Ноктюрны (сборник)

II

Из Севастополя они выехали под вечер, когда спал дневной зной. Паутов даже был доволен, что согласился ехать в экипаже, тем более, что такое путешествие, видимо, доставляет удовольствие дочери. Ола несколько раз оглядывалась на Севастополь, на Малахов курган, на новый собор в Херсонесе, точно стараясь припомнить что-то хорошее. Синяя эмаль моря скрылась за выжженными солнцем бурыми холмами, и ей не нравилась эта пылившая лента шоссе, особенно когда попадались встречные экипажи.

Паутов чувствовал потребность вздремнуть и, чтобы не поддаться этой слабости, рассказывал что-то об истории Херсонеса, потом историю наследного штурма Малахова кургана, потом заговорил ни с того ни с сего о геологическом строении Крымского полуострова и кончил общими геологическими картинами в связи с нарастанием органических форм.

– Сначала появились растения и животные низших порядков… да. Растения бесцветковые: водоросли, хвощи, папоротники… Животные беспозвоночные… да. Рыбы появились только в силурийскую эпоху, гады – в триасовую, птицы и млекопитающие – в юрскую и меловую, а человекоподобные формы – в третичную.

– Как это трогательно, папа!

– А… что?..

– Я говорю: трогательно. Господин человек, вероятно, из вежливости явился на пир природы последним… Это великодушно, как появление генерала на бедной свадьбе.

Вечер был чудный, настоящий летний. Иллюзию портили только выжженные солнцем поля. Впрочем, за Балаклавой все изменилось, а Байдарскую долину они проехали ночью, при фосфорическом лунном освещении.

Чудные зеленые горы сошлись здесь дружной семьей, из оврагов поднимался туман, говоривший о существовании невидимых с высоты горных речек. А какие фантастические кручи выступали на каждом шагу, точно горы сознательно старались загородить путь. И чем дальше, тем эти кручи выше. Чувствовалось приближение главного горного массива. Ирочка невольно залюбовалась этими картинами. Ей казалось, что она такая маленькая-маленькая, совсем ребенок, когда ей все говорили, что нужно быть доброй, всех любить, не обманывать, учиться – много учиться. Она любила сидеть у отца на коленях и слушать, как он рассказывает что-нибудь. Ведь папа знал решительно все на свете, и только он один умел ответить на каждый ее детский вопрос вполне определенно, ясно и убедительно. Да, тогда было хорошо, и Ирочка старалась быть доброй, любящей, справедливой и трудолюбивой. Сейчас она даже закрывала глаза, чтобы рельефнее вызвать эти счастливые иллюзии детства, и по ассоциации идей, неожиданно для самой себя, проговорила:

– Папа, а ты помнишь, как мы с тобой ехали вот по этой дороге в последний раз?

– Да, да… Тебе тогда было одиннадцать лет. Очень хорошо помню…

– Ты тогда говорил мне о святой науке, о счастье труда – я не умею по-русски это сказать – о добре, красоте, даже о добродетели. О, я все помню, что ты говорил, потому что верила тебе и, выражаясь образно, цеплялась слабыми детскими ручонками за каждое твое слово. Папа, зачем ты меня обманывал?

Последнюю фразу она проговорила совсем тихо, сдерживая подступившие к горлу слезы.

– Ирочка, ты предлагаешь такой вопрос, на какой не ответит тебе ни один мудрец. Если хочешь знать, так я никогда не обмазываю, а если делаю исключения, то только для собственной особы…

– Ах, папа, папа, совсем не то… Зачем ты обманываешь вообще? Ты так к этому привык, что даже не замечаешь обмана. И представь себе мой ужас, когда я в самой себе нахожу, как первородный грех, именно эту же фальшь, как у тебя… Да, я тоже фальшивая, с той разницей, что твоя фальшь с оттенком хищничества, а у меня она превратилась в притворство маленькой, озлобленной, бессильной зверушки…

Это была минутная вспышка, сменившаяся чувством усталости. Ирочка откинулась в угол коляски и замолчала. А кругом все теснее сходились горы, разделявшие их темные пропасти делались глубже, дорога с каждым шагом смелее. Мерцающая белесоватая мгла придавала выдвигавшимся контурам фантастический характер – тут были и углы башен, и развалины грозных бойниц, и остатки стен, а на них неподвижно сидели какие-то скорченные фигуры, точно окаменевшие от горя. Недоставало дымка от выстрела, громкого победного окрика, призывного клика трубы… За каждым выступом скалы прятался кто-то, полный страха и жажды крови, каждое деревцо и каждый куст грозили изменой и смертью. Ирочка невольно вспомнила опять Севастополь и Малахов курган, где призраки смерти и разрушения бродили при дневном свете. Сколько ненужной крови, озлобления и ненужных страданий, а ей еще сегодня днем нравилась мысль о войне, и она хотела видеть своими глазами место, где она происходила. Мысли ночью, как ночные птицы, являлись и исчезали совершенно неожиданно.

– Папа, ты меня любишь?

– Странный вопрос…

– А я тебя не люблю… Ты этим не огорчайся.

– Что же делать, силой милому не быть…

– Я тебя сознательно не люблю, папа, потому что… потому что… Одним словом, если бы у меня был другой папа, и я была бы другая.

– Да? Жаль, что не могу сказать наоборот. У меня нет даже этого оправдания.

Молчание. Топот конских копыт ночью сильнее, а лес точно все ближе и ближе подступает к дороге. Где-то в стороне, на дне глубокой долины, мелькнул красной расплывшейся точкой огонек. Кто там живет? Счастливая или несчастная рука зажгла этот огонек? Дорога идет под гору, делает крутой поворот, и огонек показывается с другой стороны, точно он перебежал через дорогу. Навстречу попадается экипаж, лошади фыркают, из экипажа смотрят две головы. Счастливы они или нет? Куда они едут? Где и кто их ждет? Дорога спускается все ниже. Замелькали огоньки неизвестной деревушки, послышался собачий лай, в освещенных окнах замелькали колебавшиеся тени, точно кто танцевал. Ямщик осаживает лошадей.

– Здесь, барин, ночевать можно…

– Нет, ступай к самым Воротам.

Лошади, кажется, были согласны больше с ямщиком и тронулись дальше ленивой собачьей рысцой. Паутов напрасно старается сдержать сонную зевоту. Ему деревня напомнила то грустное молодое время, когда он был беден, как церковная мышь. А сколько было смелых замыслов, молодой дерзости и полнейшего непонимания жизни. Он даже не мог назвать себя разочарованным, потому что слишком рано потерял всякую веру и в других, и в себя. Опьяненный первыми успехами, он плыл по течению вместе с другими. В минуты ожирелой тоски он все-таки любил вспоминать о своей голодной юности, а сейчас вспоминал о ней потому, что явилось какое-то смутное предчувствие «начала конца». Еще перед отъездом из Петербурга он заехал к одному знакомому, которого только что разбил паралич. И не старый человек, даже, пожалуй, моложе его – и вдруг ничего, т. е. нет человека, а остался какой-то медицинский препарат, жертва науки, жалкие лохмотья человека.

И сейчас Паутова охватил беспричинный страх смерти. Он уже видел себя в гробу, видел заплаканное лицо Ирочки, траур, фальшивое соболезнование друзей, и ему вдруг сделалось ужасно жаль себя. Да, Аркадия Ефимовича Паутова не стало. Аркадий Ефимович Паутов похоронен, благородное потомство успеет его забыть через несколько дней, точно Аркадия Ефимовича Паутова никогда и на свете не существовало. А вот эти горы останутся такими же, по этому шоссе поедут другие живые люди, их будет освещать такая же луна и…

– Ирочка… – проговорил он глухим голосом и взял девушку за руку. – Ирочка, а ведь нас ждут, как ты думаешь?

– Нас? Ждут?

Девушка тихо засмеялась. Их ждут? Папа сегодня нервничает, как старая дева. Паутов даже съежился от этого смеха и проговорил таким тоном, каким говорил с Ирочкой, когда она была совсем маленькой девочкой:

– Ты совсем не любишь мать, а это нехорошо. Да, нехорошо…

Ирочка опять засмеялась, и Паутов готов был серьезно рассердиться, но как раз именно в этот момент припомнил одно обстоятельство и проговорил тоном, требовавшим немедленного сочувствия;

– А ведь я про муль-то забыл совсем!..

– Про какую «муль», папа?

– А такая есть ракушка… да. Как это у меня из головы выпало давеча в Севастополе?.. Ну, все равно, в Ялте поем…