Ноктюрны (сборник)

I

– Ах, братец ты мой… а? – возмущался церковный сторож Сысой, хлопая руками. – Это он мне назло, все назло… Ну, и вредный человек!.. Я, грит, просто шел по улице, гляжу, грит, а новый поп и едет… Ловко!.. Аким-то совсем за дурака меня считает… Так я и поверил тебе. Как же, расставляй карман шире… Ах, братец ты мой!.. А того не подумает, чья неделя-то? Разве это порядок, чтобы меня подводить? Ну и Акимка, совести в ём вот ни на эстолько…

Церковные сторожа села Клычи враждовали между собой лет пятнадцать. Вернее сказать, враждовал Сысой, отличавшийся завистливым и недоверчивым характером. Это был лысенький, небольшого роста старик с бородой, в форме мочалки, и бегающими, живыми глазами. Он вечно суетился, вечно хлопотал и вечно был чем-нибудь недоволен. Да и как быть довольным, когда человеку всю жизнь не везет… Хоть кто озлобится. Другие что ни сделают – все хорошо, а Сысою все поперек дороги. Всю жизнь Сысой старался устроиться получше, лез из кожи, бился, как рыба о лед, и терпел вечные неудачи. Особенно ему обидно было то, что его враг, старик Аким, человек сонный, неповоротливый и ленивый, прожил жизнь шутя, лежа на боку. И ведь глупый совсем человек, а что поделаешь, когда счастье дураку валит. В прошлом году по телушке вместе растили, – кажется, уж тут можно было сравняться, а вышло наоборот: Акимова телушка здравствует, а Сысоеву по осени волк зарезал. Теперь взять ребят: что ни ребенок у Акима, то парень, а у Сысоя девка за девкой. Положим, это было еще до церковной службы, а все-таки обидно. Но всего лучше последняя штука Акима: неделя дежурства Сысоева, Сысой ждет нового батюшку с часу на час – сколько раз на колокольню сбегал, а встретил батюшку все-таки Аким… Прикидывая в уме все последствия этого подвоха со стороны Акима, Сысой приходил в ужас. Первое дело, новый батюшка обидится… И то давеча церковный староста Онуфрий Степаныч сказал: «Ах, Сысой, Сысой, зачем ты проспал попа?» – «Какое тут проспал, Онуфрий Степаныч… С бабами все возился: одолели с своими упокойничками. Ну, а тем временем Аким и омманул»… Второе дело, Аким теперь нос задерет вот как: не подступайся. У старого батюшки Сысой вошел в милость по-настоящему, лет десять добивался, только стал на точку, а отец Петр возьми да и умри. Изволь-ка теперь с новым устраиваться…

– Ах, братец ты мой! – повторял Сысой, хлопая руками. – Акимка-то успел, поди, всячины наговорить на меня… Он на это мастер.

Новый батюшка приехал поздно вечером, и Сысой узнал об этом только утром, когда пришел церковный староста. Сысой сейчас же побежал в поповский дом, а Аким уж там.

– Пока что, наказал батюшка состоять при ём, – мрачно объяснил он.

– Так, так… – уныло согласился Сысой. – Ловко ты, Аким, меня околпачил. В самый раз подвел…

Аким только отвернулся: он не любил вздорить.

– Спит поп-то?

– Известно, спит с дороги…

– Молодой?

– Молодой-то молодой, а вот попадья совсем неправильная: стриженая попадья-то.

– Но-о?

– Да еще в очках…

– Ну-у?

Дело выходило совсем неладное. Сысой побежал к дьякону и сообщил ему о коварстве Акима и неправильной попадье.

– Что же, бывает… – уклончиво ответил дьякон, человек осторожный и большой сутяга: он вечно судился в духовной консистории. – Да, бывает…

– Десятый час на дворе, а новый-то поп все еще спит…

– Он городской, а городские подолгу спят…

– А бабы уже пронюхали, что поп приехал, и постащили своих упокойничков. Дожидают… Время-то жаркое, дух идет…

Действительно, в церкви уже стояли пять маленьких гробиков, а на паперти сбились в одну кучу десятка полтора женщин. У всех лица были истомленные, в глазах тупая покорность, разбитые движения, – эта кучка походила на стадо овец, загнанных летним зноем куда-нибудь в тень. Преобладали старушечьи лица, да и молодые бабы походили на старух, столько в них было заботы, нужды, своего бабьего горя. А горячий летний день уже так и пылал солнечным зноем… С паперти виднелась заречная сторона Клычей, теперь совсем пустая, потому что весь народ был в поле, – стояла самая горячая, страдная пора. Бабы точно забыли про своих упокойничков и с тоской смотрели на уходившую к горизонту полосу созревших нив. Все бабьи мысли были теперь там, где шла горячая, страдная работа… Бог послал урожай, погода стояла отличная, и все деревенские мысли были в поле.

– Что же это батюшка-то нейдет? – раздавался бабий шепот. – Отпустил бы душеньку.

По бабьему наущению Сысой уже пять раз бегал в дом священника и возвращался ни с чем: спит.

– А ты бы его разбудил, Сысоюшка. Время-то какое, родной! Ведь горит наша-то работа…

Сысой только разводил руками.

– Пусть Аким будите, он его встрел. Без вас тошно.

Бабы даже подкупали Сысоя, давая ему пятак, но Сысой устоял и перед этим искушением: разбуди нового попа, а он вконец рассердится. Не обрадуешься вашему бабьему пятаку…

Только в одиннадцатом часу показался новый батюшка. Он торопливо шел в церковь в сопровождении псаломщика Павла Ивановича. Это был еще молодой человек с умным, энергичным лицом. Новенькая камлотовая ряска, видимо, его стесняла, – он еще не научился ходить в ней, и длинные полы рясы заплетали ему ноги.

– Что же вы меня не разбудили? – говорил он псаломщику. – Народ ждет, а я ничего не знаю…

Павел Иванович, забитый и смирный человечек, зашибавшийся иногда водкой, вместо ответа снимал свою заношенную шляпу и что-то такое бормотал, чего нельзя было разобрать.

– Оно конечно… Страда… в поле… Сысой прибегал пять раз…

Священник только пожал плечами, отчаявшись получить какой-нибудь разумный ответ. Псаломщик еще больше конфузился и вспотел до того, точно его только что вытащили из воды. Из вежливости бедняга не смел даже вытереть катившегося по лицу пота. Затем со страха у него всегда начиналось урчание в животе. А боялся он всего: и церковного старосты, и сельского старшины, и отца-дьякона.

Сысой выскочил встречать нового батюшку за ограду и с умилением облобызал благословляющую пастырскую руку. Священник осмотрел немного прищуренными глазами церковь и остался доволен. Церковь была каменная и большая. Староста встретил в самой церкви, степенно принял благословение и спокойно проговорил с тонким мужицким укором:

– А мы таки-заждались вас, отец Николай… Бабы так и рвутся в поле, потому как страда.

– Я же ничего не знал…

– Конечно, где же знать… в городу-то поздно встают, а свой-то деревенский хлеб поднимается чуть свет.

Отец Николай прошел прямо в алтарь, унося с собой неприятное чувство. Хитрый мужик староста хотел с первого раза взять верх, воспользовавшись его неопытностью. Потом ему было неприятно, что его пастырская деятельность начинается прямо с похорон.

– Уж вы их вместе отпойте, батюшка, – учил староста, зажигая свечи. – Младенчики, ангельские душки…

Начался грустный обряд. Послышались бабьи всхлипыванья, тяжелые вздохи, тяжелые поклоны. Земная печаль перевешивала святые слова утешения.

– Господи, упокой младенцев… – голосил Павел Иванович каким-то раздражающе-скрипучим голосом, так что за него хотелось откашляться.

Староста подпевал сладковатым «пшеничным» тенорком и умиленно вздыхал.

Откуда-то появились ветхие, древние старички, две нищих-побирушки, а впереди всех, у самого амвона, стоял дурачок Гриша, крестившийся левой рукой. Новый священник служил по-своему, не торопясь, и задерживал голосившего псаломщика. Из пяти открытых гробиков глядели восковые детские личики. Смерть пощадила светлую детскую красоту, и отцу Николаю казалось, что вот-вот откроются светлые детские глазки и с немым укором посмотрят кругом. Именно с укором, потому что порвалась только что начинавшаяся жизнь… Он с особенным чувством благословил в последний раз своих духовных чад и остановился в недоумении, – неужели все кончено?.. Началось прощание. Бабы всхлипывали, одна громко запричитала, но голос порвался на половине. Отцу Николаю почему-то показалось, что и плач и всхлипыванья притворны, и это было ему неприятно. Потом старики взяли крошечные гробики и понесли на кладбище. Провожавшие бабы ужасно торопились и даже подталкивали стариков. Они точно хотели поскорее избавиться от этих гробиков.

Отец Николай подошел к старостинской конторке и посмотрел, как Павел Иванович записал «младенцев». В графе, где обозначались причины смерти, прописана была одна и та же фраза: от животной болезни…

– Что это такое: животная болезнь? – спросил отец Николай.

– А как же иначе? – вступился староста, выручая смущенного псаломщика. – Какое теперь время-то? В страду сколько ребят перемрет от живота.