Дорога к людям

ЭТОГО НЕ ЗАБЫТЬ!

В этой книжке я осмеливаюсь рассказать кое-что о ранней своей поре. Тем самым хочу познакомить читателя конечно же не с самим собой, а с другими людьми, Может, не всем известными, но примечательными каждый по-своему. В конце концов, разве не есть наша жизнь прежде всего узнавание новых и новых людей? Дружба с ними, влюбленность в них, без которой пустым и безрадостным было бы наше с вами существование. Встречи с такими людьми на долгом пути из юности в наши дни во многом сделали меня таким, какой я есть, плохой ли, хороший ли.

Так вот, возвращение в прошлое необходимо, чтобы пояснить, как с далекой поры сама жизнь вела меня к дружбе с такими людьми, помогала понять их, увлечься ими, запомнить надолго, если не навсегда.

...В наш век повернуть время вспять не так уж трудно: билет в твою давно отшумевшую юность стоит всего-то двадцать пять — тридцать рублей, немного для такого необыкновенного путешествия. От несбывшихся начинаний и новых запоздалых надежд, от иронии достаточно пожившего человека, иронии, обращенной на самого себя, крылатая машина меньше чем за три часа возвращает во времена упоительной мечты, дерзких решений, неожиданных и порою опрометчивых поступков, приносивших иногда успех, как ни странно, именно потому, что они были опрометчивыми.

Куда же вернуться?

Ну, хотя бы в канун двадцатых годов и в двадцатые годы в Архангельск, город у Белого моря.

Однако попытаюсь объяснить сначала, отчего вдруг меня потянуло в прошлое, когда и как это случилось. Тут нет ничего особенного, исключительного. Просто стечение каких-то обстоятельств, подходящее настроение, внезапно возникшие ассоциации...

Произошло это не столь давно в Москве ранним воскресным утром. Отлично помню — был день выборов в Советский парламент.

В такое утро многие встают рано, хотя это выходной день, и я тоже встал тогда рано и вышел на улицу.

Мы все, очевидно, любим это время в Москве. Город только просыпается. Улицы еще пусты. И ты остаешься будто один на один с древними и новыми строениями, видишь как бы чертеж города, его силуэт, рисунок — ясный, почти прозрачный в такое утро, чуть даже голубоватый в ранней дымке.

В другую пору ты бываешь занят повседневными делами, глядишь на недавно возникшие здания, кварталы, площади, сады и не видишь их в спешке, не замечаешь на бегу. А в то утро они явились в удивительной новизне и отчетливости, словно чудом удалось поймать взглядом и остановить на миг перевоплощение архитектурного замысла из первого наброска и чертежа в живую, объемную, масштабную геометрию новых зданий и новых районов Москвы.

О, теперь-то ты видишь: немало, нет, немало сделано уже сегодня для той, будущей Москвы!

Тихо.

Город всматривается сам в себя, молчаливый, мечтательный, замерший в ожидании. Ну да, он ждет первых людей на своих улицах, первых вестников утра.

От Кутузовского проспекта к месту выборов нарочно иду кружным путем. Иду по набережной сонной Москвы-реки, считаю этажи раскрытого фолианта СЭВа, сбиваясь со счета и снова начиная считать. Левее гостиницы «Украина», за памятником Тарасу Шевченко, просившему нас, нынешних, помянуть его добрым, тихим словом, набережную продолжили, можно идти и дальше вдоль берега, тылами респектабельного проспекта. А на той стороне, за «Трехгоркой», начинается роща, такая славная в большом каменно-асфальтовом городе. Плакучие ивы, низко наклонясь над водой, моют свои длинные зеленые волосы. Это окраина Краснопресненского парка.

Ну, а выше, на пути к площади Восстания, есть еще один парк. Там, наверно, уже проснулись звери. Зевают. Тигр вылизывает свою огромную мохнатую лапу; выгибая фигурные шеи, охорашиваются лебеди... Доброе утро, приятели!

Прозрачное, спокойное небо. Деревья. Вода. Птицы.

Вы живете в Москве? Не кажется ли вам, что в этом огромном беспокойном городе с каждым годом все больше и больше птиц? И неба. Небо над Москвой стало просторнее с той поры, когда новые улицы, здания, районы стали строить не сплошь, стена к стене, дом к дому, как на старом Арбате или на Тверской, а с просветами между строениями. И туда, в эти просветы, иногда довольно обширные, садовники переселяют из окрестных лесов молодые деревья. Возле дома, где я живу у Москвы-реки, недавно отцвели вишня, яблоня, сирень, акация... В бензино-моторной буре. Удивительно.

Ну а птицы? В самом деле — их стало больше? Что ж, так оно и должно быть. Там, где деревья, там и птицы.

Кстати, не забыть бы взглянуть за ограду набережной. Там еще ранней весной поселились две дикие утки — селезень и его подруга. Да, да, дикие утки почти в центре столицы. Плавают, высматривают что-то в темной воде, вдруг быстро погружают в нее головы, потом отряхиваются, приостанавливаются и плывут дальше. Чтобы отряхнуться, они должны сделать два-три взмаха крыльями. Тогда тела их косо приподнимаются над водой, только перья хвоста притоплены, и вот мои уточки напоминают уже маленькие глиссеры.

Иногда я приношу с собой немного хлеба, жду, когда крылатые странники окажутся поближе, и осторожно кидаю им крошки. Может, они голодны: все же попали в чужие края? Никакого внимания. Скорее оттенок пренебрежения есть в их повадке. Медленно, без признаков страха супруги меняют курс и удаляются с подчеркнуто независимым видом.

Откуда они появились тут? Из зоопарка? Или с далекого-далекого юга, из далеких неведомых стран? Вчера видел, как они бродили на узенькой отмели под Калининским мостом, их вспугнула волна от проходившего теплохода. Вместе они вскинулись в воздух, прошли под мостом, выше и выше, над фабричными трубами «Трехгорки», и растворились в сумеречном небе.

Ну а сейчас они снова здесь.

Да, что-то меняется в нашем городе...

На той стороне реки, там, за деревьями прибрежного парка, я знаю, есть на Красной Пресне квартал, который до войны называли так: Новые дома.

Новые дома... По теперешним-то временам? А тогда их называли гордо: новые!.. То были первенцы жилищного строительства в Москве. Невзрачные, скромные, а все же всем памятно то давнее место, — была там мебельная фабрика Шмита; сын владельца, студент Николай, большевистски настроенный революционер, погиб после боев его отряда против казаков. Бились рядом с ним рабочие той же фабрики, его друзья, единомышленники, хоть и «подчиненные» его отца, да и его самого как наследника владельца предприятия. Фабрика перешла ему по закону. Он завещал все свое состояние партии ленинцев.

Кварталы Шмитовского проезда называли гордо — Новые дома. Теперь-то они составляют, по правде говоря, одну стотысячную часть новых домов, новых кварталов, новых районов строительства, самого обширного и энергичного во всем мире. До войны же сюда, в Шмитовский проезд, названный именем молодого революционера 1905 года, многие приезжали поглазеть на новые дома. Новые дома для ткачих, мастеров, инженеров, механиков. Новые дома... Теперь в соседстве с нынешними зданиями-башнями они кажутся приземистыми, тесными, стародавними...

Я не молод, многое пришлось повидать, и знаю: народ наш выражает свою волю не только в дни выборов.

В сущности, народ сделал свой выбор еще в ту ночь 25 октября 1917 года, когда за власть Советов проголосовала своим выстрелом «Аврора».

Мы голосовали за свою Советскую власть, за партию, за Ленина, за свое будущее еще в пору гражданской войны, разрухи, лишений, голода, когда даже Ильич, ни при каких обстоятельствах не терявший присутствия духа, не склонный к драматическим восклицаниям, одну из своих телеграмм о немедленной, сверх срочной помощи голодающим рабочим закончил словами «ради бога».

Ради бога!.. Давнее обиходное выражение, означающее крайнюю, предельную настоятельность просьбы. Вот как было тяжело. Но и тогда рабочие и крестьяне на фронтах и в тылу невиданным, фантастическим подвигом проголосовали за свою власть, отстояли ее в жестоких сражениях и в смертной схватке с голодом и разрухой...

Сегодня нет у меня никаких особенных дел. Иду беззаботно, не спеша, и, так как лет мне уже немало, начинаю вспоминать всякую всячину, то, что случилось в далеком уже прошлом, затерялось в памяти и всплывает порой по совершенно непонятным причинам. Я дойду до того места, где мне вручат избирательный бюллетень. Маленький, легкий листок бумаги. Я взвешу его на ладони и попытаюсь ощутить, понять, что же он олицетворяет собой в моих мыслях, чувствах, воспоминаниях.

Я взвешу маленький листок на ладони и, наверное, вспомню далекий 1920 год, Архангельск на Северной Двине, морозный февраль, то утро, когда мы с соседскими мальчишками выбежали на улицу и увидели, что там больше не маячат фигуры английских солдат-интервентов и на реке уже не видны английские мониторы, сгинул английский миноносец «Аттентив», что значит «Внимательный». И еще — заботливый. Заботливый? Ну и ну, англичане и впрямь не лишены чувства юмора!

Сгинули оккупанты. Самодовольные, сытые, щеголеватые, вечно жевавшие шоколад и резиновую жвачку, воевавшие с комфортом, «со всеми удобствами».

Уж мы-то, мальчишки, это знали. Проскальзывая чудом в кантины, армейские магазины «союзников», мы завороженно, хоть и без всякой надежды, пялили глаза на консервные банки с вареньем, джемом, яйцами в порошке, мясом, пивом, какао с молоком, сладким кофе и бог его знает с чем еще, — у нас животы бурчали от привычного недоедания. Поразительно: нас это не очень-то огорчало. Теперь я могу понять эту странность. Дистанция между жителями Архангельска и пришельцами с моря в отношении рациона, снабжения, питания была так фантастически велика, что «союзники» со всеми их невиданными яствами и блистательной экипировкой представлялись нам кем-то вроде марсиан.

Мы, мальчишки и девчонки, сгорали от любопытства и удивления. Боже мой, какие френчи с огромными карманами, набитыми всякой всячиной! Какие галифе с широкими напусками, раструбами, сшитые, кстати, весьма добротно. Какие нарядные, блестящие краги у офицеров! Но еще больше нам нравились тяжелые, сверхпрочные солдатские ботинки с подошвой толстой, как плитки английского шоколада, с металлическими шипами, с подковками на каблуках, — их, наверное, никогда не сносить!

И уж окончательно поражали нас такие излишества «марсианской» экипировки, как, например, выдававшееся каждому солдату специальное приспособление, такая пластинка с прорезями, собиравшая вместе и закреплявшая «золотые» пуговицы френча или куртки на предмет чистки и наведения на пуговицы сверхъестественного блеска. Уйма таких пустяков, вызывавших у нас под конец не любопытство, не зависть, а откровенно ироническое отношение: с такой амуницией так плохо воевать?! Но вот одна вещь... Признаюсь, у меня до сих пор сохранилось желание иметь что-нибудь подобное. А тогда! О, тогда мы даже во сне видели, как один какой-нибудь разиня-кома́н (почему-то пришельцев-англичан мы называли презрительно кома́нами. «Come in!» — «Подойди!») потеряет такую вещицу, а мы тут же ее подберем. Что же это такое? Это большой нож с черной гофрированной рукояткой, с толстым шилом-штыком для пробивания дырки в железной коробке с какао или пивом, с приспособлениями для вскрывания консервов и т. д. и т. п.