Ноктюрны (сборник)

III

Второй чайник был уже пуст, и Павел Митрич вынул серебряные часы.

– Ого, засиделся я у тебя, дядя… Пора мне на работу…

– Да, у тебя того… действительно, работа, – заметил с улыбкой Федор Евсеич. – Поди, к вечеру-то поясницу вот как ломит, да и руки вымахаешь с ножницами.

Это замечание обидело Павла Митрича.

– У каждого своя работа, – ответил он, раскуривая папиросу.

– Ну, а как ты вообще живешь? – спрашивал старик, чтобы поправить обиду.

– Ничего, помаленьку, Федор Евсеич… Пока Бог грехам терпит.

Потом, приосанившись, он с гордостью прибавил:

– Тебе вот смешно, что я по парикмахерской части. И за работу не считаешь… Так, пустяки. А парикмахер парикмахеру рознь. Да, милый человек. Другие не Бог весть как живут, а я – в лучшем виде… А почему?

– Умственность, значит, в тебе…

– Вот и не угадал… Секрет в том, что отчаянный я человек, наскрозь отчаянный.

– Н-но?

– Да… Тебе опять смешно, потому что нашего дела ты не понимаешь. А спроси, кто мертвых немцев бреет? Павел Митрич Востриков… Немцы – народ аккуратный и любят, чтобы на тот свет явиться в полной форме. Ну, а кто будет покойника брить? Живой-то человек и нос морщит, и ушами дергает, когда его бреешь, а покойник не шевельнется. Потом и то сказать, случается грех, что живого-то и подрежешь, ну, на живом и заживет, а покойника подрежешь. – тут уж зажива не будет. Шабаш, значит. Пробовали другие из нашего брата покойников-то брить, да не могли. Страшно, а у них отчаянности никакой…

– И дорого ты получаешь за свою музыку?

– И получать надо умеючи… Сперва-то я вполне дураком оказал: по десяти цалковых брал. Ну, а теперь, – шалишь, меньше тридцати ни-ни…

У Федора Евсеича явилось на лице недоверчивое выражение.

– Как будто и много, Пал Митрич?

– А для чего человеку ум даден? Вот тут и штука… За работу я, действительно, получаю десять цалковых по положенью. А инструмент? Я как делаю… Сейчас натащу и бритв, и щипцов, и точилок, и щеток, – одним словом, полный набор. Все довольны – какой старательный парикмахер. А кончил работу, получил свои десять цалковых и сейчас: «Позвольте получить четвертной билет за весь парикмахерский прибор». Ну, обнаковенно, сейчас родственники на дыбы: «Нам не нужно твоего прибора». А я им: «И мне он не нужен… Разве я смею после покойника этим прибором живых людей брить? Он весь в заразе, и мне придется отвечать перед начальством». Ну, побьются-побьются, поругаются, а я сделаю скидочку на пять рублей – глядишь, и получил. Где тут в суматохе спориться… А там у меня есть татарин, который скупает старые вещи, – ему и продадут всю музыку за рубль, много за два, а татарин продаст мне за трешницу. С новым покойником та же музыка… Один купец так расстервенился, что не хотел платить. Я к мировому, а мировой и присудил купца к уплате, да еще меня похвалил, потому как я поступаю правильно.

– Ах ты, братец ты мой! – удивлялся Федор Евсеич, качая головой. – Да ты и действительно отчаянный… Удумал тоже штуку.

– Жить надо, Федор Евсеич…

– Ведь у тебя дети есть?

– Как же: старший, Васька, – вот какой лоб, а потом девчонка Клепатра, подросточек.

– И тоже в тебя, значит, отчаянные?

– В самый раз!.. Особливо Васька… Ему в прошлом году надо было солдатчину отбывать, а он объявил начальству, что у него от рожденья кость жидкая и становая жила не действует…

– Ишь ты… а? Тоже удумал. В родителя, значит, пошел.

– Я уж и сам не рад. Как-то меня чуть не побил… Пришел утром с похмелья и денег требовать начал.

– Правильно… А дочь?

– Клепатра-то? Ну, ту я пристроил к хорошей должности… Мне одной генеральше приходилось голову брить, значить, доктор велел. Ну, познакомился… Потом пуделей у нее каждую весну в львиный образ стригу. Как-то разговорились, она и взяла Клепатру в няньки к пуделям. Значит, должна, напримерно, водить их гулять по два раза каждый день, а потом, главное, играть с ними, чтобы не скучали и не выли зря. Три рубля жалованья Клепатра получает и всю одежу.

– Так, устроился ты на отличку, Пал Митрич. Жена-то померши?

– Нет, жива, только мы с ней на господский манер: я – сам по себе, а она – сама по себе.

– Чем же она живет?

– А кто ее знает… По кухарочной части раньше служила.

– Так, так… А твой Васька чем занимается?

– Ну, этот на все фасоны: и лакеем у господ служил, и фициантом, и в поварах, и по летам ягоды продавал на дачах, с мороженым ездил, егерем состоял, кондуктором на конке, извозчиком, – нигде не уживается по своей отчаянности. Ему слово, а он два… Такой уж родился, а что касаемо словесности, так и меня за пояс заткнет.

– Так, так… Значит, фасонистый твой Васька.

Подумав немного, старик прибавил:

– А ты бы его, фасона, за виски… да в одно ухо, да хорошую проволочку, да в морду… а? Да прямо по зубам, да еще раз по зубам… Не забывай, мол, родительскую хлеб-соль! Да по загривку, да по скулам, да под микитки, да в волостное, чтобы там еще старички хорошенько поучили.

– Никаких у нас старичков не полагается, – уныло ответил Павел Митричь. – У нас участок, а в участке еще отца же и завинят: зачем делаешь неприятность родному сыну. Очень даже просто.

Увлекшись своей идеей ученья, Федор Евсеич вскочил и заходил по сойме, как поднятый из берлоги медведь. Могучая стариковская грудь от волнения тяжело поднималась, глаза горели. Остановившись перед парикмахером, старик заговорил:

– А ежели разобрать, так сам ты во всем виноват, Пал Митрич… Каков ты есть человек, ежели разобрать? И вся твоя отчаянность – так плюнуть да и растереть нечего. Набаловал парня, вот он и задурил… Ты его пошли ко мне на Сясь, так я из него всю дурь вышибу.

Павел Митрич конфузливо присмирел и только моргал жалко глазами. Дядя был прав, и Васька был прав. Деревенские правильные слова били Павла Митрича прямо по голове, как бьет чугунная баба по голове деревянную сваю.

«Эк его взяло, – думал отчаянный человек, не зная, куда деваться. – Еще меня же поколотит, старый черт».

Оставалось одно – спасаться бегством. Павел Митрич вынул свои серебряные часы и деловым тоном проговорил:

– Ух, как я опоздал. Растерзает меня хозяин.

– Вот так отчаянный человек! – засмеялся Федор Евсеич. – Хозяина испугался…

Павел Митрич окончательно сконфузился. Но, взглянув на Цепной мост, он радостно проговорил:

– Да вон он, Васька мой отчаянный, бежит по мосту и тычет барыне прямо в нос букет ландышей. Ах, прокурат!.. На вербе вот как торговал американским чертом и воздушными пузырями, а сейчас ландыши продает.

Федор Евсеич из-под руки посмотрел на мост и увидел, как за извозчичьим экипажем бежал с букетом ландышей здоровенный парень в красной рубахе и спинджаке, что-то кричал и кланялся.

– Он самый, мой Васька, – подтвердил еще раз Павел Митрич.