Ноктюрны (сборник)

XI

Лето пролетело с особенной быстротой, потому что время теперь мерялось маленькой Сусанной, а она так быстро росла и делала такие быстрые успехи. Ведь другой такой девочки еще никогда не бывало на свете, как начинала подозревать Анна Федоровна. Семен Васильевич думал в свою очередь, что маленькая Сусанна послана ему в награду за первую неудачную дочь, из-за которой он не переставал переживать всевозможные неприятности. Он уже заметил, что Сусанна будет такая же добрая, как мать: девочка кричала, когда он неосторожно бил у нее на глазах Настеньку. Последнее случалось все чаще и чаще, потому что Настенька не желала исправляться. Окончательно она восстановила против себя отца, когда убежала ночью из дома, и ее едва поймали на дороге.

– Куда ты бежала, несчастная? – допытывал ее Семен Васильевич, запершись в кабинете.

– К тете Варе…

– Хорошо, я тебе пропишу такую тетю Варю, что никогда не забудешь…

Когда Семен Васильевич делал некоторые приготовления для окончательного исправления упрямой девчонки, Анна Федоровна горячо вступалась за нее. Наказывать розгами такую большую девочку – это возмутительно!..

– Оставь, Аня… Ты была всегда слишком добра и только портила упрямую девчонку своей добротой. Так нельзя… Я знаю, что делаю.

Настенька была наказана отцом собственноручно. Это был позорный день в жизни старой барской усадьбы, и в тот же день со стены гостиной был убран портрет матери Настеньки.

Случилось так, что, как раз на другой день после этой экзекуции, в Парначевку совершенно неожиданно приехал дядя Захар Ильич. Старик сильно похудел, пожелтел, осунулся и уже целый год ничего не пил.

– Ну, здравствуйте, дети, – как-то вяло говорил он, моргая слезившимися глазами. – Давненько мы не виделись… да. Вот я и умирать уже собрался… Пора…

– Зачем, дядя, говорить о смерти? – мягко сказала Анна Федоровна, немного струсившая гостя. – Вы еще выглядите молодцом…

– Да, совершенный молодец… Что же, будет, пожил – пора и честь знать. Нехорошо, когда в чужой век люди живут… Братец ты мой, Анна Федоровна, мы теперь весьма думаем о нашей многогрешной душе. Есть о чем подумать…

Старик как-то особенно был вежлив с Анной Федоровной и говорил ей «вы». Полюбовался он маленькой Сусанной, подкинул ее на руках, поцеловал и, возвращая матери, проговорил:

– Бедная девочка…

– Почему, дядя, бедная? – обиделась Анна Федоровна.

– Разве я сказал? Вам это послышалось, Анна Федоровна. Впрочем, если хотите, все люди бедные…

Старик любил иногда говорить загадками, и Анна Федоровна не могла понять, что он хотел сказать. Она была рада, что он ничего не пьет, следовательно, не будет скандалить, а это уже одно стоило много. Семен Васильевич тоже ежился, предчувствуя, что Захар Парначев недаром приехал. Человек он, положим, взбалмошный, но что заберет себе в голову – топором не вырубишь.

Вечером Семен Васильевич сказал жене:

– Аня, необходимо приготовиться ко всему… Я убежден, что дядю подослала милая сестрица Варвара Васильевна. Вот увидишь…

– Что же он может сделать?

– Пока трудно сказать, но он способен на все.

– Я его начинаю бояться, Сеня.

– А я нисколько…

О главной причине приезда дяди между супругами не было сказано ни слова.

Дядя приехал на своих лошадях, как ездил в старину, и делал такой вид, что желает погостить. Он внимательно осмотрел все хозяйство, сделал несколько замечаний и, по-видимому, остался доволен. На Настеньку он мало обращал внимания и только заметил при встрече:

– Да уж ты совсем большая девица…

Настенька посмотрела на него испуганными глазами и ничего не ответила. Девочке казалось, что дядя и весь свет знают о ее позорном наказании.

– Да, да, большая… – бормотал Захар Парначев. – Еще годков пять-шесть, и невеста. Ах, как время летит!

Старик жил день за днем и не желал обнаруживать своих намерений. Это было такое мучительное положение, что Семен Васильевич решился покончить его разом. Он сам пошел навстречу неловкому объяснению и раз вечером, когда дядя курил у него в кабинете трубку, проговорил:

– Дядя, у тебя была сестра Варвара?

– Да, была… И кстати приехала. Я лежал совсем больной, а она ухаживала за мной целые две недели.

– Она, конечно, жаловалась тебе на меня?

– Да, да, было что-то такое… А ты знаешь, что я вообще не охотник до бабьих пересудов. Не люблю…

Старик, видимо, отвиливал от откровенного объяснения и притворялся. Селен Васильевич заговорил с ним о Настеньке напрямик и подробно изложил всю историю, не без ловкости выгораживая жену. Голова Захара Парначева покачивалась в критические моменты, а из трубки сердито вылетали клубы дыма.

– Я ничего не скрываю, – объяснял Семен Васильевич уже с уверенностью. – Мало ли что бывает в семье, и не всякое лыко в строку. Только я своей дочери желаю не зла, а добра… И Анна Федоровна тоже.

– Что ты, точно оправдываешься, Сенька? Ведь я ничего не говорю… Мало ли что болтают бабы. Что касается Анны Федоровны, то она мне положительно нравится… Серьезно говорю. Я-то ведь не судить вас приехал, а отдохнуть по-родственному.

Ободренный этим ответом, Семен Васильевич рассказал о вмешательстве сестры Варвары, грозившей прокурором, и о политичном разговоре о. Петра. Дядя даже расхохотался.

– А их-то кто спрашивал? Вот еще придумали от большого ума… А ты никого не слушай, Сенька. Я всегда так делал: возьму и сделаю по-своему. Все равно, всех не переслушаешь.

– Говоря откровенно, дядя, я совершенно измучился с девочкой и просто не знаю, что с ней делать.

– Вырастет большая – умнее будет. А в сущности, все это, братику, пустяки… Не стоит говорить. Будь мужчиной и не слушай баб. Я даже в газетах где-то читал… Точно такой же случай вышел. Вот только одного, извини, не могу одобрить: зачем ты высек родную дочь? Я старый человек и помню хорошо, что «наказание да не коснется благородного», а всякий человек благороден.

– Я и не оправдываю себя, дядя… Действительно, погорячился, вышел из себя. Кстати, я читал у Джона Стюарта Милля, – известный английский философ, – что и он допускает телесное наказание для детей, как меру исправления.

Захар Парначев совершенно неожиданно вспылил.

– Что-о? Стуарт Миль, английский философ? Дурак он аглицкий и больше ничего. В Заозерске и то понимают отлично, что матушка Екатерина сказала великое слово про всех… Нет, уж это, брат, шалишь! Врет твой Стуарт Миль, как зеленая лошадь. Впрочем, я это так, к слову, – уставшим голосом прибавил старик. – Слаб я нынче стал. Сердце так задребезжит, как худой горшок. Да, пожалуй, и домой пора… Загостился я у вас… А там меня ждут. Помнишь Шевякина? Это, брат, такая голова, что всякому аглицкому философу двадцать очков вперед даст. Потом у нас новый земский начальник назначен… Вот режется в карты – отдай все. А коньяк пьет – фю-фю! Точно вместо желудка у него какое-то подполье. Может весь Атлантический океан выпить, то есть если бы он состоял не из морской воды, а из коньяку. Да, ждут они меня, потому что куда же им без Захара Парначева…

Когда Семен Васильевич проснулся на другой день утром, кухарка Пелагея поманила его пальцем и сообщила шепотом:

– Барин, а ведь барин-то уехал…

– Какой барин?

– А Захар Ильич. На самом брезгу велели заложить лошадей и уехали…

– Ты что-нибудь путаешь…

– Чего тут путать, когда они и барышню с собой увезли. Сами и одевали барышню…

У себя в кабинете Семен Васильевич нашел на письменном столе лаконическую записку:

«Увожу Настеньку… Если будешь догонять или требовать ее назад – убью на месте. Так и знай. И твою великолепную Анну Федоровну тоже убью и отвечать никому не буду. Твой дядя Захар Парначев».

На окне спальни Анны Федоровны красовался букет из «мать-и-мачехи».