Ноктюрны (сборник)

VI

Из своей беседки Варвара Ивановна могла видеть почти всю деревню, теперь безмолвную и точно заснувшую… Страда кончилась, и большинство мужиков отправилось на заработки в Москву. Дома остались только бабы, старики и дети. Но спокойствие деревушки было только кажущееся. Там свои драмы и даже слишком много драм для такого захолустья. Возвращавшиеся с заработков мужики часто до полусмерти били провинившихся жен. Один садовник Иван Никитич чего стоил. Степенный и рассудительный мужик по наружному виду, он страдал неизлечимым пороком сердца и постоянно менял свои привязанности. Главным образом он наслаждался жизнью зимней порой, когда мужиков не было дома, и, кажется, пользовался большим успехом у деревенских скучающих дам, несмотря на свои за-пятьдесят лет. Мужики грозились его убить и не раз приходили жаловаться «барину» Павлу Васильичу на змея. Ничего комичнее нельзя было представить себе, как Павел Васильич в такие моменты. «Барин», во-первых, конфузился сам, а потом виновато повторял:

– Хорошо, я поговорю с ним…

Это был стереотипный ответ, и мужики вперед знали, что ничего другого не получат, и все-таки шли жаловаться. Еще было хуже, когда являлась какая-нибудь баба, которая начинала причитать и голосить. Тут уж Павел Васильич окончательно терялся. Вообще Иван Никитич доставлял немало неприятных минут, и его все-таки держали, потому что никто не мог себе представить дачи без Ивана Никитича.

Раздумье Варвары Ивановны было нарушено тяжелыми шагами. К беседке медленно шел Иван Никитич, о котором она сейчас только думала, и нес в руках письмо.

«Это от Гриши», – с радостью подумала Варвара Ивановна.

– А я вас, значит, по всему дому обыскивал, – грубовато проворчал Иван Никитич, снимая шапку и подавая письмо.

Письмо было довольно полновесное, и по адресу Варвара Ивановна не могла догадаться, от кого оно могло быть. Нетерпеливо разорвав конверт, она прочла сначала подпись и торопливо спрятала письмо. Это было письмо от Аркадия Степаныча. О, она отлично знала его почерк, но теперь он изменился, – буквы точно похудели и высохли. Это был типичный старческий почерк.

– Иван Никитич, вы можете уходить, – заметила Варвара Ивановна, чувствуя, как начинает краснеть.

– Слушаю-с…

Он еще постоял немного, повертел шапку и зашагал назад.

«Что может писать этот ужасный человек?» – с тревогой думала Варвара Ивановна, повертывая в руках желтый конверт и такого же цвета кругом исписанные листы почтовой бумаги, они напоминали feuille morte.

Одно мгновение она пожалела, что распечатала это несчастное письмо, которое нужно было просто разорвать и бросить, не читая. Но женское любопытство превозмогло, да и письмо было необыкновенное, целых четыре листа. Она оглянулась и принялась за чтение.

«Дорогая Варвара Ивановна, простите, что я так вас называю, не имея на это ни малейшего права… Но есть вещи, которые возвращают все права. Представьте себе, что вы читаете письмо мертвого человека, а смерть даст право сказать последнее предсмертное слово. Когда вы с негодованием разорвете конверт моего послания, его автор будет представлять собой только эссенцию праха. Завтра вы прочтете в газетах известие, что ваш покорный слуга покончил свое существование и оставил стереотипную записку: „В смерти моей прошу никого не обвинять“. Мне нравится эта фраза, превратившаяся в математическую формулу, а для меня она является общим знаменателем всей моей беспутной жизни. Я мог бы прибавить к ней кое-что, вроде того, что в самом себе убиваю своего злейшего врага, который испортил самому себе всю жизнь. Мне даже не на что оглянуться, некому сказать своего последнего слова, кроме вас, вас, которая проклинала меня целую жизнь. Знаете, все друзья пристрастны и только враги справедливы – вот причина, по которой я пишу именно вам. Мне кажется, что вы ошибались относительно меня и будете теперь вполне беспристрастны уже по одному тому, что мертвые лишены возможности защищаться.

Я вижу негодование на вашем лице, я читаю ваши мысли: „человек не может даже умереть без театрального эффекта“. Может быть, вы и правы. Во всяком случае, не желаю спорить, тем более, что каждый из нас актер и, к несчастию, довольно неудачный. Я все делаю отступления и не говорю главного. Знаете, что меня навело на мысль о самоубийстве? Она бывала у меня и раньше, в моменты, когда я хотел быть порядочным человеком, но как-то все не выходило, до последнего раза включительно, когда так неожиданно помешали вы. Да, вы… Но и это прошло, а сейчас я хочу позволить себе уже настоящую роскошь, именно, убить себя только для самого себя. Никакой другой посторонней причины… Да, так возвращаюсь к току моменту, как это случилось. Дело было за обедом. В последнее время я любил покушать, – первый признак наступающей старости. Я тщательно выбирал и обдумывал каждое кушанье, вперед его смаковал и увлекался этими плодоядными соображениями. Что может быть хуже человека, который уже думает об еде? Так дело было за обедом… Мне подали рябчика, приготовленного поваром по моему специальному заказу. Я стал обгладывать косточку и вдруг… у меня выпадает передний зуб. Кажется, обстоятельство по существу дела самое ничтожное, но меня оно повергло в отчаяние, доказательство которого – отодвинутый в сторону несчастный рябчик. Ведь это была первая повестка наступающей старости… Вывалится и второй зуб, глаза помутнеют, – лысина, говоря между нами, у меня уже давненько, – ноги будут дрожать, на лице появятся старческие морщины… Бррр!.. У меня что-то протестовало внутри против такого позорного уничтожении. Да. Не хочу, не хочу, не хочу…

Вас удивляет, что такие пустяки, как выпавший зуб, нагнали на меня смертельный страх. Я скажу вам больше: я плакал… Меня ужаснула та пропасть, по краю которой я столько лет ходил, как лунатик или загипнотизированный. Ведь над каждым из нас висит Дамоклов меч: сегодня есть человек, а завтра его не стало. Прибавьте к этому, что каждый именно себя одного считает по преимуществу порядочным человеком, без которого весь мир потеряет свое равновесие. Я имел общую слабость тоже считать себя порядочным человеком, больше – хорошим. Не улыбайтесь горько над этим скромным признанием, а терпеливо дочитайте мое послание до конца. Итак, я хороший человек, т. е. хороший в собственных глазах, а если иногда отступал от прописной морали, то виной всему проклятый темперамент. Меня всю жизнь преследовала боязнь жизни, и я поэтому не умел ни любить по-настоящему, ни ненавидеть, ни пристроиться к чему-нибудь. Это не байронизм, когда люди считали себя разочарованными во всем, – нет, просто боязнь жизни, вечное ожидание чего-то лучшего, настоящего, что придет само собой и захватит вас.

Вы даже не можете сказать, что я злой человек, а между тем у меня на совести целый ряд таких проступков, которые впору закоренелому злодею или дикому зверю. Я выходил на ловитву с улыбкой и губил свою жертву с поцелуями… Лучшие, самые святые чувства втаптывались в грязь и – что самое скверное – оставляли в душе даже приятное впечатление. Удовлетворялся самый низкий сорт эгоизма, а душа спала глубоким сном… В этом смысле я совершенно согласен с афоризмом, что жизнь есть глубокий сон. Низость над женщиной мы называем победой; человек, который одержал целый ряд таких побед, пользуется чуть не общественным почетом. Да, душа спала, и я, собственно говоря, был не хуже и не лучше других… И вот теперь, когда душа проснулась, мне страшно даже оглянуться назад. Вероятно, то же самое испытывает человек, убегающий от хищного зверя и чувствующий, как он обессиливает и вот-вот падет… Но я имел решимость и твердость оглянуться – и в этом моя погибель, т. е. не в этом, а во всем прошлом. Ведь я жил зверем и умираю зверем…»