Ледобой. Зов

* * *

—…Не шуметь? Указываешь мне не шуметь? — Кукиш тряс кулаками, орал и брызгал слюной, — честь боярская растоптана, товару на тыщи потерял, людей лишился, а ты мне рот затыкаешь?

— Не был бы ты башковитой сволочью, так и дал бы в нос, — Чаян погрозил кулаком. — Всё ведь понимаешь, гад, а визжишь, как порося под ножом.

— Ты на стороне боярства должен быть, Чаян! — Кукиш метался по горнице и мало о стены не бился, как приливная волна о скалы. — Ох, испортило тебя родство с князем, ох испортило! Думаешь, выдал дочку за Отваду, породнился с князем, перестал быть боярином? Нас… нас, боярство под корень вырезает этот мор! Мы теряем людей и торговые поезда! Никогда не верил Сивому, и на тебе! Вылезла гниль наружу! Косит народ, ровно косой, да ещё ухмыляется! Тварь такая! Мой поезд вырезал, как стоячих! Даже ухом не успели повести! Пока Стюжень да Урач не разморозили остатних, стояли ровно изваяния! Сивый, Сивый, ах тварь такая! Злобожьи проделки, истинно тебе говорю — злобожьи проделки!

— Ты дурак? Язык у тебя без костей! Только благодаря Безроду ты до сих пор жив!

Кукиш подскочил к Чаяну, мало носом не боднул.

— Я тебе не голь перекатная, и не рвань подзаборная! Я боярин! Именитый, да родовитый! Боярин опора любого правителя! На клинках моей дружины солнце сверкает, как оголтелое, я в княжество золото везу, и таких, как мы, находники, ровно овец, не режут! Князья приходят и уходят, а именитые да родовитые остаются!

— Ишь ты, как заговорил! Дескать, пришел бы Брюнсдюр, и пылинки с тебя сдул? Приблизил, обласкал? Ох, говорил я князю — кто-то давно попутал боярские берега и купеческие!

— Да! — рявкнул Кукиш и сложил из пальцев дулю. — Вот вам! Не дождётесь! Кукиша не извести! Кукиш не сгинет! Я вас всех переживу! И до князя всё равно достучусь! Не вздумай мне мешать!

— И чего хочешь?

— Пусть ублюдка Сивого в поруб швырнёт! Подумать только, злодей, душегуб, а наш князь пускает слюни! Безродушка то, Безродушка это. Тюти-пути, сюси-пуси… Изловить поганца! Спустить семь шкур! Да пусть бы долго дух не отпускал, пусть бы помучился!

— Боярство тебя не поддержит.

— Ты выжил из ума, старый кашлюн! Трое наших пострадали от рук этой мрази! Трое бояр! И не самые малые! Пока ещё ничего, но не сегодня-завтра поезда перестанут идти в наши пристани, иноземные купцы перепугаются и забьются в норы! Торговля встаёт! Уже теперь грюги пустые на волнах качаются, товару едва половина от тучных времён! Прикажешь плясать от радости?

— Никто этому не рад. Но беситься от злобы тоже не дело!

— Старый дятел! Совсем из ума выжил? Нет здесь бешенства, нет и злобы! Думаешь, мы забыли Косоворота? Бедолага по сию пору носа в Сторожище не кажет. Сколько человек должно сказать, что их резал и травил выродок с сивыми волосами и рубцами по всему лицу? Сколько? Люди видели всё своими глазами, только вы с князем светлы очи закрыли! Когда появится следующий чёрный вестник? Когда объявят, что Сивый изрубил очередной купеческий поезд из чужедальних краёв?

Кто-то дробно застучал сапогами по ступеням лестницы Чаянова терема, бояре, волком зыркая друг на друга, умолкли. Ближе… ближе… кто-то нёсся к двери сломя голову. Бухнула расписная дверь, в створе встал приказчик Чаяна Шестак: глаза дикие, круглые, руки трясутся, задыхается, отдышаться не может.

— Ну, чего замер?

— Чаян, батюшка родной, беда! Купецкий поезд из полуденных земель… Всё! Двое только и выжили. Остальные порублены, товар уничтожен.

— Ага! Что я говорил! — Кукиш мало не продырявил Чаяна пальцем. — И, по-моему, кто-то задержался в старшинах боярского совета! Кто-то очень старый и непроходимо глупый!

— Ты рот-то прикрой, бестолочь, — Чаян медленно встал и даже яростного запала Кукиша не хватило, чтобы выстоять, не податься назад, не отступить.

Хозяин глядит сверху вниз, под седой бородой скулы ходят, того и гляди плюнет в рожу, даст по морде, а что останется глазами подожжёт.

— Я прикрою рот, но открою князю глаза, — Кукиш отступил к двери. — И ты меня не остановишь! Ещё один поезд уничтожен! Веселуха! Княжество летит к Злобожьей матери, а этим двоим всё божья роса! Ну-ка прочь с дороги, придурок!

Кукиш отпихнул так и не пришедшего в себя Шестака, вылетел прочь. Чаян зло плюнул под ноги, проводил гостенёчка острым взглядом, смачно припечатал кулаком ладонь.

— Придурок — значит «при дураке»? — с нехорошей, недоброй улыбкой Чаян подошёл к двери, уставился на Шестака.

— Чаян, батюшка, не слушай Кукиша. Дурной он, злой! Язык у него как помело!

— Где сейчас те последние? Ну, что выжили?

— Известно где, к Стюженю свезли. Плохие-е-е-е, — приказчик, закрыв глаза, покачал головой. — Лиц на обоих нет, один не говорит, второй трясётся.

Чаян какое-то время молча буравил Шестака избела-голубыми глазами, затем стремительно, как мальчишка сорвался с места.

— Я иду к князю! Где мой дождевик?

— Который батюшка?

— Расшитый звёздами, — уже с лестницы ответил боярин.

— Там, у двери, — приказчик заторопился следом. Ага, старый, старый, а ты успей за ним, если шаг твой короче, и сам ты меньше. — На лавке лежит, слева.

Безрод, не открывая лица, доехал до родных мест, вернее до мест, что должны были стать родными, сложись всё иначе. На самой границе с млечами раскинулись земли Ржаных, рода настолько же древнего насколько чистого. Сволочами не ославлен, дураками остался не богат. Сивый усмехнулся. Ты кто? Безрод. Куда едешь? В свой род. Смешно.

В речных низинах люди косят. Хороший год, вторые травы поднялись по пояс. Косари видят верхового, останавливают работу, прикладывают ладонь к глазам, легко кланяются. Кто такой? Идет шагом, никуда не торопится, вряд ли беду везёт. Беды и радость любят намёт.

В двух больших деревнях Ржаные живут. Тенька ступил в пределы Большой Ржаной. Мать была отсюда, узор по её рубахе бежал тот же, что носят тутошние, и только скажите, что не летит впереди человека то, что и псам не учуять. И ведь не лают! Молчат. Знают, свой едет, хоть и не подойдут близко.

— Врасплох думал застать? — из дома вышел старшина Топор, погрозил пальцем, — А мне уже разведка донесла!

— А разведка, поди, сопливая?

— А то! Из лесу только вышел, а мне шепчут, мол, дядька Топор, там Сивый на Теньке едет!

— Вырастут, к себе на заставу возьму.

— Ну-ка иди сюда, бродячий сын! Дай обниму.

Безрод усмехнулся, дался объятиям родича. Вот честное слово, странно всё. Обнимаешь чужака, что узнал лишь несколько лет назад, и ровно охотник ищешь внутри себя следы огня. Ищешь в снегу следы незапамятного лета. Запорошено всё внутрях сугробами в рост, сковано вековечными льдами, а где-то в крохотной проталине плюется, шипит на жухлой траве уголёк. Ямища провала огромна, снежные стены взмывают далеко в небо, а он шипит, пыхтит, кричит на весь свет о скором жарком солнце. Дайте только срок.

— Шагай в дом, старуха уже на стол мечет.

Сивый хмыкнул, на пороге оглянулся. «Разведка» за тыном прячется, лыбится щербатыми ртами, козявки добывает. Подмигнул, показал на Теньку, мол, обиходьте. И будьте готовы ко всему. Земля мягкая, больно не будет.

— Я тебя от работы оторвал, — Безрод выглянул на хозяина искоса.

— За меня пятеро косят, — Топор подмигнул. Выше нос, родич. — Чего задумался? Пей давай!

— Думаю, как сложилась бы моя жизнь тут, в этих землях, — Сивый намочил усы брагой.

— Хорошо сложилась бы. Мать твоя, Ласточка, ровно солнышко была. Улыбнётся, всей улице светло делалось. Осталась бы жива, смеялся бы ты громче всех Ржаных. За Двужила собирались отдать. Ох и парень был! И сейчас ничего ещё.

— Ничего? — жена Топора, «Топорица» как её про себя звал Сивый, укоризненно закивала, ставя на стол кувшин квасу. — Вон, тетки на тридцать лет младше слюни роняют, сохнут почем зря.

— Вдовицы, — Топор подмигнул Безроду, мол, на бабские россказни внимания не обращай. — Но муж всамделишно стоящий.

— Просто стоящий? Ты, дорогой родич, поди, не знаешь историю про лихих людишек и Двужила? Расскажи, старик, расскажи!

— Какой я тебе старик! — Топор делано возмутился, погрозил жене кулаком, — Да во мне сил, как в молодом! Это некоторые кобылки посдулись, больше не тянут молодых ездарей!

— Тьфу, дурак! — Топорица закатила глаза и залилась краской. — Кто о чём, а вшивый о бане!

— Но к делу то отношения не имеет, — старшина назидательно вздел палец. — Двужил на самом деле троих лихих оприходовал, двоих вусмерть. Дураки, на седину купились. А там моща, ровно у коня!

— И что?

— А то! Двоим бошки свернул, третий с лошади упал неудачно.

Сивый покачал головой, поджал губы. Где-то в паре шагов отсюда живёт человек, что мог стать твоим отцом. Который раз слушается, да всё представляется такая сладкая быль, что желваки сводит, в глазах щиплет. Не подбирался к сладким грезам близко, так и вздыхал отстраненно, как о чем-то далеком. Ну, есть и есть где-то счастье на краю света. Так оно всегда чужое и не про тебя. А тут близко. Руку можно пожать. Ходишь местами, где мать гуляла, смеялась, месила девчонкой пыль босыми ногами, была счастлива и летала, ровно ласточка. Нежная. Любимая. И сам смеялся бы громче всех Ржаных. И рубцы не мешали бы, потому как не было бы этих дурацких ножевых отметин. Будто стоял допреж на дороге, оглядывался по сторонам — сзади туман, туман и впереди, а потом наддуло, и дымку сзади разметало к такой-то матери. И встала там Большая Ржаная: бежит из неё твоя дорога, на крыльце дома старшина Топор зазывно машет, мальчишки носятся, горланят, голубей пугают, а где-то за далекими яблонями человек стоит, да на видное не выходит. Двужил. И блеск оттуда летит, ровно солнце в стекле играет. Глаза блестят. Только не понять, добром или злом…

— Зол на меня Двужил, — Сивый усмехнулся. — Ни разу не вышел, руки не подал.

— Обижен, — старшина развел руками, показал: брагу не забывай ко рту подносить. — Твой-то батюшка Ласточку из-под носа его увёл. До сих пор зло из души не избыл.

— Да и не был он счастлив, — Топорица махнула рукой. — Жили с Белёной без лада, просто потому что надо. А как не стало её, вовсе замкнулся. И сыновья такие же.

— А больше на меня никто не обижен? Зуб не точит?

— Ты это про что? — Топор хитро стрельнул глазами поверх кружки с брагой.

— Ну, мало ли… — Сивый покрутил в воздухе рукой.

— Да болтают всякое. Но мы не верим.

— Я этого не делал, — Безрод покачал головой.

— Род у нас старый, белый. А дурнями отчего не богат, знаешь? Думаешь оттого, что нет их вовсе?

Сивый усмехнулся, вопросительно выгнул брови.

— Оттого, что наружу не пускаем. На всякий роток не накинешь платок, но закрыть крикуна в погребе — милое дело.

— А что в окр у ге творится?

Топоры переглянулись, помрачнели.

— Там Упоймыху выкосило. Мор, — старшина показал рукой вправо от себя, — там выморило Солнечную и Семидворку. Там — ещё две деревни, двадцать дворов.

— И бьёт всё вокруг вас, да сюда не попадает, — Безрод нахмурился, хозяева зябко передернули плечами.

— Дурно это пахнет, — Топорица с надеждой захлопала глазами. Родич высоко поднялся, много знает, воеводой у князя, авось успокоит, объяснит, что бояться нечего.