Ноктюрны (сборник)

1

Пишу вам, Ксения Аркадьевна, уничтоженный, жалкий, разбитый, как солдат, бежавший с поля сражения. Куда бежать такому солдату? Где укрыться? Куда нести свой позор? Такое вступление, надеюсь, заставит вас дочитать мое послание до конца. Когда-то вы относились ко мне хорошо, и я во имя этого прошлого обращаюсь к вам, чтобы выговориться и рассказать все, чем наболела душа. Расчет на великодушие врага всегда вернее всех расчетов на дружбу. Впрочем, у меня и нет друзей, да и не было в том смысле, как понимается это слово. Скучно, грустно, а главное – подло. Подлость в том, что я изверился в самом себе, что не уважаю себя, что я, говоря образно, жалкая тряпица, как и многие другие, которые счастливее меня тем, что не отдают себе отчета в собственном положении, а тянут лямку жалкого существования по дурной привычке непременно жить. Ведь живет и цепная собака, если рассуждать с формальной стороны.

Недавно я перебирал свои старые бумаги и нашел длинное письмо к вам, которое осталось неотправленным. Я его перечитал с удовольствием и с удовольствием подписался бы под ним еще раз. Давно ли все это было, – вчера, третьего дня… Я оттолкнул счастье собственными руками и теперь несу достойную кару. Вера простого народа, что всякое преступление в свое время должно быть искуплено соответствующим наказанием, оправдалась на моем примере в самой яркой форме. Я перечитал свое письмо два раза с тем вниманием, с каким мы рассматриваем выцветшие и порыжелые фотографии своей молодости. Да, я смотрел на себя через призму семи лет своего супружеского опыта и не узнавал себя… Там был искренний, простой, любящий человек, который вдруг куда-то точно испарился. Грустная метаморфоза для вашего покорного слуги.

Вероятно, вы тысячу раз думали и передумывали, как я мог увлечься Marie Бурцевой? Представьте себе, и я тоже. И до сих пор я продолжаю не понимать, как все это могло случиться, тем более, что Marie я не любил. Объяснение может быть только одно – к нему я подхожу уже со стороны, наблюдая других женатых мужчин; именно, подавляющее большинство мужчин женится только потому, что находится такая девушка шли женщина, которая их женит на себе. Для мужской гордости это обидно, но это не мешает факту оставаться фактом. Итак, Marie Бурцева женила меня на себе. Произошло это с ошеломляющей быстротой, так что я опомнился только тогда, когда уже был мужем. Первый же день нашего супружества для меня был омрачен сознанием, что Marie, теперь моя жена, не только не любит меня, но и не уважает, чего она, впрочем, и не скрывала. Недурное открытие для начала.

Так называемого медового месяца у нас не было. Его заменили жестокие сцены и взаимные подергивания. Я могу сравнить наше супружество с тем, если бы завязать в один мешок кошку и собаку, причем кошка была бы и профессионально злее, и находчивее, и сильнее. Впрочем, и тут Marie была права.

– Вы так и знайте, что я вас не люблю, – предупреждала она меня даже в самый день свадьбы.

– Для чего вы в таком случае выходите замуж? – удивлялся я, растерявшись и напрасно стараясь принять шутливый тон.

– Так… – ответила она по-детски. – Сама не знаю, зачем. Отчасти из любопытства, отчасти потому, что нужно за кого-нибудь выходить.

Прежде я умел говорить с женщинами в шутливом тоне, и это выходило совсем недурно, – женщины любят больше всего именно этот тон, – а тут, с Marie, я никак не мог попасть в него. В ней, в лице, в глазах, в тоне голоса есть что-то детское и вместе жестокое, и я теряюсь со своим тоном. Если с чем я мог бы сравнить свою жену, так это с сыром рокфор – такая же острота, такая же ядовитая гниль, въевшаяся в самую середину. Я уверен, что она была бы счастлива только с каким-нибудь износившимся и тоже прогнившим насквозь рамоли, который вдобавок колотил бы ее палкой в необходимых случаях. К сожалению, я не могу соответствовать такому идеалу, и Marie меня презирает. Последнее меня мучит с первого дня нашей совместной жизни и привело к тому, что я сам перестал себя уважать. Опять должен высказать общее место. Какая-то итальянская пословица говорит, что женщины, ослы и орехи любят жесткие руки, а у меня именно этого счастливого преимущества и нет, потому что я, по существу, мямля, и больше ничего.

У каждого человека в самом скверном положении остается какая-нибудь надежда. Моей надеждой были дети. Материнство изменило бы Marie, как я уверял себя. Но детей не было, и сейчас, умудренный жестоким опытом, я благословляю небо за эту милость. Разве Marie могла бы быть матерью? С другой стороны, какой я отец? Итак, нет детей и нет надежды… Что же, приходится мириться…

Ко всем милым качествам Marie нужно прибавить, что она деспот, самый ужасный из всех деспотов. Единственным материалом для проявления этого деспотизма служу я, и один Господь знает, какое тяжелое иго я несу. Marie так умела поставить себя, что малейшее ее желание, малейший каприз исполняются беспрекословно, как смертный приговор. Она является в роли плотоядного хищника, а я травоядного пресмыкающегося (в зоологии это новый вид). Обыкновенно настоящие хищники из любезности разрывают травоядное на части сразу, а Marie ест меня уже семь лет. И я привык к своему унижению и, как всякий раб, глубоко ненавижу своего господина. О, как я ненавижу Marie, если б вы знали… С каким наслаждением я убил бы ее!.. В моей голове проносятся иногда ужасные картины. Я уже вижу Marie мертвой, с посиневшим искаженным лицом, с остановившимися в мертвенном ужасе глазами, с запекшейся на губах кровью… И мне ее не жаль. Нисколько… Эти глаза не будут больше лгать, эти губы не будут прикрывать улыбкой те лживые слова, которые говорил язык, это сердце не будет биться, как фальшивая монета в пустом кошельке: она вся ложь, и дрянная ложь. Я испытываю инстинктивное отвращение к ящерицам, и у меня бегут мурашки по спине, когда я мысленно представляю себе соприкосновение с ее сухой и холодной кожей. Marie – ящерица громадных размеров. Она и притворяется на каждом шагу, как ящерица…

Когда я пишу о своей ненависти к Marie и кровожадных фантазиях, по ее адресу, мне делается горько и смешно. Кто это пишет? – бывший банковский бухгалтер, а сейчас член банковского правления. Говоря откровенно, мне ужасно повезло по службе. Мне завидуют, как счастливцу и баловню судьбы. А никто не знает, как мне противна моя деятельность и это банковское счастье. Мы обираем неизвестных клиентов в пользу неизвестных патронов. Очень почтенная деятельность… И нас уважают, перед нами заискивают, льстят, пресмыкаются, унижаются, как льстили, унижались и пресмыкались, вероятно, пред жрецами золотого тельца. Для чего же я служу в банке, когда мне это не по душе? А для того же, почему я не расхожусь с Marie… Нужно двенадцать тысяч жалованья, безгрешные доходы, игра под сурдинку на бирже, чтобы добывать средства на ее мотовство. Как видите, одно было связано с другим по-братски, чего не случается с добродетелями. И я качусь по наклонной плоскости в неведомую даль, как нарастающий от движения с горы ком снега, – чем дальше, тем хуже.

Мне доставляет удовольствие посмеяться над самим собой. У меня отличная квартира, убранная по последнему слову какой-то сумасшедшей моды, есть собственная дача в трактирно-банном стиле, почему-то называющемся русским, есть свои лошади и т. д., и т. д. И как я ненавижу все это! Маленькая характерная подробность: у нас везде цветы, самые редкие цветы, – это составляет слабость Marie. Даже за обедом стол покрывается какими-то дурацкими папоротниками… А орхидеи? Я их ненавижу и стараюсь не смотреть на них – это какие-то сумасшедшие в царстве растений, а сам я начинаю чувствовать себя живым покойником среди этих орхидей, папоротников, ирисов и хризантем. Я бросаю всякую работу и разыскиваю по всем оранжереям какие-то редкие экземпляры, я должен выражать искренний восторг по их адресу, я должен разыгрывать какого-то психопата, и мне начинает казаться, что Marie сама редкий экземпляр из самых извращенных орхидей, у которых корни превращены в цветы, а листья исправляют должность корней. О, как я ненавижу все цветы…

Я заметил, что Marie любит все нездоровое, ненормальное, извращенное. Это распространяется, главным образом, на наших знакомых, пред которыми мы разыгрываем вот уже семь лет счастливую парочку. Собственно, это общество Marie: выгнанные со сцены актеры, певцы, потерявшие голос, соломенные вдовушки, какие-то сомнительные кавказские князьки, остзейские бароны, наши банковские иудеи – одним словом, отчаянный сброд. Какие разговоры, какие интересы, какие взгляды на все!.. А лучше всех Marie, которая поминутно проявляет по отношению ко мне самые деликатные чувства.

– Serge, кажется, от окна дует, а у тебя кашель…

– Нет, ничего.

– У тебя вообще какой-то такой вид…

Я сначала краснел от такого издевательства в глаза, а потом привык и довольно удачно проделываю роль кукольного мужа, парадного манекена и счастливого супруга. Я тоже проявляю признаки нежности и самой трогательной заботливости. Но если бы вы видели ту перемену декораций, которая происходит моментально, когда наши дорогие гости уходят. Сначала я больше всего стыдился прислуги, а потом привык.