богата.

Мы выпили по стопке ядовито-зеленого тархуна.

— Вы не женаты? Нет, в самом деле, откуда ты, красавица? На фронте Женя украл? Он такой!

— Я только собираюсь на фронт.

— И хозяйства у вас своего нет? Действительно, не пирогами изба ваша богата.

— Мы не женаты, — теряясь, сказал я.

— Ты возьми старуху на фронт. Там не страшно. Это в тылу страшно. Верно? Давайте выпьем за наш фронт.

Через день я должен был возвращаться в 16‑ю армию К. К. Рокоссовского. С Варей все было неясно, радостно и мучительно.

— И давно у вас так? Не ладится? Это всегда так бывает. Любовь — загадочна, сказал один пошляк.

— Да что вы, Михаил Аркадьевич, — неопределенно сказала Варя. — Какая любовь?

— Уто-мленное солнце тихо в море садилось, и кто-то там сообщил, информировал, что не‑ет лю‑юбви. И соврал!

Я молчал, подавленный.

— Соврал, мерзавец... А ночь такая лунная, поговори хоть ты со мной, гитара семистру-унная! Поговори со мной, старушка.

— Вы лучше стихи свои прочтите.

— Стихи — завтра. Поздно. Три ночи. Не три ночи, а три часа ночи, к сожалению.

— Я бегу, — встрепенулась моя будущая жена.

— А пропуск есть? О комендантском часе забыла?

— Я так пройду. Не заметят.

— Не разумно. Просто глупо. Оставайся здесь.

И мы остались, устроившись в двух комнатах. Утром Варя проснулась раньше меня. Вышла на кухню. Михаил Аркадьевич, понурившись, сидел на плите,

— Рано же вы встаете, Михаил Аркадьевич. Мне — на работу, а вам-то зачем?

— Называй меня Миша. Я не спал. Думал об утомленном солнце и о том, что любовь есть, существует. Согласна?

Варя всплеснула руками:

— Не ложились? Что-нибудь случилось?

— Случилось. Влюбился.

— В Радам? Она прелестная.

— Сам знаю, в кого влюбился. Я всегда влюблен. Не могу не влюбляться.

— Это слово можно понять и так — не могу не влюблять в себя!

— Верно. Красив же? Напоминаю Рудольфо Валентино? Только вот он стихи писать не любил.

— Что же вы, так всю ночь на конфорке и просидели?

— Милая, я всегда — при конфорках, и только при них.

— Не кокетничайте. Всего хорошего. Спасибо!

— На фронте встретимся, старуха.

Вскоре поднялся и я. Светлов ничего не сказал о конфорках. В петлицах воротника гимнастерки у него блестели две шпалы.

— Чаю нет, капитан, — сказал Миша. — Есть тархун на донышке.

— Я не опохмеляюсь. Да и не с чего...

На другой день я уехал на фронт. Вскоре и Светлов. После войны я бывал у него дома на улице Черняховского, по-моему, в кооперативном доме, — где достал деньги вечно нуждавшийся Михаил Аркадьевич, не пойму. Очевидно, друзья помогли. Виделись в клубе писателей. Миша сидел за столиком на веранде, как всегда окруженный юношами, слушал их стихи, хвалил, делал благожелательно поправки, советовал продолжать, учась у Пушкина, но не подражая ему. Позже, много позже Победы тяжело заболел. Несколько раз лежал в больнице. Отпросился, выписался, уехал в Переделкино, в Дом творчества. Там стало хуже. Снова — больница.