Ноктюрны (сборник)

IV

В течение трех дней Павел Митрич аккуратно ранним утром являлся на сойму Федора Евсеича пить чай. Он приносил с собою французских булок, московских калачей, малинового варенья, селедку, водки и т. п.

– Дома я эту самую водку не уважаю, – говорил Федор Евсеич. – А на воде она угревает…

– Вовремя она даже очень пользительна, – согласился Павел Митрич. – Нынче как-то мало пьют ее, а больше все пиво… Вредное оно, а пьешь вместе с другими. Мой Васька так и лакает это самое пиво.

Отчаянный Васька как-то раз зашел с отцом на сойму посмотреть своих деревенских. Федор Евсеич все время присматривался к нему и потом проговорил:

– Смотрю я на тебя, Василий, и в самый бы раз тебе за сохой ходить. А покажи руки?

Руки отчаянного Васьки оказались белыми, как у горничной, и Федор Евсеич только покачал головой. Какой же человек, когда руки совсем бабьи!

– Истварился ты, Василий, на легкой городской работе вконец. И настоящей деревни в глаза не видал…

– Мы больше по дачам, – отвечал Васька, встряхивая волосами. – Значит, около господ…

– Так, так… Денег много зарабатываешь около своих господ, только домой не носишь. Заезжие-то рубли петухами поют…

Накануне отъезда Павел Митрич пришел на сойму вечерком. Он имел такой грустный и несчастный вид.

– Уж ты здоров ли, мил человек? – спрашивал Федор Евсеич.

– Так, ничего, – уклончиво ответил со вздохом Павел Митрич. – Тоже ведь и мои года немаленькие. Под шестьдесят идет… да… А потом мысли… Раздумаешься – и вдруг скучно сделается.

– О чем раздумаешься-то?

– А разное… По ночам даже не сплю.

Начинало уже темнеть. На барках зажигали фонари. Финляндские пароходики как-то особенно весело неслись по Фонтанке, ярко освещая перед собою дорогу носовыми фонарями. Павел Митрич некоторое время молчал, попыхивая папиросой, а потом проговорил:

– Эх бы теперь огоньку разложить, Федор Евсеич? В лучшем бы виде около огоньку посидеть…

– Начальство не дозволяет…

В голове Павла Митрича пронеслись картины далекого-далекого детства, когда он с другими деревенскими мальчишками ранней весной пас лошадей по зеленям и уходил в ночное. Горит весело огонек, в темноте слышится лошадиное фырканье, кто-нибудь рассказывает «страшное», – эх, хорошо было!

– Да, хорошо… – думал вслух Павел Митрич. – Когда у нас в мастерской топится печь, так я нарочно вытащу полено и понюхаю дымок…

Федор Евсеич не мог понять, к чему ведется речь, и молчал. Ему даже показалось, что Павел Митрич пришел немного под хмельком и плетет что-то такое несообразное. Вот тебе и мысли… У пьяного-то этих самых мыслей хоть отбавляй. Старик не успел в полную меру утвердиться в этом предположении, как вдруг послышался какой-то детский плач.

– Пал Митрич, Христос с тобой…

– Ах, оставь…

Павел Митрич сидел на мачте и, закрыв лицо руками, продолжал плакать. Федор Евсеич был ужасно сконфужен и опасливо посмотрел на спавшего врастяжку на палубе Мишутку: проснется парень – тогда уж совсем стыд и срам.

– Перестань, Пал Митрич… Мало ли что бывает на свете. Этак у нас в деревне у одного мужика лошадка пала… Вот как убивался, а потом выправил другую, и все пошло по-старому.

– Да я не о себе… А так, вообще…

– Хошь, я Мишутку за парой пива сгоняю?

– А ну его, пиво… Сейчас пройдет все… У меня это бывает… Доктор знакомый к нам ходит, я его подстригаю, так он говорит, что это от нервов…

– Значит, в том роде, как лихоманка?

– Нет, другое… Даже совсем наоборот.

– Значит, тошнит, как с перепою? У нас так-то один мужичок на помочи с вина сгорел… Навалился на даровое вино – почернел весь…

– Нисколько даже не похоже, Федор Евсеич. Конечно, я принимаю и водку и пиво, а только знаю свою меру… А сейчас, напримерно… Эх, ничего ты не понимаешь, Федор Евсеич, а еще настоящий, правильный крестьянин. Ну, посмотри на меня, каков я есть человек, ежели разобрать? Разве я сам-то не понимаю… Взять тебя: привез ты рыбу в Питер, продал, получил деньги, а завтра поставишь парус – и домой.

– Обнакновенно…

– А там уж тебя ждут: вот дедушка из Питера возворотится… Ребятишкам баранки… Снохе-то ситцу купил… Вот оно самое… Прямо, значит, в свое гнездо приедешь. И домишко у тебя, свой угол, и все крестьянское обзаведенье… Овечек-то шесть штук держишь? Так… Одним словом, человеком приедешь и будешь по-человечьи жить. А мы будем пропадом пропадать, пока не подохнем… Себя мне не жаль – все прожито, а вот ребят жаль. Ты вот про себя посмеялся над моим отчаянным Васькой и над собачьей нянькой Клепатрой тоже, а виноват-то я, сам ты говорил, потому как не мог поставить своего гнезда на правильную точку. Оно уж все, значит, одно к одному: тут тебе пуговица, а тут тебе и петелька.

Раскурив новую папироску, Павел Митрич неожиданно прибавил:

– А что, Федор Евсеич, ежели бы, напримерно, опять собрать все гнездо?.. То есть, видишь ли, ежели бы я опять махнул в деревню: жена есть, сын-работник, девчонка-подросток, я тоже могу соответствовать… Я ведь не выписался из крестьян и за землю плачу. Ну, поставили бы избенку, обрядили лошадку, коровушку, пару овечек, курочек… Как ты думаешь?..

Федор Евсеич долго молчал, а потом тряхнул головою и категорически заявил:

– Негоже…

– Ты думаешь, негоже?

– Совсем негоже… Ты уж совсем отбился от крестьянства и всю семью отбил. Ничего не выйдет…

– Значит, помирать?

– Раньше смерти никто не помирает, Пал Митрич.

Мужицкий ответ был жесток. У Павла Митрича все как-то потемнело в глазах, точно его ударили палкой по голове. Он посидел, помолчал и молча начал прощаться.

– Приходи ужо утречком в последний раз чайку попить, – приглашал Федор Евсеич.

– Ладно, – донесся голос Павла Митрича из темноты.

Утром Павел Митрич не пришел. Федор Евсеич подождал его лишний час и сказал:

– Ну, наш отчаянный, видно, пропал, а нам с тобою пора…

Когда сойма уже вышла на шестах в Неву, Федор Евсеич видел, как по набережной бежал Павел Митрич и махал ему фуражкой.

«Отчаянный человек» провожал уходившую вверх по Неве сойму полными слез глазами, точно она увозила его последнюю надежду.

1901

Рекомендательное письмо