Агами

Глава 11. Все промахиваются

От жены Вадим однажды уходил.

— Ты алкоголик, Александров, — говорила она ему, пока он собирал две своих большие спортивные сумки, всё барахло его туда уместилось, — такие, как ты, до пенсии не доживают, а если доживают, подыхают в запое. Вали уже насовсем, надоел ты мне, и детям надоел. Тебя или дома нет неделями, или с друзьями по банкетам стаканами не чокаясь пьёшь, а потом блюёшь до утра в туалете. Ни выходных с тобой, ни праздников.

— Чего не доживают-то, — ругнулся он тогда, — чего ты каркаешь?

— А то ты не понял, — зло рассмеялась она, — боксёр кабацкий. Думал, про службу твою опасную скажу? Нет. Опять нажрёшься как-нибудь и полезешь к людям. Они разные бывают, люди эти, сам же знаешь. Попадёшь на такого же идиота, но поздоровее. Ладно, я без мужа живу, так детей же без отца оставишь, придурок!

— А чего без мужа-то? — совсем разозлился он.

— Ой, отстань, вспомни, когда у нас было последний раз, алкаш.

Совсем она тогда разошлась, но, чтобы на это возразить, слов Вадим подобрать не смог. Был грех, нажирался и лез к людям. Дрался, бывало. Ничего поделать с собой не мог, зарекался много раз: выпить человеческие двести врастяжечку — и домой. Или пива две кружки. Но нет, двести тянули ещё по столько, а то и поболее. А потом появлялись разные грубые люди, которым надо было объяснить обязательно, что так, как они, жить нельзя, хотя и так, как он, нельзя, а надо по-другому, правильно жить. Вот из-за этого «правильно» и «неправильно» и цеплялись.

Спасало то, что боксёр, мастер спорта, как-никак. А иногда и это не спасало, люди разные попадались, два раза руку ломал, одну и ту же, правую, в одном и том же месте, в предплечье. Мучился потом: не от боли в руке, от стыда, мужик всё же, жена вон и дети страдают, смотрят, как он в гипсе и с похмелья шатуном по дому мудохается.

На службе тоже косились. Начальство прощало до поры, всё-таки опытный, ценный кадр, как вербовщик, может, не очень — Вадим сам не понимал, почему так, ну не хотели ему верить люди, и всё тут, — но в поле равных нет. Квартиру или дом негласно осмотреть, машину изучить, положить чего надо куда надо, чтобы потом кто надо изъял это и предъявил человеку, дескать, хранишь запрещённое, господин нехороший. Подготовить господина к сотрудничеству или наказанию.

И силовые задержания. Тут Вадим был незаменим. Не всегда получалось на мероприятие «тяжёлых» подтянуть, из центра специальных операций. Там, конечно, звери в обмундировании и при снаряжении, стены проламывают, но их мало, а работать иногда нужно быстро. Плюс этих огромных, в шлемах, не спрятать в толпе или холле отеля, например, а Вадим с парой таких же оперов обученных спокойно может до нужного момента сидеть среди людей и кофе пить.

Ну а когда до дела доходило, когда дверь квартиры, например, с наркокурьерами, которые на расслабоне заказывают пиццу и его, Вадима, совсем не ждут, открывалась, он влетал туда первым в состоянии абсолютного счастья. Пистолет держал в кобуре, руки — свободные от всего, быстрые, как плети, знающие всё и живущие сами по себе. Вот что дарило нирвану. Тратил он ровно по одному удару на рыло, передвигался легко, а все вокруг замирали, дожидались его хлёсткого щелчка: в печень, в висок, в челюсть, в плавающие рёбра. Неважно куда. Короткий выдох — человек стоял, человек лежит. Сзади прикрывали парни со стволами, иногда им приходилось стрелять. Но очень редко.

Даже от воспоминаний Вадим ободрился. Но потом подумал о последних словах жены, и снова накатила злость. Да, не ладилось в постели. С другими, бывало, получалось, но редко: девки времени требуют, а его жаль, и чем старше становился, тем больше Вадим времени на баб жалел. Ехать куда-то, вином угощать. Угостишь и сам выпьешь. А когда сам плеснул нектара на жало, хочется ещё и уже не до бабы. Да и что они понимают?..

Потому рыкнул:

— Хоть сейчас заткнись!

Она тогда неожиданно улыбнулась.

— Вадимка, я заткнусь, — сказала. — Я подожду. Ты вернёшься в этот раз. Погуляешь, пропьёшься и придёшь. Я пущу. Но вот если потом ты ещё раз рюмку поднимешь — уйду я.

И сумки помогла собрать.

Недолго он тогда погулял. Взял больничный и начал пить, а через неделю очнулся поздним утром в какой-то придорожной гостинице — их много понастроили вдоль новых автотрасс, — от тошноты проснулся. Всё, что выпил ночью, выблевал под утро, и тошнило уже не из желудка. Душа хотела выбраться на волю, надоел Вадим душе, как жене надоел, только хуже намного.

Низкий прокуренный потолок давил, в окне жарило летнее черноморское пекло, громко смеялись мужики. Это байкеры, вспомнил Вадим, американцы, они вчера пили пиво, а он, вусмерть пьяный, пошёл к ним объяснять про «правильно» и «неправильно». Говорил грязные слова, кричал, называл их бандитами, это не так страшно, а ещё оккупантами, а это уже дело подстатейное. Полез в драку, выбрал самого большого, хотел положить на виду у всех.

Мотоциклисты взревели от ярости, убивать собрались, но один из них, седой, высокий и поджарый, подошёл к Вадиму и, улыбаясь с жалостью, попросил уходить. И такая едучая снисходительность в его взгляде была, что Вадим взвыл и рванулся закатать американца в пол бара. Короткий получился бой, именно бой, не драка барная. Три секунды, не больше — и Вадим сам уже лежал на полу, в сознании, но без возможности встать, ничего не слушалось — ни ноги, ни руки, а американец стоял над ним. Потом присел рядом и тихо сказал по-русски, что может убить Вадима, но не будет. Что Вадим сам себя убьёт, если продолжит party. Так и сказал. Впервые в жизни Вадим поджал хвост и покинул, не глядя ни на кого, поле боя. Проиграл, вчистую проиграл.

Байкеры за окном посмеялись, сели на мотоциклы и уехали. Вадиму показалось, что он всё ещё слышит голос того седого. Хороший голос, спокойный, такими голосами говорят люди, которые знают, когда работать, а когда отдыхать, и могут убить или не убить напавшего на них пьяного русского боксёра.

Вадим тогда пошёл в душ, вышел в бар мотеля, выпил кофе, не глядя на темнокожую девочку-барменшу, и уехал. Домой уехал, к жене. И больше не пил. Вообще ни капли.

Вчера перед сном рассказал жене о командировке. Та удивилась, никогда он ничего не рассказывал. Села в кровати.

— Что тебя волнует, родной? — так и сказала.

— Странно всё. Сам приспосабливался всю службу. Лишь бы указание было сверху. Хоть и не знал никогда, где тот верх, верил. Есть начальник отдела, ему видней. Сказано этих сажать — сажал. Сказано других теперь — тоже сажал. Этому наркоту вложить в рюкзак. Того отмазать от наркоты. Этого забить до полусмерти под видом хулиганского нападения. Нет, не убивал, — спешно успокоил Вадим жену, которая заволновалась от этих слов.

— Ну так все же вы так. Работа такая, — пожала она плечами, успокоившись.

— Нет. Понимаешь, мы именно приспосабливались. Что-то объясняли друг другу. Пили, орали до хрипа, доказывали сами себе, что надо именно так, что командиры знают, что делают, что мы линию госбезопасности блюдём и оберегаем, что если не мы, то развалится всё. И когда развалилось, а нас оставили, мы поверили, что так и надо, что в сложившихся условиях мы спасаем стержень, главное, что есть у страны. Понимали уже, что не стержень спасаем, а себя.

— Ты, оказывается, умный у меня, — улыбнулась жена.

— А самое страшное, что многие стали понимать, — это то, что мы не спасаем даже себя. Нам просто дали добить самим остатки того, чем мы были. Интеграция. Мы же не нужны для интеграции. Люди сами прекрасно приживаются — есть работа, есть дороги, есть жильё и медицина. Всё есть. Чего мы не давали, им дают. А нужны мы, только чтобы удержать в отведённых зонах быдло всякое, ворьё, интеллигенцию вечно недовольную. Кластеры, зоны — мы же только там сейчас. В городах мы работу не ведём. Даже в деревнях не ведём. Мы — тюремщики.

— Зато живы, — вдруг сказала жена и рассмеялась.

— Ты чего? — удивился Вадим.

Опешил даже немного.

— Ты вот не пьёшь уже третий год, копишь то, что с алкашами своими не выговорил. И слушать тебя стало интересно. Ты и дальше не пей и говори со мной. Возбуждаешь очень.

И стала улыбаться с прищуром, как он любил. Положила руку на его грудь.

Прошептала:

— Мощный ты у меня…

Он был не против совсем.

Потом встали попить чаю. Вадим снова задумался.

— Нет, самое страшное другое, — вдруг сказал он. — Самое страшное, что вот эти новые не приспосабливаются. Они так живут. Их обучили добить остатки нашего прошлого. И им не жаль. Я с таким вот завтра лечу.

На это жена промолчала.

— Берман, ты такой же дурак, как мой отец, — вдруг сказал Игорь Сидоров.

Старый профессор, долговязый жилистый мужик, худой, но сильный, такие долго живут и неожиданно умирают в ясном уме и в телесной крепости, лежал на полу. Губы разбиты, челюсти сведены от боли. Но смотрел в глаза, взгляда не отводил. Духовитый, так тренер Вадима говорил о тех, кто умел терпеть боль. Хвалил.

Теперь так Вадим думал о профессоре Бермане, разглядывая жилы, выступившие у него на лбу. Нельзя было так думать о чужом, о чуждом, о недруге, о не своём. Но думалось. И бить он его не хотел, но нельзя было не бить, времени совсем не оставалось. Группа, которая ушла за Соколовским и двумя другими беглецами, перестала выходить на связь. Означать это могло только одно — спецназ ликвидирован.

Два зэка — один — бывший ростовский мент, а второй — охотник из местных, — и опер УПБ Станислав Соколовский, который под псевдонимом Трофим Иванов внедрился в окружение вора в законе Паши Старого. Внедрился и вышел за рамки задания. Так сказал Денис Александрович, давая установку перед командировкой. «Вышел за рамки»… Смягчал, ох, смягчал старый. Вадим знал, что это не так, а Сидоров еле сдержал ухмылку, но Денис Александрович сделал вид, что не заметил. Надеялся на то, что Соколовский объявится и объяснит? Нет, не могло быть такого. Одно было непонятно: зачем этого Сидорова, совсем зелёного, ставить главным в задание, когда на кону жизнь своего. Или своих.

С Берманом будет сложно, это стало понятно сразу. Молчит, смотрит в глаза, на страшные, но не опасные удары не реагирует. Крови своей не боится. Боль терпит. Угрозы будто не слышит. На вопросы отвечает так, что лучше бы молчал — с ухмылкой, с презрением.

— Умный был у тебя отец, Игорёк, умный. Ты таким не будешь, — прохрипел Берман, пытаясь встать.

— Лежать! — заорал Сидоров и ударил старика ногой в голову.

Правильно ударил, технично, без замаха, прямой ногой сбоку, как оглоблей. Берман упал без сознания.

— Лишнего, лишнего много делаешь, — проворчал Вадим. — Что ты взъелся? Чего разошёлся, пацан, а если уработаешь старого?

— Не уработаю. И ещё один есть, запасной. Приведи. Пока этот отдыхает, поработаем с подмастерьем.

Вадим пошёл к двери.

— Приведу. Только этого сразу не отключай. — Остановился. — Скажи, а что это Берман так с тобой? Как со знакомым? Игорьком назвал.

— С ним дружил мой папаша, — нервно ответил Сидоров. — Друзья студенческие. Физики и лирики последнего разлива, так отец говорил. Два одинаковых дурака. Всё у них было при прежней власти. Всё дали новые. Работай, пиши нормальные книги, открытия разные совершай. Интегрируйся спокойно и детей интегрируй. Нет, они всё время недовольны. Да веди ты уже второго!