Ноктюрны (сборник)

II

Дальнейшие события следовали в таком порядке: papa взял билеты первого класса, papa усадил свою семью в купе, papa торжественно оглянул весь вагон, точно еще раз хотел сказать:

– Вот посмотрите, какая у меня дочь…

Papa даже раскрыл рот, но в этот момент к нему подковылял какой-то древний старец и радостно прошамкал:

– Ба! Кого я вижу!.. Иван Дмитрич… Какими судьбами?..

Papa радостно тряс руку старичку, говорил что-то, а сам никак не мог припомнить, как зовут этого старца, где он с ним познакомился, где встречался – просто павловский старичок. Papa был недоволен своей памятью, которая лишила его возможности провозгласить на весь вагон: «Позвольте вам представить мою дочь»… За первым старичком точно откуда-то из щели выполз второй, – этот уже облобызал papa, опять не знавшего ни имени ни фамилии старого павловского друга. Потом на эту семейную радость откликнулась из угла какая-то старушонка с седыми буклями, которая долго всматривалась в papa через модный лорнет на ручке. Papa целовал ручку у старушонки, причем оказалось, что старушонка сидела не одна, а рядом с другой такой же старушонкой, и papa должен был целовать руку и этой другой. Ксения отвернулась к окну, чтобы не видеть этих интересных знакомых papa.

– Сколько лет, сколько лет!.. – шамкали старички. – Многих уж нет… Да, печально. Помните Сергея Петровича? Два года назад умер. Марья Ивановна – в прошлом году… Иван Иваныч… Аделаида Карловна… Какой был народ! Ах, какой народ!..

Papa должен был ахать, удивляться, качать головой, делать постное лицо, соболезновать. Это искреннее горе несколько умерилось только тем, что он за эти двадцать лет успел позабыть решительно всех этих прекрасных покойников, а теперь был даже рад поговорить о них, чтобы слышать настоящий французский язык, которым говорят только в Павловске, – разговор шел, конечно, по-французски. Все-таки papa вздохнул облегченно, когда вырвался наконец от вцепившихся в него старых павловцев.

– Кто это? – спросила Анна Петровна, когда он вернулся на свою скамью.

– Кто их знает: не помню. Во всяком случае, я очень рад… Да, очень.

Поезд давно летел на всех парах. По сторонам мелькала довольна унылая картина, совсем уже не отвечавшая настроению пассажиров какие-то жалкие поля, залитые коричневой весенней водой, какие-то чахлые кустики около самой дороги, голые березы, грязный снег по ямам и канавам, – скупая петербургская весна еще не вступила окончательно в свои права. Но и эта картина нравилась Околышеву, потому что говорила ему о его петербургской юности, о молодых надеждах и радостях.

– Неужели уж Царское? – удивился papa, когда завыл свисток. – Да, да, скажите…

В Царском публики было еще мало, и платформа не представляла летней оживленной картины. Сидевшая по вагонам публика заволновалась, когда поезд полетел вперед, – ведь всего несколько минут, и Павловск тут как тут. Милый, родной Павловск… Седые старухи в буклях смотрели в окна и любовались начинавшимся парком, – вот и он, зеленый красавец, этот старый друг, который один умеет хранить женские тайны.

На павловском дебаркадере уже ждали поезд новые старички и старушки, которые с молодой радостью встретили приехавшие из Петербурга древности.

Настоящее маленькое воскресенье. Было много молодежи и людей зрелого возраста, но «открытием» овладел именно павловский ветхий человек, который сегодня праздновал это открытие, может быть, в последний раз.

– Да посмотрите же, вот она, моя дочь! – внутренно кричал Иван Дмитрич, врезываясь в галдевшую толпу со своими дамами.

Достопримечательности вокзала были осмотрены в несколько минут, пока семью Околышевых по приперла к стене живая волна медленно двигавшегося круга. Иван Дмитрич с большим трудом извлек своих дам из этого муравейника и вывел в сад, где двигалась такая же толпа. У Ксении зарябило в глазах от этих тысяч лиц. Анна Петровна смотрела на толпу слегка прищуренными глазами, вспоминая свои павловские победы. Да, их было много, и все они были вот здесь… Конечно, здание вокзала как будто изменилось, деревья выросли, но место то же. Анна Петровна даже теснее прижалась к мужу и налегла крепче на его руку, точно искала защиты от этих игривых воспоминаний.

– Вот это я называю: жить! – заметил Иван Дмитрич, любовно глядя на жену. – Сейчас музыка начнется.

Но вместо того, чтобы идти в залу, papa повернул куда-то к мостику. Ксения протестовала, но бесполезно, – maman молча поддерживала авторитет papa. Перешли деревянный мостик, шоссе и очутились в аллее. Начинало уже смеркаться, и девушка брезгливо ступала по непросохшему песку. Что за удовольствие гулять по сырым аллеям, когда деревья еще совсем голы, когда начинает, вдобавок, темнеть, когда наконец вокзал освещается разноцветными огнями и слышатся звуки настраиваемых инструментов. Нет, это решительно невозможно: из первой аллеи papa повел в следующую… Шли-шли, наконец maman устала, и все сели на садовую скамейку.

– Maman, ведь ты можешь простудиться, – заметила Ксения, надувая губки. – Так нельзя рисковать своим здоровьем… Наконец здесь совсем темно: я боюсь.

Вместо ответа maman горячо поцеловала свое сокровище и прижалась к ней своею головой. Какая странная сегодня maman и какая-то рассеянная… А papa поглупел сразу на пять градусов. Вон он зажег спичку и что-то такое рассматривает на стволе старой березы, а сам делает вид, что раскуривает сигару. Кто же теперь курит сигары?.. А на березе еще сохранилось вырезанное перочинным ножом сердце, пронзенное стрелой, а в нем точно запеклись две буквы: А. и И.

– Мы найдем нынче дачу в Павловске, – решил papa, обжигая рот раскуренным сонном сигары. – Да, в Павловске…

– Конечно… – подтвердила maman. – А то где же?

Maman так крепко оперлась на руку papa, когда пошли назад.

«Какое это наивное милое создание Ксения! – думал papa. – Крошка ничего не подозревает, а ведь эта скамейка… гм… да…»