Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Любка меня остановила, прикоснулась к рукаву:

— Сходи, пожалуйста, к врачу! Неважно выглядишь, краше в гроб кладут…

Одно слово: жена писателя! Образное сравнение, другая на ее месте выдала бы какую-нибудь банальщину. Может, действительно культура — вещь заразная, передается половым путем? Хотелось ее поцеловать, но макияж стоил того, чтобы его поберечь.

— Ладно, Любка, пошел я! Если встретимся в следующей жизни, сделай вид, что меня не узнаешь… — И вдруг попросил: — Помнишь, дарил матушке первую свою книжку? Одолжи на время почитать…

Зачем она мне понадобилась, когда на полке стояли переиздания, объяснить бы не смог, но теперь казалось, что за ней я и приходил. Возможно, с первым своим детищем в руках мне будет легче представить себе того парня, каким я когда-то был. Любка посмотрела на меня с недоумением, однако просьбу выполнила. Скользнула в комнату и тут же вернулась, как будто книга была заранее приготовлена. Подала ее мне, но тут выстрелом ружья в последнем акте пьесы задребезжал звонок. Анекдотическая получалась ситуация: жену с мужем застукал на месте преступления любовник.

— О Господи, Гречихин, — выдохнула Любка и метнулась к двери. — За что мне такое наказание!

За грехи, любимая, должен был бы ответить я, но промолчал. Не хотел встречаться со сменщиком, а вот пришлось. Он стоял с большим букетом роз за порогом и улыбался. Точная моя копия, с той лишь разницей, что был на голову ниже, непохож лицом и лысоват. В костюме не из дешевых, с со вкусом подобранным галстуком, выглядел респектабельно, а увидев меня, даже бровью не повел.

Кому-то, должно быть, это покажется извращением, но малый мне понравился. Прямой взгляд, спокойные манеры, в других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями, а врагами уж точно не станем. Шагнув в прихожую, протянул молча руку, которую я так же молча пожал. Крепкую, сухую, чувствовалось, что находится в хорошей физической форме.

Любку надо было выручать.

— Если вам интересно, Любовь Андреевна, — произнес я заискивающим тоном коммивояжера, — у меня найдутся и другие картины. В наше мутное время хорошее вложение денег…

Приклеившаяся к губам Любки улыбка стала совсем безжизненной.

— Можно мне взглянуть? — попросил мужчина. — Я кое-что в этом смыслю…

Кто бы сомневался! А еще в марках вина, брендах лучших домов моды и автомобилях. Не мне чета, такие ребята разбираются во всем, о чем я имею смутные представления. Им, умеющим делать и считать деньги, принадлежит мир, но и это брюзжание не изменило мое к нему доброе отношение.

Передав, со словами: не уколись, Любке букет, он по-хозяйски достал картон и несколько секунд внимательно его рассматривал.

— Вещь достойная, хотя техника письма позаимствована… — Не договорив у кого, помолчал. — Я бы даже сказал, талантливая! Работая в такой манере, очень трудно добиться сходства, а художнику это в полной мере удалось. Если когда-нибудь захотите продать, — улыбнулся сдержанно, — впрочем, это я так, к слову…

Пребывавшая все это время в состоянии ступора, Любка ожила:

— Познакомься, Сергей, это мой бывший муж!

— Бывший в употреблении, — уточнил я по привычке играть в слова и тут же устыдился своей несдержанности. Вышло и глупо, и не ко времени. Коверный клоун, фат, резонер!

— Я вас сразу узнал по фотографиям! — улыбнулся еще раз Сергей, на этот раз едва ли не дружески. — А вот книжки, признаюсь, не читал…

Я был ему благодарен, не каждый на его месте пренебрег бы возможностью выставить меня в глазах женщины большим идиотом, чем я есть на самом деле. В других обстоятельствах и сам бы не постеснялся вытереть о себя ноги, но он был не из тех, кто бьет лежачего. Самое было время пожелать им хорошего вечера и откланяться, но эти вертевшиеся уже на языке слова могли прозвучать весьма двусмысленно. Пожал Сергею руку, чинно поклонился Любке. Повезло ей, у парня полный порядок с психикой. Она смотрела на меня настороженно, как будто боялась, что я еще что-то выкину. Напрасно, любимая, сама же сказала, по природе я не сволочь. Прощай, надеюсь, мой уход из твоей личной жизни не станет непоправимой утратой.

Толкнул незапертую дверь и вышел на лестничную площадку.

— Пока, ребята, пишите письма!

Начал, не оглядываясь, спускаться по лестнице. Щелкнул за спиной замок — частенько же он начал щелкать! — нож гильотины скользнул по направляющим, но отрубать было нечего, все и так осталось в прошлом. Корить себя не стал, но отметил, что становлюсь сентиментальным. Еще немного, и докачусь до писания женских романов с их набором пошлых красивостей. Ма шер, — улыбнулся граф, сверкая бриллиантовыми запонками на белых, как снег, манжетах, — я не стану вызывать вашего любовника на дуэль, я его усыновлю, и мы будем жить втроем! — Ах, Поль, или Жан, или Бертран, а может быть, все вместе, гуртом, — со слезами на глазах пролепетала графиня, — как вы сегодня с утра благородны! — И, поправляя на обнаженной груди холодящий нежную кожу пеньюар, предложила: — А не удочерить ли нам заодно и ту актрисульку, с которой вы спите последние три недели? И, все вместе, в свадебное путешествие! Я всегда хотела, чтобы у нас была большая дружная семья…

Уфффф!

Поймать на тихой улочке машину было непросто. Хорошо хоть удержался, не пожелал большого личного счастья, ковырял я в себе, стоя с поднятой рукой у парапета. А ведь мог бы, с меня станется! Попросил бы икону и ребят благословил, классная получилась бы мизансцена. Произнес со слезами на глазах: совет вам да любовь, и проводил взявшуюся за руки парочку в альков…

— Так и будешь стоять памятником себе? — поинтересовался таксист, опуская стекло пассажирского кресла. — Куда везти-то?

Заломил, конечно, не без того. Я спорить не стал, забился на заднее сиденье. И опять, как в машине с Кларой, мимо потянулись залитые желтым светом улицы. Я смотрел на море проносившихся мимо огней и думал, что можно стебаться, можно над собой подшучивать, но присутствовал во всем этом и привкус горечи, закончилась эпоха. Без фанфар, без громких речей. А ведь отмотал в кандалах Гименея порядком. Ни о чем в общем-то не жалел, но и возвращаться к началу срока не было желания. Как не было ни веселости, ни грусти, а только вяжущая чувства пустота. Пыльно было у меня на душе, как в заброшенном колодце.

Какой-то притихшей встретила меня и квартира. Открыл купленную в угловом магазине бутылку вина и выпил, не раздеваясь, большую, пузатую рюмку. Бросил плащ в прихожей, прошелся по комнатам, как по разоренному набегом варваров жилищу. По углам ютились случайные, словно забытые кем-то вещи. Извлек из папки портрет и прислонил его к спинке стула. Устроился в кресле напротив. По части разгадывания картинок, когда в неразберихе линий надо разглядеть в объеме льва, я откровенно плох, никогда мне это не удавалось.

Не больше шансов было и увидеть в хаосе пятен себя, однако стоило поднять на картон глаза, как из глубин беспорядочно нанесенных мазков проступило мое лицо. Составленное из осколков цветного стекла, оно ломалось на гранях и двоилось. Сковавшее его черты выражение было знакомым. Люди готовятся увидеть себя в зеркале, я подсмотрел его случайно, и неожиданность эта не была приятной. Напряженное и одновременно отсутствующее, это было лицо уставшего от жизни человека, стороннего наблюдателя.

Законная Любка с ее гипертрофированным женским чутьем оказалась права, Клара поняла обо мне нечто важное. С такими глазами нельзя разгуливать по улицам, сказал Джинджер, видно, отчужденность стала обыденным моим выражением. Кларе удалось припечатать его к холсту. Впечатление было сильным, но одним сходством с моделью не объяснялось. В портрете жило что-то неуловимое, что тревожило, не давая отвести от него взгляда. Мастерство, с каким он был написан, поражало, но не только виртуозностью владения кистью, а и чем-то иным. Я почувствовал это, как только взглянул на мозаику красок. Невозможность понять природу охватившего меня нервного возбуждения приобрела болезненные черты. Смятение в крови нарастало. Неврастения, нечесаная старуха в мятущихся белых одеждах, выходила на тропу войны. Смотрел на картину и не мог насмотреться, в этом было что-то наркотическое.

Сделав над собой усилие, встал и вышел на кухню. Вернулся, не глядя на портрет, с рюмкой и остатками вина. Старательно отворачиваясь, устроился вполоборота к картону под торшером. Только нервного срыва для полноты счастья мне и не хватало. Взял в руки позаимствованную у Любки книжку. Надо было успокоиться, зарыться, как в окоп, в текст, спрятаться с головой. Если уж роман спас меня когда-то от самого себя, поможет и на этот раз. Много лет прошло, но я помнил его слово в слово. Ниточка судьбы затянулась в узелок, все вернулось на круги своя. Бумага пожелтела. Нашел страницу с описанием замка Нергаля в Сьерра-де-Гредос и погрузился в чтение.

«Замок стоял на вершине неприступного утеса, — читал я, представляя себе упирающиеся в высокое небо каменные стены. — Возведенный еще крестоносцами, он служил резиденцией Нергаля на Земле. Дорога к нему, если дорогой можно назвать каменистую тропу, вилась по-над пропастью. Свет полной луны, голубоватый и отчужденный, делил мир на черное и белое, так сверкал на вершинах гор снег, так непроницаемо тяжелы были тени. Заканчивалась тропа вырубленной в теле горы площадкой…»

Дальше можно было не читать, я видел все собственными глазами. За воротами со львами начинался мост. Подвешенный на чугунных цепях со звеньями в голову ребенка, он переходил в темный сырой тоннель, где остро пахло плесенью и мышами. В украшенном доспехами рыцарском зале сидел в вольтеровском кресле у камина погруженный в думы тщедушный человечек…

Захлопнул книжку. Взгляд упал на обложку, на составленное из двух половин лицо. Не в силах больше сдерживаться, перевел его на прислоненный к спинке стула картон и замер… портрет был написан поверх картины, той, что я просил Клару уничтожить! Она это сделала, но мое лицо поражающим воображение образом несло на себе отпечаток тех двух, объединенных ее кистью. Не было ни лика святого, ни личины дьявола, и тем не менее они продолжали жить в моих чертах. В повороте головы, в прищуре глаз, в коснувшейся губ печальной и в то же время ироничной улыбке…

Я сидел, словно громом пораженный. Писал когда-то, что человек, будучи по природе своей канатоходцем, идет через жизнь по грани между добром и злом. Плод фантазии стал моей действительностью. Я был и бесом, и святым, как каждый из живущих. Страшно хотелось перекреститься, но не перед собственным же изображением! Не знаю зачем, не скажу почему, принес из ванной большое банное полотенце и приблизился с ним, словно сапер к мине, к портрету. Накрыл картон и отнес на вытянутых руках в чулан. Прислонил лицом к стене и плотно закрыл дверь.

И странное возникло у меня ощущение, будто живу я в аквариуме, за полупрозрачными стенками которого лежит угаданный мною мир. Будто обитатели его, мои персонажи, собрались вокруг и показывают на меня пальцем. На того, кто возомнил, что пишет их жизнь. На марионетку. На ярмарочного Петрушку, воображающего, будто, дергая за ниточки, заставляет их разыгрывать сочиненную им пьесу…