Ноктюрны (сборник)

1

На днях, Ксения Аркадьевна, я совершенно случайно встретил вас на улице. Это было на Кузнецком Мосту, около пассажа Солодовникова. Я почему-то испугался, перебежал на другую сторону улицы, постоял у магазина с какими-то фотографиями и гравюрами, сделав вид, что внимательно их рассматриваю, а потом мне сделалось совестно, и я бросился вас догонять. Мне показалось, что вы пошли направо в гору, я поднялся туда – вас нет, спустился и взял налево к театральному училищу – тоже. Потом я себя проклинал и успокоился, только когда приехал обедать в «Славянский Базар», где уже меня ждали «наши», т. е. Миша Степанов, Китоврасов и Коко Ведерников. Я все время думал о вас, – судя по костюму, с вами что-то случилось: простенькое черное шерстяное платье, простенькая шубка, простенькая барашковая шапочка. Да, думал я, в конце концов, это, пожалуй, и хорошо, что мы не встретились. Что я вам мог сказать? На каком языке мы стали бы разговаривать?

– Что с тобой? Ты точно муху проглотил! – заметил Коко Ведерников, на обязанности которого быть проницательным и острить.

Я не удостоил его ответом, потому что с некоторого времени, всего лет десять, терпеть не могу эту юридическую обезьяну.

Через день я достал ваш адрес в адресном столе и хотел подкараулить где-нибудь на улице, как делают гимназисты, но, по некотором раздумье, оставил это намерение. Предпочитаю написать вам, и проще и ближе к цели. Кстати, вы получите вместе с этим письмом еще два – одно писано лет десять назад, а другое всего года три. Боже мой, как время идет, и как оно безжалостно поступает с нами! Приготовляясь идти к вам, я с особенным вниманием рассматривал свою особу в зеркало. На меня смотрел обрюзглый, немного опустившийся мужчина лет сорока, с красноватым лицом, с подозрительным блеском в глазах и – увы! – с сединой в волосах. На последнее я раньше как-то на обращал внимания, а тут проговорил невольно вслух:

– Что, брат, старимся? Ух, нехорошо…

Почему нехорошо – вопрос. В сущности, даже лучше, потому что ближе к развязке. Знаете, любимой темой разговоров нашей компании служит мысль о смерти, которая рассматривается нами самым обстоятельным образом, со всех точек зрения. Поднимает ее всегда Коко Ведерников (у него вместо седых волос лысина – не знаю, что лучше), жаждущий бессмертия.

– Тебе-то для чего бессмертие? – удивляется каждый раз Степанов. – Ты столько плутовал в жизни, обманывал, обирал, устраивал подлоги, так что твой прямой расчет, чтобы бессмертия не существовало.

– Позвольте, господа, мы хотя и давно знакомы, по все-таки такие вещи можно только думать про себя, – возразил Коко Ведерников. – При такой откровенности может испортиться мой характер.

Мы ведем кочующий образ жизни, представляя собой типичную кучку столичных номадов. Мы не искали друг друга, а сошлись как-то так, сами собой, точно нас столкнули вместе невидимые силы. Я пристал к этой маленькой орде последним. Наше кочевье занимает площадь от «Славянского Базара» до «Эрмитажа», с остановками в «Большом Московском» трактире и у Тестова. В известный час мы уже по молчаливому соглашению на известном посту и, вероятно, умрем на одной из таких кочевок, тоже на своем посту. Иногда для разнообразия мы делаем «набеги» куда-нибудь в глушь Москвы – в Замоскворечье, на Лубянку, в Грузины, причем Китоврасов объясняет значение таких перекочевок.

– Хорошо, господа, время от времени забраться в трактир с грязцой, где и луком воняет, и салфетки подадут времен первого тушинского вора, и у услужающих на рожах точно отпечатано этакое настоящее, родное, московское холопство и какая-то воровская оторопь. Так и пахнет на тебя Русью благочестивых московских царей, и сам себя начинаешь чувствовать истиннорусским человеком: здесь Илюшка Китоврасов, Сережка Меркурьев да Мишка Степанов, нижайшие твои холопы, съели малость севрюжки, да яишенку, да кус расстегая, да испили кваску вдосталь и неумытую свою морду к салфетке приложили.

Археологическое остроумие Китоврасова довольно однообразно, но наш присяжный остряк Коко Ведерников ревнив и считает долгом спорить каждый раз.

– Что вы вышучиваете эту приказную московскую хиромантию? Вот и сейчас наука пришла к тому же: лучшим доказательством удостоверения личности служат гипсовые отпечатки рук преступников. То же и выходит, что «руку приложил».

– Интересно бы видеть слепок твоей руки, Коко…

– Пожалуйста, без комплиментов.

К этому кочевью, как я уже сказал, я примкнул последним, когда ушел от жены – вернее сказать, когда она наконец меня прогнала. Это был день моего освобождения, и я его праздную, как день своего второго рождения. Случилось это знаменательное событие довольно просто, как все великие исторические события. Я уже писал вам, что Антоша Пугачев был у нас в доме дорогим гостем, и что Marie ухаживала за ним. Я не мог допустить мысли о возможности какого-нибудь увлечения с ее стороны и еще раз ошибся. Да, Marie увлеклась и уверила самое себя, что это истинная страсть и что до этого момента она еще не любила. Из моего первого письма вы узнаете печальную историю моих отношений к Ольге Николаевне, а здесь мне пришлось разыгрывать роль обманутого мужа. Заметьте, обманутую женщину жалеют, а над обманутым мужем смеются. Я переживал самые жгучие и гадкие чувства – только не ревности, потому что никогда не любил Marie, – и даже хотел стреляться с Пугачевым. Только этого и недоставало для полноты картины.

Как глупо мы сошлись, так же глупо и разошлись. Перед нашей разлукой произошел приблизительно такой диалог:

Я. Кажется, наступил момент, когда нам лучше всего разойтись…

Она. Что вы хотите этим сказать, г. осел?

Я. Не больше того, что сказал…

Она. Говорят люди, а ослы мычат…

Я. Можете оставить свое остроумие при себе. Оно может пригодиться для кого-нибудь другого… Нам, действительно, не о чем говорить. Вас я обеспечу, а себя освобожу от глупой, смешной роли…

Она. Да вы совсем умный ослик… xa-xa!.. Поздравляю… А я-то и не подозревала ничего, бедная. Как можно ошибиться в людях, т. е. в гг. ослах. Вы желаете наградить меня милостыней?

Я. Вы имеете право получать содержание от мужа по закону.

Она. По закону? Вот это мило… Как любезно со стороны этого закона предвидеть даже ослиную мудрость. А вы, ослик, жаждете этой подачкой купить себе свободу?

Я. Это уже дело мое, чего я жажду. Считаю дело конченным.

Она. Да, можете считать и убираться вон. Как осел, вы не понимаете самой простой вещи, что просто невежливо бросать жену, а нужно поставить, дело так, чтобы она вас прогнала. Понимаете? Нужно щадить самолюбие женщины, г. осел… Предоставляю вам право пролить даже слезу. Вы раньше были просто осел, а теперь выгнанный осел.

Вот и все. Я ушел, в чем был, не взял с собой ни одной вещи. Мне каждая такая, вещь напоминала бы мое позорное прошлое и служила бы его немым свидетелем. Теперь в моем кабинете поселился Антоша Пугачев, чему я нисколько не завидую.

С Пугачевым мы иногда встречаемся в клубе или по кабакам. Сначала он сильно смущался и даже делал попытки прятаться, но потом привык. В нем трусость уживается рядом с нахальством. Теперь он уже не стесняется и даже рассказывает кое-что из своего семейного положения. Если ему верить, то Marie сделалась неузнаваемой. Он от нее в восторге. Что же, и слава Богу… Раз в клубе он передал мне записку. Читаю:

«Милостивый государь, считаю долгом напомнить вам, что это невежливо забывать жену. Жду нас вечером пить чай. Бывшая Marie».

В постскриптуме было прибавлено, что быть джентльменом обязательно, и что только купцы могут показывать вид, что жена их прогнала.

Я несколько времени не решался нанести этот оригинальный визит, а потом Пугачев сам меня затащил. Странное ощущение испытывал я, когда входил в свою бывшую квартиру. Если бы покойники могли делать с кладбища визиты, они, вероятно, испытывали бы нечто подобное… Мне даже сделалось жаль себя, жаль пережитых вот в этих стенах мук, жаль погибшей молодости, жаль себя такого, каким я был сейчас. Marie была изыскано вежлива и старалась меня занимать, как занимают дальних родственников, имя и отчество которых позабывают каждый раз самым добросовестным образом.

– Надеюсь, что вы будете у нас бывать? – говорила Marie на прощанье, по-дружески пожимая мне руку.

– Да, постараюсь – бормотал я.

Странная эта женщина, Marie…