Ледобой. Зов

Глава 22

— Вдвоём поедете?

— Больше и не нужно, — Стюжень убеждённо кивнул.

— Уверен, что найдёте? — Отвада в сомнении теребил бороду.

— Из трёх первого раскрыли получше остальных, — старик показал руками будто яблоко разломил на две половины. — Ровно в душу ему заглянул. Совершенно поганец не искушён в ворожбе, а вот те двое — да-а-а-а…

Верховный покачал головой. Те двое плотненько знаются с ворожбой, разбуди посреди ночи — сначала ворожбой отгородятся и лишь потом сбросят одеяло. Тогда в Потусторонье последние двое прикрылись как могли, и донельзя Стюженю это напомнило послебой, когда с убитых снимают всё, что может пригодиться выжившим. Только после схватки убитых обыскивают живые, а там душегубы, словно сами выскочили из собственных тел, да перед тем забрали с собой всё, что может навести на след — имя, привычки, воспоминания, потаённые мысли, дух, в общем то, что отличает одного человека от остальных. Тот первый, дурачок, растерялся, стоял, как телок перед медведем, зубами от ужаса клацал, да коленями тряс — потроши, не хочу — а те двое да-а-а, матёрые волчищи: почти всё из самих себя утащили, и стояли туловища, ровно выпотрошенные колоды, почти пустые. Ну мясо и мясо. А ещё это сильно походило на спасение домашнего скарба из пламени пожара: второй и третий выбрасывали наружу, ровно из горящего дома, все мало-мальски ценное для следопыта — выбрасывали, а плотный мрак, чисто голодный волк, на лету хватал, рвал на куски, будто парное мясо, уносил то, что огонь не подъел. Второй дольше всего и медленнее всего избавлялся от воспоминаний о нескольких людях — семья что ли — а ещё старику на мгновение показалось, что когда ворожца-вражину настигли, поганец обрадовался и на долю мгновения упокоенно опустил было руки. А потом испугался кого-то — ошмётки того ужаса верховный мгновением позже на кулак намотал — огрызнулся, показал зубы. Соскребли тогда даже не следы воспоминаний, а тьфу… пыль. Так бывает, когда входишь в избу, оставленную хозяевами, видишь пятно на полу и понимающе улыбаешься: тут у хозяев сундук стоял, здоровенный и тяжёлый.

— Сами понимаете, мог бы — проводил с почестью, — Отвада руками развёл, — да не могу. Шум теперь меньше всего нужен. Где искать-то знаете?

— У млечей осел, — Сивый кивнул на восток, — И как бы не у лучшего моего друга в дружине.

Отвада непонимающе свёл брови на переносице.

— У Коряги.

Князь понимающе закивал.

— Увидишь, передавай здравицу. Спроси, как жена, дети.

Безрод ухмыльнулся.

— Да чего уж там. Сразу облобызаю.

— Ему твоих объятий с того раза хватило.

Отвада какое-то время молча держал повод Теньки, смотрел на Безрода искоса.

— Так и не скажешь, как стариков у смерти из лап вырвал? Который день пытаю. Имей совесть!

Безрод несколько мгновений ковырял взглядом землю под ногами Теньки, затем решительно и неулыбчиво мотнул головой и окатил князя полновесным взглядом с ног до головы. Тот шмыгнул носом, тяжело сглотнул и даже вперед подался, как будто под ветром стоишь — он тебя назад толкает, а ты в обраточку клонишься. Не скажу, князь, даже не спрашивай. Даже не смотри с вопросом.

— Трогайте, время не ждёт.

Двое верховых рысью вышли с княжеского двора, и редкие лоботрясы, что никак не могли победить привычку сторожить новости у теремных ворот, в одном из всадников тотчас же узнали Стюженя — поди не признай седовласого великана и его здоровенный посох, притороченный с левого лошадиного боку — второй же остался неузнанным, ведь не пронзишь взглядом тканину клобука, как ни старайся.

— Всё, умерь пыл, — верховный придушил рысь буланого, перевёл на шаг. — Город позади, и мне давно не двадцать лет.

— Чего же гнал?

— А того, — старик подмигнул, — всякий бездельник в Сторожище должен знать, что верховный ворожец отъехал по заботам первейшей важности, аж конягу с самого начала жалеть не стал. И что он при этом подумает?

— Что? — Безрод усмехнулся уголком губ.

— Что Стюжень спешит по очень важному делу, а нет теперь дела важней, чем избавление от напастей. Сам подуспокоится, других утешит. Думает о нём, босяке, старик, понял?

— Понял, — Сивый кивнул.

— А расскажи-ка ещё раз, что ты ухватил там, за межой.

Безрод пожал плечами. Надо, так надо.

— Это млеч, скорее длинный, чем коротышка.

— Как понял?

— Мечта у него — раздобыть одеяло подлиннее. Чтобы с ногами закрывало.

— Надо же! Мимо меня пролетело, да ты поймал. Ещё что?

— Недавно ранен в ногу. Всё боялся хромым остаться. Сухожилие задело.

Стюжень кивнул, добавил:

— Грезит отойти от ратных дел, земл и прикупить, сделаться купцом и гонять свои ладьи с товаром через море. Золото копит. Кто-то из дружинных ему должен, так наш с собрата пылинки сдувает: боится, что тот загнётся и не отдаст. А ещё впереди у них какое-то ратное дело, и поганца просто пополам рвёт: и денег хочет, и помереть боится. И самое смешное — не смерти боится, а того, что не получится на собственной земле погреться и на своей ладье выйти в море.

— Чужие мечты ст о ят дорого. Один грезит, умирают тысячи.

— Отыщем договязого, выйдем на второго. Золото, поди, в схроне держит, а нам бы заполучить хоть самую завалящую вещичку, что второй в руках держал, — Стюжень хищно оскалился. — А уж если золото… Держись, тварь.

— Тогда поторопимся, — Безрод кивнул вперёд. — Не дай бог, до нас помрёт.

— А сильно погоним, я помру, — старик скривился. — Но на летучую рысь согласен. Потерплю. Если грохот услышишь, не удивляйся, то мои кости гремят.

— Тогда рысью? — Сивый с вопросом поднял брови.

— Рысью, — вздохнул верховный. — Но прежде чем пугать окрестных птиц грохотом, ты скажешь мне вот что…

— Яблоко, — перебил Безрод и почти улыбнулся, — Но где взял, не скажу. На всех не хватит. Друг друга поубивают, а напасти не избудем.

Какое-то время старик изумлённо таращился на спутника, затем поджал губы и только крякнул, мотнув головой. Ловок. Нечего сказать, ловок.

— Яблоко, яблоко, — старик довольно закивал, — Я так и знал…

Шли к млечам на восток по широкой дороге, что бежала вдоль берега на некотором отдалении, не таком, впрочем, огромном, чтобы при желании не стало возможно вымахнуть на берег и окунуться в море. Взыграла бы охота. Торговля не стоит на месте и не ждёт, телеги время от времени перекладывали дорожную пыль по-иному, не часто, но и не редко, и целый день Сивый не испытывал от клобука никакого неудобства, ну едет верховой, замотанный в тканину и едет себе. Лишь на исходе дня, ближе к вечеру ехать в клобуке сделалось опасно: а просто справа в полосе нетронутого топором леса граяли вороны, и так граяли громко и хрипло, что, не сговариваясь, путники повернули коней с дороги. Ну, почти не сговариваясь, верховный кивнул направо с вопросом в глазах, а Безрод так же молча ответил. Поляну сразу за трактом и редколесье прошли верхами и только в деревьях спешились. Шагах в ста от дороги, в летучие дребезги разбив чёрный клубок воронья, верховный и Сивый остановились. Привалясь к дубку, сидит человек. Без души. Отпустил не далее как утром. По виду из воев, справа хоть и небогатая, но добротная… и клобук на голове.

— И ведь не тронули падальщики, — глухо буркнул Стюжень. — Слюной давятся, глотки граем ободрали, а не трогают.

— Нет у птиц слюны.

— Зато соплей у сопливых сопляков полон нос. Чудом стою, не скольжу.

— И волки не соблазнились, — усмехнулся Безрод. — Были, а не соблазнились.

— Клобук, — верховный показал на мертвеца.

Сивый кивнул, подобрал палку в паре шагов от себя, осторожно развёл полы тканины, что прикрывала лицо бедолаги. Какое-то время Стюжень молча смотрел, затем глухо обронил.

— Клобук теперь опасен. Примут за морового — камнями закидают и как зовут не спросят.

— Мои рубцы увидят, вообще на куски порвут.

Старик вздохнул, долго смотрел на Безрода, наконец, кивнул:

— Будешь раненым. Лицо замотаем, тканину запятнаем красным.

Сивый только плечами пожал. Усмехнулся. Раненным, так раненным.

— Мотай. Только глаза оставь.

— Была бы моя воля, и глаза тебе замотал бы. Ну чего таращишься? Время идёт, и взгляд у тебя только тяжелеет. Вот честное слово, глазюками своими мазнёшь по человеку — ровно во льды мордой сунули, озноб трясёт! А я старенький, мне тряска не показана. Как тебя Верна терпит? Отвернись от меня, образина!

Безрод размотал свой клобук, бросил старику и усмехнулся.

— Перевязывай.

Шли второй день. Чем дальше позади оставалось Сторожище, тем более густым мраком наливался взгляд Стюженя. Мор делал свое чёрное дело, страна пошла вразнос, деревни безлюдели, спокойствие и былая относительно мирная жизнь съёжились, высохли, ровно пересушенная шкура, стянулись вокруг Сторожища. Справа и слева от дороги тут и там чернели кострища: углядев первое, Безрод и верховный молча переглянулись — жгли трупы. Несколько раз Сивый даже примечал стрелы, торчавшие в стволах. Одну из них и вытащил, съехав с дороги.

— Моровых избивают. Не дают к Сторожищу пройти. На месте и жгут.

— Худо дело, — Стюжень покачал головой, — крепенько за нас взялись. Если не найдём поганца, осень не переживём.

На отряд боярской дружины напоролись ввечеру второго дня пути. На закате верховые намётом вылетели из ближайшего леска по едва заметной тропке. Видимо, в лесу хоронились.

— Стоять! Кто такие?

Безрод молчал, предоставив говорить Стюженю.

— Не признал?

Старший — приземистый, низколобый крепыш, волосы которого начинались лишь чуть выше бровей, недоумённо переглянулся со своими отрядными и, дерзко задрав губу, плюнул наземь перед буланым старика.

— А должен был? Спрашиваю — отвечай.

— Верховный ворожец боянов, Стюжень.

— Врёшь! А этот?

— Этот со мной. Охранение.

— Даже не двое? Жидковато.

Стюжень пожал плечами.

— Одни вот тоже смеялись. Так у моего только лицо замотано, а те… один, два, три, четыре, пять, шесть… а те шестеро вкруг порублены, а что не порублено — нашинковано, а что не нашинковано — в мякотку отбито.

— Я давеча таких же шутников на стрелки нанизал, а которые извернулись…

— Ещё слово, обращу в барана, — старик улыбнулся, дурашливо захлопал добрыми-добрыми глазами, потянулся к посоху. — Бараний язык страсть как вкусен в угольках. И чем длиннее, тем вкуснее.

Верховые переглянулись. Стюжень, улыбаясь, ждал.

— Ты это… княжий знак покажи! А то я в Сторожище не бываю, где мне вас в лицо признавать!

Верховный вытащил из-за пазухи золотого шейного медведя на плетёном шнурке, а на вспыхнувший блеск шести пар глаз, недобро предупредил:

— И глазками не сверкай! Можешь никогда Сторожище и не увидеть. Прихват у себя?

Услышав имя боярина, головной молча, и как показалось Безроду, неохотно кивнул.

— Веди. И без глупостей. Охнуть не успеешь — на копытца встанешь.

Крепыш пару мгновений думал, затем мотнул головой. Так и быть, айда за мной.

— Я Сорочай. В серёдке пойдёте. Меж нами. То — Зыка, а это — Плошик.

— Коленце здоров ли?

— А что ему сделается? — гоготнул рыжий Плошик с несуразной головой — затылок круглый, а лицо плоское, как блин, ровно кузнечным молотом сглаживали. — Ваш брат ворожец всегда живее всех живых!