Ледобой. Зов

— Верёвку соплями не изгваздал? Не рухну с высоты, а босяк?

Стюжень подошёл к сосне, придирчиво ощупал перекладины, хмыкнул в бороду:

— Ты ещё в порты ходил, когда я по таким лесенкам взлетал.

Штука нехитрая. Руками подтянулся, обе ноги разом поставил, подтянулся, поставил. Иной за седой бородой прячется, за бока держится, кряхтит, охает, мослами во все стороны скрипит, а кто-то за меч хватается, да стремена попирает, и гуляй по ветру седая борода на всём скаку. Главное — не суетись, да на седину не смотри.

— Глазками не лупай, — старик, перебирая руками, сошёл на толстую ветвь, чуть выше и против той, на которой стоял Сивый. — Боюсь, сдует.

— Если не лупать, как потом рассказывать? — Безрод усмехнулся.

— Язык отсушу, — верховный погрозил пальцем. — Что там?

— Лаз в скале. Снизу не видно, но он есть и ветвями прикрыт. Я первый.

Держа меч в руке, в два скачка отмахал толстую ветвь, нырнул в трещину. Стюжень прислушался, вроде тихо. Из трещины Безрод протянул ножны, и едва старик их крепко обхватил, несильным рывком помог перебраться через расщелину.

— Да тут жить можно, — верховный выпрямился во весь рост.

Трещина оказалась забита сосновыми ветвями, они давили на плечи, пихались в грудь, иглы лезли в нос, в глаза, цеплялись за бороду, но свод убегал куда-то выше, над головой. Пещерка, расширяясь, бежала вглубь скалы, и если бы не белые меловые включения, поди, пойми в этих сумерках, что проход петляет, ровно змейка.

— Вперёд.

— Прихвата не трогай! — шёпотом упредил Стюжень, — Нужен живым!

Безрод неохотно кивнул. Шли сторожко, стараясь не тревожить камни под ногами, и через полста шагов — пока крались, удивленно переглядывались: да тут не просто жить, тут можно выживать годами — на белых меловых стенах розовым заплясали отблески светоча. Только ничего светлого и розового не было в той гоготливой возне впереди, где первозданную тишину пещеры лупцевали скабрезный ржач в несколько грубых глоток и уже какой-то равнодушный ко всему снаружи, по-скотски бесстыдный, обречённый женский стон да на два разных голоска.

Стюжень, отчаянно про себя матерясь, в последней надежде силой развернул Безрода к себе и одними губами беззвучно воззвал: «Прихвата не трогать!», но когда намереваешься взглянуть человеку в синие глаза и воззвать к обещанию, но враз проваливаешься, точно в пропасть, в избела-небесные омуты, стылые-стылые, жгучие-жчугие, просто вымерзаешь разом весь, от пальцев ног до языка. И только снежные мурахи разбегаются по шкуре, а внутри в полной тишине отчаянием звучит собственный голос: «Ну хотя бы не до смерти!»

За этим такое водилось — в подобные мгновения ухмылка на его лице просто застывает, Сивый будет резать, рвать, полосовать, ломать, но ухмылка на многажды битых, порезанных губах не сползёт в сторону ни на волосок; последнее, что увидит гаснущими глазами враг — усмешку в кольце сивой бороды и усов, а последней вспышкой тухнущего рассудка станет жуткая мысль: «Меня рвут, а этот смеется!»

Верховный, морщась от мерзости того, что предстояло увидеть, качая головой, шагнул в каменную горенку вслед за Безродом. Девчонки — у обеих льняная расшитая тканина на спине разорвана, подол заброшен на поясницу — на грубо сколоченных низких скамьях враскоряку стоят на четвереньках, сочный зад каждой подпирает нечто гогочущее со спущенными портами и усердно обрабатывает, обеих аж вперед швыряет с каждым толчком, и каждая утыкается лицом в мохнатую поросль в паху ещё одного любителя свежатинки. Стоят красавцы без портов, широко расставив ноги, девчоночьи волосы намотаны на кулаки, насаживают на себя-попускают, насаживают-попускают, от влажного хлюпа и чмоков аж глаза закатывают, мало языки на бороды не вывалили. И один из двоих Прихват.

— Нравится, шалава? В глаза смотреть, тварюга! Я спрашиваю, нравится? Чавкай громче! И с родичами твоими разберёмся! А пока ты за всё в ответе! Шире рот, шире рот, я сказал! И не вздумай блевать!

Ещё один — дурак дураком, рот до ушей — пристроился на корточках сбоку одной из девчонок, ухватил за нежную грудь, собрал плоть в жменю, мнёт, ровно корову за вымя щупает, грубыми пальцами вытягивает соски, ногтями ковыряет, приятелям подмигивает, гля, тёлочка что надо! Ещё двое без портов брёвнами лежат на соломенных ложницах, на чресла что-то наброшено — после подвигов отдыхают, глушат брагу, силы копят на следующий заход. Девчонки уже мало похожи на баб — просто стоят на коленях два куска бесчувственного мяса, которые насилуют уж не пойми какой раз кряду. Обе лишь утробно клокочут, давятся, выворачивает обеих, только больше рвать нечем, и вот-вот с локтей и коленей слетят наземь, а там или кости в злобе переломают или прирежут.

Вот гуляешь во всю ширь, аж душа развернулась, теперь ты князь вселенной и весь мир у твоих ног — вон он, корчится, глаза кровью налиты, взгляд безумен, волосы на кулак намотаны, слюни до полу — но кто-то подрисовывает вселенной парочку совершенно неожиданных здесь лиц, и сам собой стекленеет взгляд, язык вязнет, челюсть отвисает. Тот, из Сторожища, с порубленной рожей — откуда он тут взялся? — бережно, даже нежно кладёт из-за спины ладонь Сбитк у на горло, р-р-р-аз, и за короткое мгновение жизни в проверенном, верном подельнике становится меньше, чем в этих двух кобылках, заезженных мало не вусмерть. У Сбитк а нет больше глотки, раскрытая рана зияет, хрипит и булькает красным, кровь хлещет рекой. Эта дура внизу даже не поняла, что из парня просто вырван шмат мяса, и где-то там, в глубине обнажённой плоти Прихвату белёсо подмигнул хребет подручного. Гудку, справа от себя, охранник Стюженя молниеносно располовинил голову: просто, не глядя, отмахнул мечом, и полголовы, аккурат от середины носа к темени, медленно съехало и шмякнулось оземь. И ведь рухнул Гудок не сразу, счёт или два торжествующий рёв ещё выходил из него, как воздух из меховых гуслей. Зыку Стюженев охранник без затей приложил сапогом, Прихват разок видел такое, только тогда на подворье дурня Двагорошка приложил дружинный мерин. Зыку, ровно из-под того мерина, унесло в стену, он даже отпустить Рыбкину титьку не успел, так и потащил за собой. С таким полнотелым глухим звуком всё внутри превращается в кашу: рёбер как таковых, скорее всего, больше нет, и, наверное, для Зыки всё кончено. Полынь, кончая, встряхнуться так и не смог — его как раз ломать начало в сладостных корчах: он бешено вращал глазами, его подламывало в коленях, но выбраться изо рта этой шалавы парняга не смог. Да и не успел бы, слишком быстро всё случилось. Синяя Рубаха, мерзко улыбаясь, ловко срезал ему всё хозяйство: быстрее, чем стрела летит, просто положил меч долом на голову этой корове, прямо на макушку, и сунул вперёд и вниз. Дуре мигом залило глаза, и ещё какое-то время она ничего не понимала, пока не дошло — свободна, можно выплюнуть мерзость и спокойно дышать. Быстро… боги, как же быстро всё это стряслось, Прихват даже спохватиться не успел. Плошик дёрнулся было с вставать ложницы, но булыжник величиной с голову ребенка, брошенный старым, седым бугаём, раскурочил ему нижнюю челюсть и выбил память к такой-то матери. А Сорочана Синяя Рубаха просто и без затей изувечил: в чудовищной хватке раздробил, смял в кашу, выкрутил в разные стороны пальцы, сломал руки в запястьях и до хруста выкрутил в локтях и плечах, и, наверное, даже бесчувственным камням вокруг сделалось ясно, что больше никогда Сорочан в руки ничего не возьмёт. Ничего и никогда.

— Порты надень, — Стюжень, тяжеловесно ступая, прошёл к боярину, влупил такую пощёчину, что тот улетел на ложницу к беспамятному Плошику, а старик рывком сдёрнул с Рыбки рухнувшего на нее Сбитка.

— У него глаза… — только и повторял Прихват, показывая пальцем на Безрода, — У него глаза…

Сивый отпустил то, что осталось от Сорочана, и когда изжёванное тело плашмя рухнуло на каменный пол, Прихвата и самого вывернуло наизнанку — вот дрючил ты девчонок с самой ночи, весь поизвёлся на этом деле аж до коленной дрожи, но вдруг появляется некто с мерзейшей ухмылкой на устах, и оказывается, что глаза тоже можно изнасиловать, как девку. За два с половиной счёта некто с окровавленной повязкой на лице отгреховодил твои зенки так, что тебя и самого выкрутило наизнанку, как после гнилой жратвы. Выкрутило и выскоблило дочиста. Глядишь на дурашливо приоткрытый рот Сорочана, вываленный язык, губы, насмешкою судьбы разведенные в подобие улыбки, таращишься на руки, выкрученные и заломанные, точно выжатое белье, и будто в тебе самом лопаются сухожилия, трещат суставные сумки, от хруста сворачиваются уши, а боль огнём полощется перед глазами и надувает сердце, точно просмолённый мех. И не сразу находишь светлые до одури глаза среди белых тряпок… а-а-а, вот они, просто темный зрачок не с первого раза отличаешь от тёмных пятен крови на лице, но при всём этом с одного взгляда делается яснее ясного — Синяя Рубаха зол. И не просто зол, его разрывают на части такие исполинские силы, что даже повязку на лице сдувает, как зажившийся осенний лист. Кончик льняной тканины задрожал, чисто на ветру, и перепуганным ужиком пополз вон с лица, оборот за оборотом. Прихват, словно зачарованная мышь перед змеёй, смотрел с раскрытым ртом, как светлоглазого бойца Стюженя колотит, чисто коня, после купания, тканина сползает, точно маслом мазанная, и под полосой ткани проступает жуткая ухмылка, очерченная с обеих сторон белёсыми рубцами, памятными аж до холодка внутри.

— Это… — боярин подавился собственной догадкой, лишь рукой тряс, показывая на Безрода.

Льняная повязка сползла с лица, повисла на бороде, Стюжень, поджав губы, переводил взгляд с одного на другого. Эк придурка подрубает, того и гляди из памяти вышвырнет, рухнет прямо тут после всего, что натворил. И Безрод прислонился к меловой стене, кривится, морщится, цепляется за каменную стену, ровно за невесомое полотно, пытается в ладони смять, чисто кусок льна. Ясное дело, не соберет складками — камень всё же — но отчего тогда Прихват с ужасом смотрит на струйки каменной крошки и пыли, с тихим шорохом падающие на пол в горку? Камень в пыль… Парень, парень, да что с тобой творится⁉

— Да, это он. И тебе придётся поговорить с одним из нас. Выбирай, с кем.

— О-он? — протянул Прихват даже не бледный — уже просто белый.

— Не знаю, кого из двоих ты боишься больше: того, кто народ режет, или этого. По мне так наш страшнее. И жутче. И он невообразимо на тебя зол.

— За это? — боярин обречённо кивнул на опустошённых девчонок, что утробно подвывая и всхлипывая, таращились в скальную стену пустыми глазами.

— Нет, красавец, — верховный, усмехнувшись, покачал головой, — одним лишь непотребством не отделаешься. Под его личиной творят невообразимое, людей сживают со свету, как полевых мышей, а тут вы, такие молодцы!

— А что мы?

— Мало его именем натворили бед, так и вы льёте воду на ту же мельницу. Считай, просто встали под знамена его врагов.

— М-мы…

— Давай, объясни ему, что именно ты соль земли, и того, что ты натворил, хотели боги. Только живее, он теряет терпение!

Прихват открыл было рот, но тут же захлопнул. Старик усмехнулся, глаз боярина начал заплывать.