Дорога к людям

— Большие барабаны начали бить...»

Это была слившаяся канонада тяжелой артиллерии и атаковавших танков Якубовского.

...Накануне ночью меня свалила с ног непонятная болезнь. Я весь горел. Тиф? Какой же тиф, если, полежав час, не больше, я, ковыляя, отправился догонять ушедших вперед Леонида и Виктора.

Последние взрывы. Город свободен. Встретившись чудом на улице, мы втроем нашли дом, где пожилая хозяйка согласилась сдать нам на короткий срок небольшую комнату с одной кроватью и топчаном. Мы отдали свой армейский паек хозяйке, зато в восторге были от ее картофеля, соленых огурцов, кислой капусты.

Отправили в Москву свои корреспонденции об удачном штурме Житомира. Напротив нашего дома жили две молоденькие сестры с родителями и братом-подростком. Встретились с девушками на улице. Были приглашены к ним вечером. Рассказали они о том, как родителям удалось укрыть их от охочих до девчат гитлеровских бестий, и я вспомнил семью врача в Орле, укрывавшего сына-подростка от немцев в платяном шкафу. Однажды сын вышел все же, оказался за городом, к нему привязался немецкий солдат, заставил копать могилу для расстрелянного партизана, мальчик отказался, гитлеровец избил его, но гордый, самолюбивый и смелый сын врача снова не подчинился, не оттого, что стыдно было ему копать могилу русскому бойцу, а не желал делать этого насильно.

Пришел домой бледный от унижения и злобы, и с той поры отец уже не выпускал его из квартиры до прихода наших войск. Все это рассказал мне в день освобождения Орла сам доктор.

...Квартира в доме напротив нашего была небольшая, но удобная. Угостив нас чаем, соскучившиеся по людям девушки предложили потанцевать. И Леонид, и Виктор, и я были не ах какие танцоры. К тому же испортился, к нашей радости, граммофон, однако мальчуган исправил что-то в нем, и раздались в украинском городе непривычные ему звуки аргентинского танго. С грехом пополам, едва касаясь ладонями платьев славных юных хозяек, мы топтались, сталкиваясь друг с другом, наступая партнершам на ноги, ликуя и страдая, как бы сказал Исаак Бабель.

Запозднились. Первомайский читал военные стихи, — девушки были польщены: созданное Леонидом до войны было им знакомо, и они были поражены тем, что известный всей стране поэт у них в гостях.

«Дома» сразу легли и заснули мгновенно: Я лежал рядом с Леонидом на топчане, крытом соломой, Вдруг мы услышали:

— Чта-а-а!.. Шта-а!.. Уббрать! Шпаки! На гауптвахту! Я вам покажу‑у!

Это распекал кого-то во сне Виктор. Мы дрожали от хохота.

— М-мразь! — орал майор, будущий подполковник Полторацкий. И проснулся от собственного крика. — Что с вами? — спросил он нас раздраженно.

— Скажи лучше — что с тобой?

— Зачем разбудили?

— Ты в царской армии служил?

— Не изволил.

— А кричал на нас, как штабс-капитан армии его величества. Обозвал нас шпаками.

— Не может этого быть, — спокойно отозвался Виктор и вновь заснул, как и мы.

Утром, чтобы размяться, вышли из «эмки» и попытались идти пешком. Крутые валы мокрой глины, вздыбленной баллонами грузовиков, доходили нам до колен. Все же мы решили переупрямить распутицу и, утопая в грязи, шествовали дальше. Леонид читал стихи португальца Луиса ди Камоэнса. О бедствиях сына моряка — самого Камоэнса, о семнадцатилетней ссылке в Ост-Индию, о путешествии Васко да Гамы в Индию.

На «эмке» подъехали к неизвестному монастырю. Оказалось — женский. Мы постеснялись было войти, да кто-то из местных жителей сказал — накануне были там в гостях наши кавалеристы. Мы постучались в ворота. Открыла нам калитку молоденькая послушница.

— Будьте ласковы, — сказала. — Я провожу вас к матери-настоятельнице.

И ввела гостей в большую горницу на втором этаже каменного дома. Вскоре вошла туда красивая женщина лет сорока пяти. Мы представились.

— Простите, как разрешите называть вас?

— Божьей милостью я удостоена быть настоятельницей монастыря. — Тут же дама, иначе не назовешь ее, шепнула что-то послушнице, и та выскользнула из комнаты.

Садясь на стул, настоятельница нечаянно сделала такое неудачное движение, что из-под подола черной рясы мелькнули кончики золотого цвета туфелек. Заметив наш взгляд, настоятельница покраснела так, что даже порозовела тонкая ее шея. И быстро убрала туфельки под платье. Стала расспрашивать о наших фронтовых странствиях.

— Можете не избегать специальных военных терминов. Все пойму. Мой муж был офицер.

Не вдаваясь в подробности, мы передали обстановку в районе монастыря и вообще на Украине. Послушница вошла с большим подносом в руках.

— Простите нас, угощение скудное. Мы ведь все сами делаем — пасем скот, выращиваем овощи, ремонтируем наши кельи и дома, косим траву для коров. Мужчин на землях монастыря нет. Священник и тот приходит только провести богослужение, а живет в стороне. Еще раз простите — кроме этой настойки, тоже нашего изготовления, ничего больше не осталось! Вчера были у нас ваши кавалеристы!

— Все понятно!

— Очень симпатичные люди.

Признаться, мы не заставили упрашивать себя и приналегли на вкусную снедь — маринованные яблоки, моченые помидоры, холодная телятина и непонятное блюдо вроде пирожков. Нет, то были особым образом жаренные яйца, целиком, с коричневатой корочкой, оттого и напоминавшие пирожки. О настойке мы не забыли.

— Как именовали вас, настоятельница, до поступления в монастырь?

Снова зардевшись, красавица потупилась:

— Валентиной.

Вопрос наш был явно не слишком тактичным. Но расхрабрились.

— Родились вы на Украине?

— В Санкт-Петербурге.

Ну-у, теперь все ясно. Дама из высшего общества. Наверно, окончила Смольный институт.

Что побудило ее стать монахиней? Скорее всего — стремление укрыться от немцев. Но точно мы, разумеется, ничего не знали. А настоятельница молчала.

Виктор, отличный поэт, читал свои стихи. Валентина — отчества мы спросить не решились — отозвалась строфами Александра Блока. Леонид читал:

Знов дорога, дорога, дорога.
I похилi хресты i мости.
Знова дощ, далина, тривога,
I в думках — за туманами — ти.
Степ минаю i гори минаю...
Навiть хмари чужi тут менi,
Iнше небо люблю я i знаю —
У далекiй вiдciль сторонi...

Настоятельница смахнула слезу из-под ресниц, сказала:

— Ваши? Ну, я так и думала. Прекрасно «Iнше небо люблю!..»

— Вам нехорошо на Украине?

— Нет, отчего же? Но кто же не томится о своем небе? Я говорю просто о небе, не о вместилище бога.

— Вы верите?

После долгого молчания настоятельница ответила со вздохом:

— Вы слишком прямы в вашем любопытстве. Нет, я не верю в бога.

...Пришло время прощаться. Я поцеловал руку прекрасной даме. Она не противилась. Ну, что ж, думал я, целуют же руку священнику.

Настоятельница провожала нас до ворот.

— Муж пишет вам?

— Давно не писал. Трудно сказать, знает ли он, что я в монастыре.

— Он в войсках... Впрочем, извините...

— Думаете, у немцев? Нет. Он был офицером царской армии. Но примкнул к большевикам. Членом партии не был, а все же вступил в ряды Красной Армии. Надеюсь, жив. После победы — желаю ее вам, нет, всем нам — встретимся.

...Больше мы красавицу не видели. Где она? И для чего постриглась в монахини? Что бы то ни было, приняла она нас как своих.

К вечеру добрались мы до «резиденции» Эриха Коха — города Ровно. Бежал он скоропалительно: брошенные ящики с железными крестами, часть штабных документов, битком набитые писаниной портфели... Спали на канцелярских столах. Утром я позволил себе снять небольшую гравюру — городок с готическими зданиями, высокой звонницей. Она до сих пор у меня. Других трофеев не взяли. Я занялся беседами с партизанами отряда старика Диковицкого и трех его сыновей, наводившими ужас на регулярные части германской армии, после того как потопили баржи с гитлеровскими солдатами и боеприпасами. Не буду распространяться об этом, подробно рассказано об действиях Диковицких в другой моей книге.

...Снова встретились мы с Леонидом уже после войны. Были на восстановлении изуродованного фашистами Днепрогэса. Дружили с главным инженером строительства Кандаловым, с начальником его, дородным, властным Логиновым, кого все же, несмотря на суровость, любили сплавщики леса.

— Притащили тебе, хозяин, уйму плотов.

— Бревен уйму, батьки, а плотов — четыре. Это — для точности. Угощайтесь, однако!

И протягивал жбан водки. И сам пил из него последним.

Вечерами Леонид рассказывал о том, что две буквы «р» и «а» в разных языках, и на русском, означают нечто светлое и солнечное. Ра — это и солнце, и начало слова «радуга», «радость». Собственно, то были настоящие лекции по лингвистике. Может, сюда можно отнести и «разум»?

Собрав материал для документального фильма о возрождении Днепровской гидроэлектростанции, я вместе с режиссером Ольгой Подорецкой отправился в Киев. Леонид просил остановиться у него. Как-то был он приглашен на вечер в университет. Вернулся сияющий. «Все-таки не забыли меня!» И положил на стол вышитый цветными нитками украинский рушник и еще что-то, затейливое, народное.

Удивительный случай, — был тогда у Лени пес, немецкая овчарка. Спокойный, даже корректный, незлобивый. Незнакомых встречал, помахивая хвостом. Но вот как-то раздался звонок. К удивлению Леонида, пес прянул на дверь со злобным лаем.

— Что с тобой, дружище? — И пса заперли в кухне.

Явился незнакомый человек. По какому делу, не помню. Повод его визита был мирный, но вскоре неожиданный посетитель принес Первомайскому немало зла. Как мог предвидеть, почувствовать это пес Леонида, непонятно. Впрочем, мы мало еще знаем о собаках, во всяком случае, об их переживаниях и уме.

Каждый раз, наведываясь в Москву, Леонид бывал вместе со своей супругой Дуней у меня и у моей жены. В Киеве бывал я реже. В очередной приезд подарил мне Первомайский свой роман «Дикий мед» в двух «тетрадях» «Роман-газеты». Один из лучших романов о минувшей войне!.. Я часто его перечитываю. Гуманность, человечность сочетаются тут с жестким, откровенным, предельно правдивым рассказом о бедствиях, крови, слезах, лишениях, страданиях солдат и ни в чем не повинных мирных людей. Одаренность прозаика у Леонида равновелика таланту поэта и драматурга.

Это человек разносторонних способностей. Мог бы быть ученым — профессором словесности, да отчасти, для друзей, и был им. Мог бы стать живописцем. Ходил я с ним по комиссионным, где Леонид искал полотна украинских художников и одно, небольшое, приобрел на Арбате. Да и в стихах, и в прозе он был живописцем, в картинах природы, лицах его героев, батальных эпизодах. Вышел бы из него и музыкант, пожалуй, скорее всего музыкант, — стихи и музыку, ритм разъять не можно, как сказали бы в веке девятнадцатом.

И вот нет его с нами. Дочь Леонида Сусанна — лингвист, муж ее — журналист, фельетонист «Известий».

Сохранились у меня испещренные ясным, тонким, изящным почерком письма. В ответ на мое однажды сетование — мы виделись редко — Первомайский ответил, что настоящая дружба расстояний не знает и конца ей нет.