Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

— Слушай, — скривился он, — нельзя ли обойтись без прелюдий? Не так много ты выпил, чтобы выяснять, уважаем ли мы друг друга…

Он был прав, только я все еще не знал, как сформулировать вопрос. Не спрашивать же, в самом деле, сумасшедший я или все еще вменяем. Его надо было задать иначе, но так, чтобы ответ был однозначным.

— Хорошо, Мишань, только, как на духу! В то, что я тебе прошлый раз рассказал, ты ведь не поверил?..

Не поверил, мягко сказано, с его-то аналитическим умом! Стоял с вымученной улыбкой, не спуская с Михаила глаз, и ждал приговора. Поделом тебе, окаянному, хавай, что заслужил! Но Мишка с ответом не спешил. Поднялся на ноги, подошел к барной стойке, на которой я оставил свою стопку. Наполнил ее и протянул мне:

— Выпей, тебе понадобится…

Я дернул нетерпеливо головой. Тут-то мой друг меня и удивил. Дважды. Первый раз, когда надолго задумался, и второй, когда открыл наконец рот. Прошелся, опустив голову, к окну, вернулся, остановился напротив. Посмотрел мне в глаза.

— Не знаю, Коль. — И повторил по слогам: — Не-зна-ю!

Взял из стоявшей на стойке менажницы горсть орехов.

— Если бы ты спросил меня тем вечером, ответ был бы отрицательным. Подумал грешным делом, что обкатываешь на мне сюжет нового романа, но мысль эту сразу же отбросил. Зная мою занятость, делать этого ты бы не стал. Ясно было лишь то, что ты переработал и нуждаешься в отдыхе… — Замолчал, бросил в рот несколько орешков. Пожевал их, глядя на меня, ждавшего продолжения со стопкой в руке. — Прежде чем ехать в аэропорт, поискал чего бы в полете почитать и наткнулся на карманный вариант твоего первого романа. Книжка стояла будто специально выдвинутой из ряда корешков. Когда-то я ее читал, но, сам знаешь, не до того мне было: бросил аспирантуру, начал заниматься бизнесом. Полистал из уважения к тебе и отложил до лучших времен…

Умолк. В зале повисла тишина, потрескивали в камине дрова.

— И вот что я тебе скажу… — Однако, вместо того, чтобы продолжить, улыбнулся: — Сволочь ты, Колька! Жил я себе и жил, занимался делом, а ты заставил меня заглянуть за черту, за которой открывается нечто… — пожевал губами, — нечто требующее осмысления. Это как со смертью, пока о ней не думаешь, ее вроде бы и нет. Если тебя не парит, в каком мире живешь, он привычный и предсказуемый, но стоит задуматься и начать задавать себе вопросы… — Положил мне на плечо руку. — Знаешь, возможно, месье кое в чем и прав, роман что-то во мне изменил. Должно быть, нет на свете человека, кто интуитивно не чувствовал бы присутствия рядом чего-то огромного, чему все мы лишь малая часть, но совсем другое дело, если это абстрактное понимание становится частью повседневной картины твоего мира. И что удивительно, чувство это не имеет ничего общего с религиозностью…

Вот это да! Никогда бы не подумал, что услышу что-то подобное от Михаила. Нет, мир не перевернулся, собственное творчество я не переоценивал. По-видимому, в его жизни случилось нечто такое, что заставило посмотреть на нее по-другому. Серьезный человек, он, в отличие от меня, и к своему открытию отнесся серьезно. Скорее всего, сделал, как и я, шаг в пустоту и хватается за то, что под рукой, в поисках опоры. Она, эта пустота, зажата у каждого в кулаке, раскрыть который мы боимся и потому оттягиваем время. Самым везучим удается раньше умереть, мы с Мишкой к таким не относимся. Повлиять на него могло что-то глубоко личное, о чем в нашем узком кругу не принято говорить.

Но сказал я вовсе не то, что думал, и совсем не то, что чувствовал. Когда разговор, коснувшись тонких вещей, повисает в воздухе, самое время прибегнуть к шутке:

— Рад, что ты оценил философскую глубину моих произведений!

С юмором у Мишки все в полном порядке, но на этот раз что-то не сработало.

— Какую, к черту, глубину, ты писал роман мальчишкой! Тебе выпал шанс, было дано свыше, а в наказание или в награду — это еще вопрос, на который предстоит получить ответ…

— Уж больно ты нынче серьезен! — толкнул я его, как бывало, плечом. — Не причина ли исканий в раннем климаксе? Люди к старости становятся особенно набожными и морально устойчивыми…

Но договорить не успел. Как ни погрузнел Мишка, а в следующее мгновение уже держал мою голову под мышкой, не утратил приобретенных в юности навыков.

— Сдаешься, философ хренов?

— Сдаюсь! — прохрипел я, чувствуя, как паразит гнет меня к полу.

— Оторвать бы тебе, гаду, руки, — мечтательно заметил он, ослабляя хватку, — чтобы неповадно было лазить, куда не просят! Ладно, пошли париться, дрова прогорают…

— Ну, кто из нас больший гад, это еще вопрос, — выпрямился я, отдуваясь, красный как рак. Здоровый бугай, прижал шею не по-детски. — На пушку ведь взял, какой, к черту, мат через три хода, когда сам висел на волоске! Икнутся тебе твои выходки на том свете, я позабочусь…

Мишка обнял меня за плечи, и мы пошли к выходу в сад.

— А ты не спи на ходу, поглядывай на доску! Все пройдет, друг мой Колька, как написано на кольце царя Соломона, в этом великая надежда и великая печаль…

Баня с просторной бильярдной и мягкой мебелью в предбаннике стояла поодаль, к ней вела выложенная плиткой дорожка. На журнальном столике нас ждал кувшин с морсом и несколько бутылок минералки. Не спеша разделись и, подкинув дровишек, пошли в парную. Парились сосредоточенно, со знанием дела, а вернувшись в предбанник, развалились, блаженно отдуваясь, в креслах. Морс был клюквенным, с кислинкой, хорошо утолял жажду. Так бы и сидеть без мыслей в блаженной нирване, только Мишка хмурился, продолжал думать о чем-то своем. Спросил:

— Тебе знакомо выражение: сдвинуть светильник?

Вопрос не загнал меня в тупик, но услышать его от Михаила я не ожидал. Он продолжал меня удивлять.

— Оно из Библии, но точно не из Екклезиаста, я хорошо его знаю…

— Из Апокалипсиса!.. Ты деда моего не застал? Хороший был человек, светлая ему память, своей головой вышел из низов в люди. Читал мне на ночь не сказки, а из Святого Писания, слова в память и запали. Лежал, помнится, притворившись заснувшим, и размышлял: как это сдвинуть светильник, зачем?..

Мишка и тут остался самим собой. Все, чего бы ни касался, делал обстоятельно, доискивался смысла. За столько лет знакомства, казалось бы, я хорошо его узнал, но, по мере того как он говорил, старый друг открывался мне с доселе неизвестной стороны. Поверхностным Мишку я и раньше не считал, но сомневался, что ему хватает времени на что-то, кроме бизнеса. Не один пуд соли съели, думал я, уставившись через толстое стекло топки на языки пламени, а получается, что порознь, каждый сам по себе. К человеку, должно быть, в принципе нельзя близко подойти, существует черта, которую не переступить. Если удается за нее заглянуть, то только краем глаза в такие вот минуты откровения.

— В оригинале это звучит как-то так, — процитировал он, — имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Покайся, а иначе приду к тебе и сдвину светильник твой с места его! — Глотнув минералки, утер краем простыни со лба пот. — Я недавно только понял, в чем смысл этих слов. На первый взгляд в них вроде бы звучит угроза, а на самом деле светильник сдвигают для того, чтобы ты взглянул на себя в ином свете. Наверное, что-то подобное со мной и произошло…

Может, Мишаня, так оно и есть, только сказано это больше для меня. Про оставленную первую любовь! Удивительно, Откровения Иоанна Богослова читал, но к себе никогда не относил. Предательство любви, а как ни крути, это было предательством, безнаказанным остаться не может. Любовь единственная придает смысл существованию, без нее светильник освещает пустоту, в которой двигаются по кругу уставшие от себя тени. Со мной такое произошло двадцать лет назад, с тех пор и обретаюсь в безвременье. Покайся, говорит святой Иоанн, но ведь только этим в своих романах я и занимаюсь! В ногах готов валяться, землю жрать, но потерянное в припадке безумия не вернуть.

Михаил между тем что-то говорил:

— …и, знаешь, гипотеза твоя, зачем понадобился Господу человек, мне понравилась! Индивидуальное спасение звучит эгоистично, а стремление помочь Создателю сделать мир лучше соответствует духу христианской религии…

Сколько раз мы после этого заходили в парную, я не считал, только из бани выбрались, когда на дворе была уже глубокая ночь. На усыпанном звездами небе, не оставляя шансов дождю, висел серп луны. Славно было в природе, тихо. Стояли распаренные, вдыхая полной грудью насыщенный лесными запахами прохладный воздух. Поостыв, пошли в дом.

— Посмотрим, что нам приготовила домомучительница! — приговаривал Мишка, доставая из холодильника закуски. — Редкостная женщина, я иногда сам ее боюсь. Прислуга у нее ходит по струнке, но никогда не слышал, чтобы кто-то пожаловался на несправедливость…

Подогрели в микроволновке мясо и сели за стол. Праздник свободной мужской жизни продолжили вискарем. Со студенческих времен Михаил был душой любой компании, необычно было видеть его притихшим и молчаливым. Пили сосредоточенно, как если бы выполняли требующую высокой концентрации работу. Я уже порядком набрался, когда заметил, что Мишаня мой совсем заскучал.

Попробовал его расшевелить:

— Что, кризис среднего возраста догнал? Убегали от него, убегали, а он тут как тут с монтировкой за углом…

Он отреагировал вяло, состроил кислую физиономию.

— У меня есть знакомый художник, — предложил я, — давай закажем ей твой портрет! Изобразит тебя Наполеоном на коне, а может, и монахом с протянутой рукой. Клара баба тонкая, сама подскажет…

Сболтнул спьяну и только тут понял, что нет больше в моей жизни Клары и не факт, что была. И банкета в картинной галереи, и ночи в студии, ничего не было. Выдумал я все, чтобы отделаться от тусклой повседневности. В каком мире хочу, в таком и живу, единственное, чего не могу себе наколдовать, так это счастья, большого и обязательно в прозрачной упаковке, чтобы остальным было завидно.

Продолжал уже без энтузиазма, по инерции:

— Повесишь в столовой или над камином, места в доме достаточно…

Уровень алкоголя в крови, как температура двигателя старой тачки, начинал зашкаливать, вот-вот закиплю. Сравнение показалось мне смешным, и я засмеялся. Один. Мишаня, глядя на меня, качал головой. Нет, Мишка, не быть тебе французским императором! Виски в большой зеленой бутылке само собой иссякло, я бы даже сказал, утратилось. Очень емкое слово, ко всему подходит. Было… а теперь нет! Михаил не поленился, сходил к барной стойке за новой, только мне это было уже не в кайф. Я всегда знаю, когда надо остановиться, не всегда получается.

Накрыл стакан ладонью. Он отодвинул мою руку в сторону.

— Знаешь, о чем думаю? Что бы было, не брось я тогда аспирантуру? Ведь совсем другая жизнь…

Виски лилось тонкой струйкой. Я смотрел на нее и недоумевал, такой успешный мужик, а и его мучают сомнения. Говорил об аспирантуре, а мне чудилось, что имел в виду совсем другое. Господи, думал я, глядя через стол на своего лучшего друга, неужели мы обречены тащить несбывшееся до гробовой доски? Бредем нога за ногу по жизни, опираясь в забеге инвалидов на тех, кто рядом. Нету на свете человека, кто не захотел бы сдать свою судьбу в химчистку, а лучше на склад, чтобы ему выдали новую, отсюда и томление духа.